Там спокойно, мирно, тихо

Солнце слепит глаза, обжигает. Тэхен смотрит прямо на солнечный диск, одиноко повешенный высоко в чистом небе, не пытаясь сосредоточиться, разгадать тайны мира, впасть в столь полюбившиеся ночные безумства. Просто смотрит, просто созерцает. Ветер продувает насквозь, и высохшая давно рубашка упрямо льнет к горячему гладкому телу. Такой сухой воздух, и так мокро под ногами. И тихо на душе. Никто не воет серенады богу Зевсу, не шумит по утрам неуклюже кастрюлями, не шепчет мокрые ночные кошмары, не смотрит в глаза приказным тоном. Там спокойно, мирно, тихо. Неуютно. Ужасно тихо, понимаете? Полной грудью глубокий вздох. Тэхен поднимается и накрывает потускневшие глаза широкими очками в толстой красной оправе. Степенно вдоль берега ступает. Спешить некуда. Сколько не иди — некуда. Может быть это и к лучшему. Жизнь обрела другой смысл: в холодных бумажных закатах и персиковых рассветах аромата только горького эспрессо. Некогда нашумевший на всю Южную Корею журналист — Ким Тэхен, поймавший богатого неординарного маньяка по мальчикам, ходит в исключительно белых брюках и рубашке по безлюдному берегу, обедает один, принимает ванну один и ложится спать тоже один в двухэтажном белом доме, развешанном фотографиями Чонгука. Где он на встречах в крупных автомобильных компаниях весь сияет и гордо качает головой на очередной проект, где он ужинает с семьей и также улыбается, где он в круглых очках и читает книгу, где он прогуливается с любимой собакой в улыбке успешного счастливого человека, где он безбожно пьёт в гей-баре, где он дерёт молоденького парня в кабинке туалета…прикасается кровавыми пальцами к Тэхену…целует Тэхена…втрахивает с криками и стонами в супружескую мягкую кровать, размазывает Тэхена по душевой кабинке, ебет Тэхена на балконе, на кухонном вычищенном столе, на подоконнике, заткнув рот галстуком, в коридоре возле звонка для вызова персонала. На следующий день Ким Тэхен просыпается, с невозмутимым лицом заваривает один кофе и читает новости в какой-то неоправданной нелепой надежде. Единственное, что отличает день ото дня, это легко повязанный шёлковый шарфик на французский манер, удобно скрывающий шрамы и следы удушья. Он всегда разный. Сегодня, к примеру, пудровый. Ступни приятно обдаёт мягкая тёплая вода, а под ними такой же тёплый, но тяжёлый песок. Блаженство, гармония, благодать. Идиллия черт возьми. Запускает руки в тонкие льняные карманы штанов, и прошибает плавными линиями, кофейными одержимыми глазами, горячими поцелуями в жгучем танце. «Тэхен, мой мальчик…Мой алый цветочек» В карманах тоже становится мокро до трясущихся рук, а на языке преданное «Чон» с тихим неизданным стоном. На лбу выступает пот и прорезаются две вертикальные морщинки, а в глазах безмолвный крик. Сердце также прошибает, стучит по вискам, ушным перепонкам, телу, отбивает барабанным смертным приговором. Сердце ноет, этот проклятый механизм сжимается с грохотом, перекрывая кислород. Крепкие руки стягивают шею все сильнее. Тело само сгибается, поклоняется. И руки не оторвать. Задыхается. Горизонт плывет, по лицу тоже, море смешивается с небом и уносит к кровавому туманному берегу. Происходит долгожданный взрыв. Принятие, боль, вопль об утрате, но никак не освобождение. Ведь после лишь пустота. Приятной истомой разливается боль по всему телу, заполняя пустоты от разодранных ран. Ядерными укусами, багровыми засосами, синючими отметинами пальцев рук. «Да» слышится на задворках сознания. А сознание отрицает, сознание качается, не понимает, рвёт и мечет, разрывается на тысяча «Чонгук», потому что так надо. Просыпаясь каждое утро с новым Чонгуком, в новом Чонгуке и провожая трепетно старого. Тэхен рассыпается на миллион «нет», закрывая глаза, потому что невозможно. Шум, крики, вонючие рыбаки. А после светло и тихо. «Ему нужен покой. Он только что перенес клиническую смерть. Позаботьтесь, пожалуйста о нем. У Тэхена очень слабое сердечко». «Да» — тихо, но до ужаса знакомым голосом растворяется во всей, усыпанной солнечными зайчиками, комнате, оседая хриплым инеем в ушах:«мой алый цветочек».