Articulo mortis

В моем арсенале секретное средство Борьбы с души сединой... negative zero — Авалон.

*** Ему постоянно снится один и тот же сон. Сон, от которого он просыпается на мокрых от слез простынях, а сердце отбивает барабанные соло где-то под языком. Он каждую ночь встает с постели с полным осознанием того, что призрак прошлого, пытающийся пробиться сквозь воздвигнутую самим юношей стену безразличия и вечного сарказма, убьет его... Парень подходит к окну и задумчиво смотрит с высоты на спящие каменные джунгли, понимая, что он не сможет бегать от самого себя вечность. Хрипло выдыхает свое разочарование в открытое окно и усмехается. Безмолвно, почти стеснительно как-то... Тишина омерзительным звоном в очередной раз раздалась где-то в подсознании и отозвалась пульсирующей болью в висках. Внутри что-то рушилось, будто весь разум погряз в вязкой трясине: время останавливалось, и хотелось только, чтобы кто-то вытащил его из ловушки собственного ума. Пришел и закончил этот бесконечный поток мыслей о смерти, такой притягательной, но чертовски малодушной и бесславной. Чтобы кто-то вытянул его из его личного апокалипсиса. Но ничто не изменится, а значит, придется справляться самому... Поэтому юноша ни на секунду не позволял себе забыть, что такое панические атаки. Когда волнение подступает к горлу беспощадными волнами, разбивая вдребезги все то хваленое самообладание, которым Осаму так щеголял на людях. Да, наверно, это ненормально — биться головой об стену каждый раз, когда под кожу забираются наводящие мысли о том, чтобы вытащить карманный револьвер из ящика стола и засунуть его в глотку поглубже. Наверно, это ненормально — пить по шесть чашек кофе в день, глупо надеясь, что кошмары сегодня не опутают разум и не заставят прятаться под одеялом и беззвучно рыдать. До момента, когда слез уже не хватает, и лишь хриплые всхлипы внутри комком оседают. Ненормально — сидеть часами на крыше, скуривая полторы пачки сигарет за ночь, наблюдая, как звёзды нагло царапают небо, и думать. О чем-то совершенно запредельном, космическом. Со временем парень мог с лёгкостью стать гуру, пьяницей или даже новым мессией, несущим разную околесицу на радость внушаемым идиотам, но в этом не было ничего захватывающего и интересного. Если в жизни нет смысла, зачем пытаться его выдумать? Бинты бледными змейками сползают на пыльный пол, открывая картину ежедневного саморазрушения. Осаму может только тускло усмехнуться, подмечая, что кровавые борозды не успевают заживать, ведь тело юноши каждый день принимает все новые и новые царапины. Только забившись в маленькую тесную клетушку, отданную Дазаю Агентством, он может не скрывать свою саднящую боль, пронизывающую очерствевшее сердце, душу и, кажется, каждый квадратный метр пространства вокруг него. Он надрывает глотку. Кричит так, что стекла ходуном ходить начинают. Срывает голос настолько, что приходится придумывать несуществующую простуду, резко скосившую бедного юношу, лишь бы сохранить хлипкий образ "свойского, но недалекого парня-суицидника, у которого никогда не хватит безрассудства встать и сделать лишний шаг с крыши или повесить петлю на шею". Обкусанные в мясо ногти оставляют красные полосы на руках, опасно проходясь по венам, царапины покрывают живот и грудь, переходят на шею, к сонной артерии. Этот своеобразный обряд — единственное, что осталось у бывшего мафиози от своей прошлой жизни, ведь каждодневным прогулкам под пулями нужна была альтернатива. Физические мучения отзываются острой резью по всему телу, но приносят шатену мрачное удовлетворение. Если он перестанет чувствовать боль, у него может появиться желание жить. Не чувствовать. Не дышать. Не думать. *** Пыль. Вонь пожарищ и копоти пропитала все вокруг — в туманной дымке полыхали огненные зарева, делая картину опустошений действительно похожей на пейзаж преисподней. Изрезанная широкими трещинами, словно по ней ударили гигантским молотом, Йокогама у самого побережья лежала в развалинах. Дазай, из последних сил стараясь удержать в себе свой скудный ужин, спешно шагает мимо машин служб спасения, которые продолжают протяжно завывать. Мерзко. Оглушающе. Безнадежно. Тогда был приказ уничтожить всех. Первая миссия по зачистке вражеского квартала, порученная Мори Огаем своему молодому протеже, стала для мальчика настоящим ударом под дых. Мэрия города отказалась платить по долгам и за это должна будет заплатить своей кровью. А это значило, что маленький Дазай Осаму сегодня должен столкнуться с чем-то страшным и опустошающим. И он был едва ли к этому готов. Он чувствовал себя заряженным пистолетом в неумелых руках, который готов выстрелить в любую минуту и разорвать к чертям собачьим все вокруг ещё до того, как это будет сделано его подчинёнными. Каким бы взрослым парень не хотел казаться в свои годы, он был ещё ребенком, неспособным бесследно перенести тяготы мафиозного существования. — Все будет нормально, пацан, — жилистая рука Хироцу опускается Дазаю на плечо и крепко сжимает. — Это до первого раза. Потом пройдет. Ко всему в этой жизни привыкаешь. Сквозь дым от сигары мальчик видит сверкнувшую линзу его монокля, пытается блекло улыбнуться, но только сильнее раскашливается. —Ага. Да, конечно. И вот — жалкая, пустая комната с выбитыми стеклами в окнах, разбросанными на постели детскими игрушками, темная и промозглая. Посередине на полу, усыпанном каменной крошкой, сидит девочка, чуть младше, чем он сам. Она скорчилась от холода под драным одеялом, а ее крохотные пальчики вцепились в грязного плюшевого медведя, который был практически ее роста. Так трогательно и мило, что автомат в руках Дазая начал дрожать. Однако времени сомневаться не было совсем. Это была дочь мэра, а значит... — Пощади, пожалуйста, братик, — просит девочка, неловко протянув руку вперёд, пытаясь ухватить старшего за рукав форменного плаща, но Дазай тут же отшатывается в сторону, безумно сверкнув глазами. "Нельзя давать слабину" — Господь милосерден, милая. Но я не Господь. Прости, — он даже не знает, за что просит прощения. За то, что приставил дуло автомата к ее виску, за то, что убивал по приказу самопровозглашенного императора Йокогамы или за то, что когда-то вообще родился на свет. На шее будто крепкую петлю затянули, Дазай почти физически чувствует, как веревка стыда впивается в мягкую плоть. Во рту пересыхает так сильно, что язык превращается в наждачную бумагу, а ладони будто прошивают тысячью стежков самой острой, кривой иглой. Когда Осаму пересиливает себя, и палец ложится на спусковой крючок, шатен понимает, что уже поздно жалеть о пути, на который он встал. Реальность беспощадна в своем движении вперед. Юноша не чувствует боли, он вообще больше ничего не чувствует. Только там, где-то на дне его сердца, черной дырой оседает пустота, которая высасывает у него все эмоции без остатка. Он может лишь малодушно зажмуриться, чтобы не смотреть в стеклянные глаза девчонки, что изучают юношу с такой наивной простотой, что мышцы внутри в узел сворачиваются. Никакого осуждения или ярости, ни просьб о пощаде, ни криков, ни слез. Она даже не попыталась вырваться... Бам. Вот и все. Хироцу-сан окажется прав. Потом действительно станет легче. Только покалывание никуда не денется. А каждый выстрел будет оседать липким пятном на руках. ...оказывается, чтобы сохранить в городе порядок и баланс, нужна война. Кровопролитная и страшная бойня. И Портовая мафия была неукоснительным стражем этого зверства, которая мечом насилия карала непокорных. Босс называл эту резню громким словом "справедливость", однако Дазай уже в свои пятнадцать знал, что она — лишь оружие, способное причинять только вред. Им нельзя спасать или защищать других. И тем не менее, Осаму добровольно записался в ряды этих миротворцев. Да, ребенка внутри трясло от трупного смрада и горящей плоти, однако огрубевший взрослый с каждым днём стрелял во врагов все увереннее. С маниакальным выражением лица и поражающим наслаждением. Ему некуда было податься, и только в такие моменты он начал чувствовать себя по-настоящему живым. Он справедливо полагал, что человеку, который почти отчаялся найти причину влачить свое существование, остаётся искать истину только под градом пуль. Небо в тот день кипело и пенилось, всё ещё трепетно вспыхивали огни снарядов и пуль вдалеке, а Дазаю казалось, что ещё немного, и он задохнётся. Сознание начинает потихоньку отказывать — ноги едва держали тонкое тельце — парнишка вот-вот запутается в собственном плаще. Сил продолжать нет совсем. Бежать, куда бы ему сбежать... Автомат только что выпустил последнюю хлипкую очередь в сторону моря. Пуль почти не осталось, и Осаму мог лишь устало осклабиться. Все закончилось. Спасать уже некого — из бездыханных тел на площади можно построить башню. Свои, чужие или штатские — уже не важно. Уцелевшие здания правительственного квартала можно пересчитать по пальцам, а подавляющее большинство либо превратилось в руины, либо стояло с обвалившимися фасадами, обнажая мрачную обстановку комнат и кровавое месиво трупов. Это война, и она не щадит никого. К морю, к морю... Парню нужно смыть с себя запах плавленного железа и смерти. Как бы ему ни нравилась его работа в мафии, это слишком даже для него. Каждый человек, кто хоть секунду знаком с Дазаем Осаму, мгновенно понимает: его главный враг — скука. Смертельная скука, которая обвивает шею не хуже бельевой веревки или толстого кабеля. Тоска, заставляющая парня сидеть часами на подоконнике и чувствовать, как разум потихоньку гонит мысли по двойному рельсовому пути прямо к корню мироздания. Сначала Осаму отчаянно искал верный способ прожить жизнь. Болезненно ранимый, слабый, он не понимал правильность и непреложность всех истин, на которых держался мир вокруг него. От этого его изыскания становились только больнее. Дазай родился уже раздавленным. Со сбитым напрочь генетическим кодом, перелопаченным в клочья сознанием. Не таким, как все. Он рос погребенным под осколками головоломки бытия, поэтому искать смысл жизни для него было так же бесполезно, как пытаться поймать руками радугу. Дазай осознал раньше всех своих сверстников, что мир остаётся лишь сопряжением бесконечного отчаяния, страха и сосущего одиночества. И непонятно, кому сколько в жизни отпущено такого простого, но далёкого счастья. Он давится сажей, оседающей свинцом в лёгких, а ледяной ветер с моря треплет бахрому, которая ещё пару часов назад была хрустящей рубашкой. Дазай подходит к ограде и смотрит, как ветер с моря ворочает тяжеленные волны внизу. Он ведь может сейчас выбросить этот чертов автомат в воду, и шагнуть следом. Просто сделать шаг. Это не сложно. Совсем нет?.. "Нельзя, ты должен выполнить миссию, иначе...сдохнешь, как последняя подзаборная собака," — странная мысль для профессионального самоубийцы, но Дазай имел достаточно извращенных амбиций, чтобы умереть по правилам. Красиво, в нужный момент, когда на него будет обращен взор всего света. Пафоснее, чем в любой трагедии Шекспира. Горизонт уже вспыхивает мягким пламенем, светлеет, и рассыпается серым пеплом на башни небоскребов. Дазай достает из кармана мятую пачку сигарет и спички. Табак заставляет его глаза нещадно слезиться, но он не хочет курить, нет. Едкий дым вышибает из головы все мысли, и на секунду становится легче. Даже блевать расхотелось. Осаму смотрит, как последние звёзды тлеют на полотне бледного небосвода, и хрипло усмехается про себя. Он чувствует, как кипящая струйка крови вытекает из-под бинтов, а огненный всполох плетью проходится по щеке. Парень языком слизывает медь с губ и морщится. Больно. А это значит, что есть ещё что-то, ради чего стоит существовать. Это не смысл, ни в коем случае. Это цель. Вырваться из цикла бесконечного истязания себя собственной жизнью. Дазай ежится от стылого потока с моря, что кусается цепко и противно за щеки. Ему хочется побыстрей пережить этот день, забраться в машину к Хироцу, где относительно чисто, мягко, и забыться сном хотя бы на пару часов. Но он знает, что это только желания, утопия, которой не суждено сбыться. Видеть смерть в разы страшнее, чем умирать. А жизнь человека — лишь малюсенькая чёрточка на таймлайне Вселенной. И Осаму был причиной, по которой эта чёрточка была короче у десятков людей. От осознания этого внутри на мгновение становилось так паршиво. Но он понимал: потерянный сон слишком маленькая цена за полученный адреналин. Дазай принял это. И не сопротивлялся. А в предрассветной тишине лишь слышен лязг металла, соприкасавшегося с ледяным камнем мостовой, и мягкий пружинистый звук шагов, удаляющихся внутрь города. Кто-то же должен представить отчёт, в конце концов.