Kapitel 17. Weihnachtsmarkt Teil 1. Gebrannte Mandeln
Weihnachtsmarkt (Рождественский базар) — неотъемлемый атрибут предрождественского периода в городах Германии, Польши, Австрии. Изначально рождественские базары устраивались с наступлением холодов для того, чтобы горожане могли закупить необходимые товары на зиму. Со временем зимние базары стали обязательным рождественским обычаем и распространились в других странах. Рождественские базары работают до Рождества Gebrannte Mandeln (Засахаренный миндаль) — сладость готовится путем нагревания коричневого или белого сахара, корицы и воды в кастрюле, а затем миндаль погружается в сахарную смесь. Это типичная закуска на Рождественской ярмарке под открытым небом в Германии и Скандинавии. -------------------------------------- Вся моя берлинская жизнь уместилась в семь квадратных картонных коробок. Эдвард, зайдя в квартиру, даже не поверил сначала. Он вызвал Каспиана на втором авто, чтобы точно забрать вещи за один заход, а оказалось, в его багажнике еще и для небольшого чемодана хватит места. Мне кажется, Каспиан был доволен вместительностью новых «Порше». Он был отпущен восвояси и пожелал нам с Соколом хороших выходных. Тех самых, первых, которые проведем только вдвоем – и уже официально на одной жилплощади. Я смотрю на свою опустевшую квартирку, приникнув плечом к стене гостиной. Кухню, на которой готовила Болоньезе для Эдварда на ужин. Диван, на котором едва не случился наш первый раз – и который потом мы все же обновили. Шкаф, который разбирала перед тем, как Эдвард позвонил из «Шаритэ» – вздрагиваю, мотнув головой, от неприятного укола воспоминаний – о нем точно не буду скучать. Тумбочки, на которых всегда стояли присланным им цветы. Кровать, пусть небольшая, в микроскопической спальне, но на которой, наконец-то, перестала чувствовать одиночество. В этой квартире много воспоминаний и приятных моментов. Я сохраню их для себя нежными пастельными картинками памяти. И все же, в этой квартире я еще знала Керра, он ломился в эту дверь. И рыдала я на полу душа тоже в этой квартире, в ту субботу, когда... и от Фабиана сбежала сюда же, не до конца понимая, что вообще мне с его детьми делать. Пришло время этой квартире остаться в прошлом. И все, что было в ней, до нее – тоже. Я решилась на новый этап своей жизни. Тот самый, о котором так переживала – хоть и не скажу, что сейчас мне не страшно. Но я знаю, что с этим страхом в состоянии справиться. И всегда могу рассчитывать на того, кто мне в этом поможет. Все правильно. Я очень, очень хочу к нему переехать. Я готова. Эдвард мягко накрывает мою талию обеими ладонями. Словно бы почувствовав, что думала о нем, появляется из-за спины. На улице крупными хлопьями идет снег и они, еще не успевшие растаять, покоятся на темной ткани его пальто. Красиво. - Рефлексируешь, Schönheit? – ласково зовет, проведя носом по моим волосам. Не скрывает улыбки в голосе. Эдвард вообще практически светится сегодняшним утром. И это еще один повод для меня не жалеть о своем решении. Все будет замечательно. Мы справимся. - Скорее, прощаюсь. - Тебе нужна минутка? - Нет, - кладу голову на его плечо, расслабившись в покрепчавших объятьях. От Эдварда веет морозной свежестью, пахнет сандалом и кофе. Мы сварили прощальный американо в кофеварке, что уже упакована в одну из коробок. – Я закончила. - Тогда мы можем спускаться. Осталась только сумка? – он кивает на мою старую дорожную сумку из кожи, сиротливо пристроенную у двери. Там остатки одежды, не поместившейся в чемодан. Хотя я не уверена, что с обновками от Сокола – еще ноябрьскими – она мне понадобится. Нужно будет отдать в Красный Крест, наверное... - И шоппер. - И шоппер, - фыркает Эдвард, легко поцеловав мой висок. – Auf Wiedersehen, Wohnung. Danke dir (До свидания, квартира. Спасибо тебе). Вряд ли у тебя будет еще одна такая очаровательная хозяйка, но... зато теперь она есть у меня. Я смеюсь, оборачиваясь к Каллену. Он стоит за моей спиной, такой восхитительно-красивый, жизнерадостный и счастливый... и так улыбается, и так смотрит... я целую его, приподнявшись на цыпочках, и Эдвард гладит мою талию. Не отстраняется – оставляет это право за мной. - Очарование ты мое. Целую напоследок его щеку. - Tschüss (пока), квартира. - Tschüss-Tschüss, - не скрывая своей радости от таких слов, Сокол резво подхватывает сумку, выходят в коридор. Вызывает лифт, не оборачиваясь на входную дверь. Я же, прежде чем захлопнуть ее, оглядываю квартирку в последний раз. Улыбаюсь. Закрываю. Размус поджидает нас внизу. - Уже все, фрау Свон? – с любопытством поглядев на последние вещи, изгибает бровь. - В стиле немецкого минимализма, - смеюсь я. Он улыбается в ответ, но выглядит немного грустным. Все-таки, мой консьерж стал самым первым свидетелем наших с Эдвардом отношений – и не раз видел, как они развивались, от взлетов до падений, собственной персоной. Припоминаю, как они с Соколом курили на крыльце, когда я вернулась после встречи с Элис. И как трогательно он смотрел на меня, когда мы с Эдвардом приехали из «Сияния» вместе – занеся ногу над пропастью, но вовремя отступив от нее. - Этому дому будет вас не хватать. - Тут точно станет тише и спокойнее. - Ах, Изабелла, кому нужно это спокойствие, - отмахивается он. Выходит из-за своей стойки и с не типичной для себя решимостью меня обнимает. Он очень мил. - Я тоже буду скучать, Размус. - Адрес сложно забыть, - хмыкает мужчина, посмотрев на Эдварда, - заглядывайте как-нибудь. И спасибо за подарок. При всем вреде курения, уж очень оно заманчиво. Подарок? Я тоже оглядываюсь на Эдварда, но он мне лишь мило кивает. Потом расскажет, что презентовал Размусу портсигар. Просто потому что ему захотелось. - Вам спасибо, Размус. Всего хорошего. Обязательно. Консьерж мягко и тронуто нам обоим улыбается. Открывает дверь, выпуская Эдварда наружу первым. Мигает сигнализация «Порше», автоматически открывается его багажник. Размус, доверительно склонившись ко мне, шепчет: - Вы с ним будете очень счастливы, Белла. Вот увидите. Пришлите фото со свадьбы. - Скорее, приглашение, - касаюсь его руки, благодарно ее пожав. Размус чуть пунцовеет. Шире открывает дверь. - Auf Wiedersehen. - Tschüss, Размус. Сокол, уже ожидая меня у передней двери, загадочно посматривает с высоты своего роста. Снег все еще идет, весь город уже покрыт белым пушистым маревом, и это удивительно красивое зрелище. Декабрь начинается просто прекрасно. - Ты теперь швейцар? – спрашиваю, когда помогает мне сесть внутрь автомобиля. Эдвард, сияющий ярче тысячи снежинок, покрывших Берлин, усмехается. Отрывисто кивает. - Для тебя я буду кем угодно. Поехали? - Поехали, - разделяю его восторженное предвкушение, затягивая свой ремень безопасности. Эдвард закрывает дверь и садится рядом со мной. В салоне пахнет еловым маслом – и нами. А еще, здесь тепло. И все прямо-таки кричит о радостном настрое Эдварда. Я теперь все буду делать, чтобы снова видеть такой его восторг и чистое, ничем не разбавленное удовольствие. Чудесное зрелище. Мы выезжаем из двора. Подъезд, показавшись в задней камере в последний раз, неспешно скрывается из вида. Шины мягко приминают снег. Дворники сбрасывают крупные снежинки на землю. Эдвард включает полюбившуюся мне композицию Баха. Кольцо Александерплатц, Брандербуры, проспект у Тиргартена, колонна Победы... и улицы, улицы Шарлоттенбурга. Я заново рассматриваю каждый уголок Берлина, присыпанный первым снегом. И эту рождественскую атмосферу сказки и добра, повисшую в каждой его части. Эдвард бархатно улыбается моему умиленно-растроганному взгляду. Накрывает своей рукой мою – и я крепко сжимаю его пальцы. - Наконец-то. - Ох, наконец-то, Белла, это точно, - с чувством произносит, поцеловав тыльную сторону моей ладони. – Добро пожаловать домой. Порше замедляется у въезда на паркинг, несколько обледеневшего, терпеливо ожидая, пока откроются ворота. Паркуется на своем законном месте, так кстати расположившемся недалеко от лифтов. Я на все сегодня смотрю по-новому. Теперь это и мой паркинг. Место слева от Сокола, пустующее, совсем скоро займет мой автомобиль. И эти двери, эти лифты, эти апартаменты... с ума сойти. Неужели правда?.. Каллен открывает мне дверь, загадочно блеснув взглядом. И все равно удивляется, когда быстро, крепко обнимаю его, прижавшись к груди. - Мне не верится... честно. Давай-ка ты уже меня разбудишь, Эдвард. Он целует мои волосы, гладит пряди, слегка в них путаясь. Улыбается. Как же я люблю эту его улыбку – и тихий, мелодичный смех. - Я бы не хотел просыпаться. - И я не хочу. - Тогда и не будем, - он хмыкает, трепетно поцеловав мою скулу, а затем – висок. – Будем спать еще очень долго. Я тебя обещаю. - Я согласна. Вдвоем мы довольно быстро расправляемся с вещами. Я держу двери лифта на паркинге, пока Эдвард резво переносит коробки внутрь. Затем держу их также у холла апартаментов. Он составляет все мои пожитки на пол у своей двери. Достает из кармана ключ с маленьким красным бантиком. Я трепетно касаюсь ткани, что он, вероятно, завязал сам, кончиками пальцев. - Добро пожаловать домой, Изабелла. - А разве я здесь уже хозяйка? - Ты была здесь хозяйкой с самого начала, моя радость, - он трогательно смотрит на меня, улыбаясь проникновенной улыбкой. На щеках ямочки. Волосы влажные от растаявших снежинок. Боже мой. Аккуратно распустив бантик, я вставляю ключ в замочную скважину. Поворот. Еще один. Дверь открывается. Эдвард, не теряя времени, утягивает меня к себе – не дает зайти первой. И вообще, самой зайти не дает. Удивленно выдыхаю, когда без особого труда и хоть какого-либо предупреждения поднимает меня на руки. - Традиции Старого света, не забывай, - шутливо объясняет, разворачивая нас к дверному проему. – Хозяйку обязательно нужно перенести через порог. - Разве не невесту?.. – обвиваю его шею, мягко погладив ворот пальто. Взгляд у Сокола наполняется теплым любованием – вперемешку с загадочными огнями нетерпения. - Всему свое время, Königin (Королева). Еще раз. Willkommen zu Hause! (Добро пожаловать домой!) Он переступает порог квартиры, не разуваясь проходя во внутрь. Большое зеркало прихожей отражает нас с головы до ног. Впечатляющая картина, где мы оба просто-таки светимся от счастья. - Здесь у вас кухня, здесь – гостиная, - проводит экскурсию мистер Каллен, резво обходя со мной на руках все свои апартаменты, - а вот здесь – гостевая спальня. И святая-святых – ваша, Königin. - А где планирует спать Король? - Где повелит Королева, конечно же, - с крайне серьезным видом отвечает Эдвард, крепче прижимая меня к себе. - Даже если в другой комнате? - Ну, он как минимум удивится, Изабелла. Но что делать – приказ есть приказ. Я улыбаюсь его бесподобной игре сегодня, потянувшись вперед и крепко, и нежно обвив за плечи. Целую его шею, чувствительную область за ухом. И щеку. - Никуда тебя Königin не отпускает, Эдвард. Даже не надейся. Он смеется, игриво огладив мои ребра. Ласково целует губы, чуть прикусив нижнюю. В синем взгляде – чертята. - Слушаюсь, моя госпожа. Я касаюсь ладонью его щеки, медленно огладив всю ее, от виска к углу челюсти. С каждой секундой такого прикосновения Эдвард все шире улыбается. Выражение его лица отражает ничем не разбавленную, глубокую нежность. - Я очень тебя люблю. Я очень счастлива, Falke. - Теперь ты дома, любимая. И в этом доме я всегда буду счастлив. На этот раз он целует меня сам, на долю секунды поддавшись сильному чувству и властному желанию. Глубоко, до дрожи, до последней капли воздуха – и даже тогда не сразу дает отстраниться. Я вся в его руках, в его власти – буквальнейшим образом. И я пьяно этому улыбаюсь. Я довольна. Запускаю руки в его волосы, потягиваю пряди, глажу затылок, плечи, спину. Прижимаю к себе, прижимаюсь сама... задыхаюсь. И смеюсь. Я действительно счастлива. Вот что оно такое, это отчаянное, необузданное счастье. С ума сойти. Когда мы все же отрываемся друг от друга, Эдвард дышит чуть чаще и лицо его покрывается легким румянцем. Судя по тому, как горит моя кожа, я тоже заметно краснею. У нас слишком давно не было столь очевидной физической близости... и если раньше я не была уверена, что она вскоре возобновится, то теперь... мне кажется, я снова хочу Эдварда. Именно в том смысле, по которому так соскучилась. Почувствовать его каждой клеткой. Ощутить своим. Отдаться ему. И никаких лишних мыслей. Но это чуть позже... Сокол опускает меня на ноги, по-мальчишечьи резко поцеловав в губы еще раз. Шаловливо улыбается. Кивает на вещи, оставшиеся в коридоре. - Давай-ка закончим с приданным, Schönheit. Чуть позже, когда все коробки ровным рядом стоят в гостиной, а чемодан, сумка и шоппер занимают место у шкафа в спальне, я завариваю чай. Эдвард, заняв позицию наблюдателя у кухонной тумбы, задумчиво изучает каждое мое действие. На его расслабленном, довольном лице то и дело появляется тень улыбки. На кухне тепло, довольно светло из-за непрекращающегося снегопада по ту сторону окна, а еще, пахнет зеленым чаем. Я тянусь к верхнему ящику за чашками, усмехнувшись их четким цветовым наборам. - Ты покупаешь посуду по цветовой гамме, верно? - Разбавляю черноту кухни, - хмыкает он. Указывает мне на две кружки, пристроившиеся в углу, слева. – Синие – мои любимые, кстати. - Довольно-таки нарцистично. Он посмеивается вместе со мной, с готовностью кивнув. - Я что же, не сойду за Нарцисса? - Ну-ну, Эдвард. Все же беру те чашки, что так ему нравятся. Наливаю в них чай. И протягиваю одну Соколу. Он с благодарностью ее забирает. - За новое начало, - предлагает тост, подняв свою кружку и весело мне улыбнувшись, - мне кажется, мы с тобой его заслужили, моя красота. - Тебе не кажется, - шутливо чокаюсь с ним я. Пару минут мы молчаливо пьем чай на его кухне. На нашей кухне. А потом Эдвард, все это время разглядывающий снежинки за окном, вдруг обращается ко мне: - Давай купим новых. Я не сразу понимаю, о чем он. И мое недоумение, кажется, мужчину лишь раззадоривает. Я вижу, как разгорается энтузиазмом его синий взгляд, как приподнимаются уголки губ – и как дрожат ресницы. - Новых?.. - Чашек. Тарелок. Всю посуду. Белье, картины, мебель! Все, что захочешь! Перекрасим стены, снесем к чертям эту кухню – зачем нам черное дерево?! И холодильник пусть будет с кубиками льда на двери. Я всегда такой хотел. Давай все поменяем, Белла! Все, что лежит, стоит и прикручено. Что скажешь? Он с таким запалом, с таким вдохновением все это говорит. Мне кажется, в эту минуту Эдвард на пике своей жизненной активности. От него прямо-таки веет желанием действовать, этим сумасшедшим ощущением свободы, жаждой нового, стремлением что-то изменить. Нет, не что-то. Все. И он до безумного счастлив – или счастлив до безумия. Давно при мне так ярко не горел его взгляд. Я отставляю свою чашку на тумбу кухни, неспешно сделав пару шагов ему навстречу. Аккуратно забираю чашку и у Эдварда. Обвиваю его руки своими – ладони еще теплые от горячего чая. Улыбка Каллена встревоженно подрагивает. Он и сам едва заметно, едва ощутимо дрожит – как ребенок, ей богу. - Ты вошел во вкус, geliebt (любимый), м-м-м? - Я хочу, чтобы все было иначе, - он наклоняется к моему лицу, заглядывает в глаза, - у нас с тобой. Как новая жизнь, как новое начало. И к чертям все, что в той никому не нужной прежней жизни осталось. Улыбаюсь, погладив его скулу. Эдвард следит за каждым моим движением. - Думаю, кухню громить нам точно пока не стоит. Ограничимся сегодня Икеей? Он изумленно смотрит на меня сверху-вниз, не совсем доверяя моим словам. Я сперва даже не понимаю, почему они его смущают. - Икеей?.. - Не пугай меня, Falke, все знают об Икее. Мы же тут все за минимализм, разве нет? - Я знаю, что такое икея, Изз. Но у нас ведь есть Hausen и Ting. Там тоже будут чашки, обещаю. Он так забавно щурится, с осторожностью подбирая слова. И перечисляя мне магазины, в которые, умом понимаю, тоже хотела бы сходить, в которых и буду, вероятно, закупаться потом. Потому что они нравятся Эдварду и потому, что Икея, как и Старбакс, вряд ли входит в его картину мира. Я раз за разом Эдварда изумляю. Раздумываю, сказать ему сейчас или нет. Будет ли оно звучать слишком по-детски?.. Решаюсь. В конце концов, новая жизнь – так новая жизнь. Я не буду больше анализировать свои мысли, оставлю их на усмотрение Каллену в изначальном виде. - Это долгое время было моим... не знаю, как это назвать, видением, что ли? Желанием. Купить в Икее что-то для своего дома. Знаешь, с этой огромной неудобной тележкой и цветастой сумкой, и этими мясными шариками... и между стеллажами, вычитывая шведские названия... с тобой. Я хотела бы купить там что-нибудь с тобой, Эдвард. Каллен внимательно меня слушает. И чем больше я говорю, чем больше объясняю – тем теплее, мягче становится выражение его лица. Пропадает этот блеск задора и решимости из глаз, сменяется тихими, теплыми огоньками понимания. Он обнимает меня, погладив спину. Придерживает рядом, но не заставляет оставаться тут силой. Скорее, согревает. И голос у него тоже теплый, проникновенный, ласковый. Я просто купаюсь сегодня в его ласке. - Ты у меня удивительное создание, Белла. Ну что, тогда Икея – тут уж никаких вариантов. - Правда? - Schönheit! – он улыбается, медленно качнув головой. Наклоняется ближе, целомудренно, тепло целует мои губы. И чуть выше, уголок рта. И щеку. И у мочки уха. Прижимает к себе, неглубоко вздохнув. – Правда. Все. Поехали в Икею, нам срочно нужны цветастые сумки и мясные шарики! Я смеюсь и Эдвард очаровательно, весело смеется вместе со мной. Мы допиваем чай в несколько глотков, а потом он подает мне пальто. Энтузиазм – восхитительное чувство. И такое воодушевление, что разрядом проходит через все тело, а потом крошками-снежинками покалывает на кончикам пальцев. Похоже на рождественское предвкушение чудес. И ощущение праздника. И глубокое, пронзительное чувство дома. Я давным-давно не чувствовала себя настолько дома, как сегодня. На авто только-только растаяла снежная шапка с улицы. И вот он снова заводится утробным рыком. Эдвард, все еще веселясь, пристегивает свой ремень безопасности. Включает радио, не Баха. Жизнерадостный немецкий голос объявляет о какой-то новой песне. Эдвард делает громче. - Твой следующий «Порше» случайно не планируется белым? – глянув на кожу салона и черное пальто Сокола, что так ярко с ней контрастирует, зову я. Каллен шаловливо хмурится, словно бы я спрашиваю что-то неприличное. - Белый – явно не мой цвет, Schönheit. Ночная фурия. Гийом обожает Беззубика, так что он все мои машины так величал. Я поклонник Черных Ночных Фурий. - Думаю, их долго создают... - Уже только в следующем году, это точно, - кивает Эдвард, похлопав рукой по рулю с эмблемой «Порше», пока поднимаются ворота паркинга, - тебе что же, мое авто интереснее своего собственного? - Я до сих пор с трудом верю, что оно у меня будет. Эдвард выжимает педаль газа, вырываясь на свободу из темной подземной стоянки. Снег явно планирует укрыть Берлин метровым слоем. Хоровод снежинок становится плотнее, а небо – темнее. - Теперь все изменится, - мудро произносит он. – Помни о кружках. И неудобных больших телегах. Боже, они там правда такие неудобные? - Эдвард, - шутливо ударяю его по руке, с удобством устроившись на своем месте. Улыбаюсь, наблюдая за снегопадом, дорогой, довольным лицом Сокола – всем и сразу. И как могла думать, что не полюблю Берлин? Он подарил мне Эдварда. Эдвард и есть Берлин. И он прав. Все теперь будет по-новому. Даже мальчики подтвердили эту гипотезу – Эдвард рассказал мне, что у Гиойма появился хороший друг в классе, а с соседской девочкой они теперь вместе посещают занятия скрипкой. Что же до Фабиана, он неожиданно усердно взялся за математику. Террен призналась, он обещал ей быть лучшим в классе. Говорит, это – для колледжа. Сокол думает, что Фабиан решил идти по его стопам. Сегодня суббота, поэтому перед магазином ожидаемое оживление. Среди тесных рядом наземного паркинга Эдвард с трудом находит место – и не в первом ряду. Но он игнорирует внешние обстоятельства, с интересом наблюдая за мной. Придерживает дверь, пропуская внутрь. И удивленно, недоуменно в чем-то, смотрит на людей, спешащих за покупками. Весело смеется при виде многострадальных тележек. Со знанием дела кладет в нее сразу две пластиковые сумки – яркие, сине-желтые, хоть глаз выколи. Для Эдварда это что-то вроде аттракциона сегодня. Мы стартуем с отдела с подушками. Бразды правления над тележкой принимает Эдвард, с видом знатока осматривая разносортные подушечки, декоративные и не только, заботливо разложенные на стеллажах. Показывает мне одну из моделей, «Helighet». Говорит, что в немецком тоже есть такое слово – «Heiligkeit». Святость. Подушка святости. Замечательно. Смеется, когда демонстративно кладу ее в корзину – нам такая нужна. Вынимает, вернув на полку – святости в нашей постели водиться не стоит. Теперь ухмыляюсь я. У меня есть определенные планы на Штутгард... и мне кажется, морально я все-таки готова к тому, чтобы вернуться к нему. Я очень соскучилась. Впрочем, пока Эдварду суждено прибывать в блаженном неведенье. Это сюрприз. Мы проходим мимо штор. Рамок. Кухонь. Модульных комнат. Интерьерных решений. Цветов. Детских. На них Эдвард немного сникает. Я отхожу от него за забавным ночником в соседнем отделе, а когда возвращаюсь, вижу, как Сокол осторожно касается пальцами одной из колыбелек. Она чуть покачивается от его руки. Деревянные прутья блестят от яркого света, а матрасик с зайчиками совсем тонкий. Завидев меня, Эдвард убирает руку. - Нашла своих лягушек? - Ага. Я показываю ему ночник, где две лягушки тянутся навстречу друг другу. Маленькая лампочка как раз между ними. - Мама любит такие вещи. Куплю для нее. А ты?.. - Детское мы здесь покупать не будем, Изабелла, - серьезно говорит он, с недовольством оглядев варианты спаленок, - это уж точно. - Я не думаю, что нам пока в принципе детское актуально... такое – для совсем крох, Эдвард. Он пожимает плечами, как-то неопределенно мне кивнув. Толкает тележку в другую сторону от отдела. Не оборачивается на приглянувшуюся, казалось бы, колыбельку. Я тихонько иду следом. Когда-то, еще на заре своей берлинской жизни, я бродила по этой самой Икее, выбирая все необходимое для своей квартирки. Теперь я снова здесь. И снова жизнь, мягко говоря, планируется новая. Забавная лента Мебиуса – я все больше верю в ее существование. Конечно, я отдаю себе отчет, что Эдвард не хочет спать на постельном белье отсюда, в его ящиках исключительно «Schlossberg». И подушки, и мебель ему тоже вряд ли приглянутся. Часы так он и вовсе обходит третьей стороной, не знаю, почему. Но вот пару декоративных элементов, ночник и вешалки мы покупаем. Останавливаемся у стеллажа с чашками и Сокол, оттаивая, посмеивается моему сосредоточенному взгляду. Умоляюще смотрит в глаза, когда беру с полки нежно-розовую, с гофрированной глазурной поверхностью. - Ты ведь помнишь, что у тебя теперь не холостяцкое гнездо? Он изумленно вскидывает бровь. - Как ты сказала?.. - То-то же, - горделиво вздергиваю подбородок, усмехнувшись. – Все. Жить нам с розовыми чашками, Эдвард. Синий и розовый – вполне понятное разделение, тебе не кажется? - Это так по-девичьи, Schwalbe. - По всем нормам Старого Света – четкое цветовое разделение, - хихикаю, все же опуская упаковку из двух кружек на дно тележки, - и вот эти, когда настроение чуть хуже. Рядом ставлю гофрированные чашки цвета фуксии, но ближе к бордовому. Интересный оттенок. Эдвард демонстративно закрывает ладонью глаза. А потом вдруг берет с соседней полки ярко-желтые тарелки. На них еще затейливо вырисованы солнечные лучи из оражневой краски. - Эдвард! - Гулять так гулять, Белла! В итоге, у нас появляется новый комплект посуды из Икеи – радужный, если смотреть по цветам. И первый – самый первый – наш общий. Мне кажется, за это Эдвард прощает ему даже цветовую гамму. Деловито и осторожно укладывает на дно сумок на кассе. Я помогаю ему отнести вещи в машину. И затем мы возвращаемся обратно в магазин, к лифтам – они ведут прямо в кафе. Эдвард с энтузиазмом изучает рекламу мясных шариков на двери. Морщится при упоминании зеленого горошка. - Да ладно! – ошеломленно, весело смеется, когда новые тележки – небольшие, для подносов – оказываются припаркованы у входа в зону кафе. Резво забирает одну из них, на ходу изучая принцип действия. Складирует на всех трех ярусах подносы. И гордо идет к линии раздачи. Я прижимаюсь к его плечу, пока ждем своей очереди. Эдвард нежно гладит мои пальцы. - Что, солнышко? - Мне нравится такое твое настроение. - Мне тоже. А еще – эта тележка, - он хохочет, демонстративно поводив своим новым средством передвижения вперед-назад, - я ради них, этих тележек, начну ходить в Икею. - То-то же! Мы обедаем за одним из центральных столов, но невдалеке от окна. Эдвард гоняет по тарелке говяжьи фрикадельки. Я видела, как тоже самое с наггетсами делал Гийом в свой приезд. Умудрившись прокрасться собственной вилкой между его рукой и тарелкой, ухватываю себе одну дополнительную фрикадельку. Эдвард театрально ахает, взглянув на меня с улыбкой. - Средь бела дня, Изза! Смеюсь, щедро окуная мясной шарик в брусничный соус. Не отпуская взгляда Сокола, демонстративно кладу его в рот. И еще пару горошинок в придачу. Он фыркает, чертя рисовые поля вилкой на своем пюре. На мою фри смотрит со снисхождением. - Ты еще дитя у меня, Schönheit? - Ты сам выбрал водиться с маленькими, - смеюсь, отодвигая от себя пустую тарелку. – Придется с этим мириться. - Тогда приятного аппетита, Hühnchen. - Hühnchen?.. - Цыпленочек, - сам себя игриво переводит Сокол. Подмигнув мне, заканчивает со своими мясными шариками. И той самой, расчерченной на рисовые поля, картошкой-пюре. Десерт – ягодный пирог – мы с ним делим на двоих. Эдвард ухмыляется его своеобразному вкусу. И морщится на черный кофе в белых чашках. Сам себе качает головой. Женщина за соседним столиком упаковывает в отдельный бумажный пакет рождественских гномов. Ее ребенок следит за этим с энтузиазмом и ловлю себя на мысли, что я – тоже. Мы проходили рождественский отдел и я там не задержалась... а теперь вдруг понимаю, что у меня есть идея. И я хотела бы ее воплотить. - Эдвард? Он поднимает на меня глаза, отложив маленькую вилку для пирога. Облизывает губы, стирая из их уголка крошки песочного теста. - Давай купим елку. Он хмыкает, не скрывая сегодня, как уже повелось, своего удивления. Мне чудится, в эту субботу я вообще удивляю Эдварда каждым словом. - Елку?.. - Живую. На ярмарке. И эти огоньки-гирлянды. Игрушки. Что там еще покупают для елки? Он так нежно смотрит на меня... с каждым словом все нежнее. Снова – тронуто. Я немного теряюсь. - Прямо-таки живую елку, малыш? - Которая пахнет лесом, - энергично киваю, стараясь не растерять по дороге дополнительных вопросов свой энтузиазм, - или они не пахнут?.. Это ароматизатор?.. - Пахнут. Вы ставили когда-то елку? - Дома? Нет. И я тоже почему-то... за эти два года... ты не любишь елки? Мой запал немного гаснет, подтравленный снисходительным молчанием Сокола. Однако он улыбается краешком губ, бархатно пробежавшись кончиками пальцев по моим волосам. А потом легко касается скулы. - Очень люблю. Никогда не ставил в Берлине, но очень люблю. Будет здорово сделать это впервые – с тобой. - Ярмарки открылись еще на той неделе... - Не порядок, что нас там еще не было? – он подмигивает мне, убрав прядку волос за ухо. Взгляд у Эдварда очень добрый. – Только у меня условие. - Да?.. - Все игрушки, все огни – там. И я хочу жареный сахарный миндаль. Я удивленно смотрю на его лицо, по которому бродит воодушевленное выражение. И снова показываются яркие огоньки в глазах. - Какой миндаль?.. - Ты что же, Изза, не пробовала gebrannte Mandeln (жареный миндаль)?! - Я многое упустила без тебя, Эдвард. - Это точно, - он вздыхает, придвинувшись ближе, и ласково погладив мое плечо. – Все. Едем наверстывать упущенное. Только елку бы не забыть. - И орехи. - Про орехи я не забуду, - смеется он.* * *
Главная рождественская ярмарка Берлина проводится на Рыночной площади. Здесь безумно красиво, царит атмосфера праздника и возвышаются над рядами маленьких деревянных домиков безупречные купола Дома. Подъезды к ярмарке, само собой, перекрыты в целях безопасности, поэтому Сокол паркуется примерно в квартале от самой площади. И по хрустящему свежему снегу, под продолжающийся вальс снежинок и неяркие огни фонарей, мы направляемся к Weihnachtsmarkt (Рождественская ярмарка) пешком. Волшебная атмосфера. То ли скорое Рождество так на меня влияет, то ли суета вокруг, а может просто наш день – лучше которого и не придумаешь – но я счастлива. Так абсолютно, так полно, так... как никогда. Мне кажется, утреннее настроение Эдварда нагоняет меня лишь теперь, к вечеру. Хочется свернуть горы, обнять мир, отблагодарить всех вокруг – и просто хоть немного, хоть на каплю, а выразить свое счастье. И насладиться им сполна. Энергия, бьющая из меня ключом, не остается не замеченной. Эдвард, перехватив мою ладонь в черной перчатке своей, заинтересованно поглядывает с высоты своего роста. Ни у меня, ни у Сокола головного убора нет – и мелкие снежинки то и дело падают и тают на наших волосах. У обоих из нас они влажные – и оба мы совершенно об этом не беспокоимся. - Столько энтузиазма из-за елки? - Ты знаешь, я мечтала купить елку именно на Ярмарке. Тут все так... по-настоящему. Насколько я помню. В Орлеане и снег, и елки как-то... не логично смотрелись. - И что же, на берлинской Weihnachtsmarkt ты уже бывала? - С Элис, - хмыкаю, удобнее перехватив его руку, - правда, мы пробыли недолго – продавец глинтвейна, Рикк, который ей понравился, оказался занят другой девушкой. И дальше мы общались уже в кофейне. - Продавец глинтвейна? – Эдвард хмурится, с толикой недовольства качнув головой, - да уж, Элоиз умеет... делать выбор. - Ты так говоришь, будто это уже не впервые. Я знаю только о Рикке и Эммете. Сокол часто моргает. - Эммет?.. - Они еще даже не встречались. Давай оставим личную жизнь Элис – Элис. Я чувствую себя немного странно. - Ну уж нет, Изза, - Эдвард обращает на себя мое внимание, демонстрируя, что слушает, - давая хотя бы кратко: Эммет? Странное имя, как у твоего редактора. - Это он и есть. Сокол неглубоко вздыхает, разворачивая нас влево, на более короткий путь к виднеющейся впереди ярмарке. - Тот самый американский молодой человек? - Главное для тебя, что американский? – хмыкаю я, но Эдвард теперь не улыбается. Гладит мою руку в своей. - Не суть важно. Но ты знаешь его? Он адекватный парень? - Думаешь, ты, как папа, сочтешь кого-то адекватным? Я все же немного разряжаю внезапно помрачневшую обстановку. Эдвард улыбается краешком губ. - И то правда. И все же? - Он хороший, Эдвард. По крайней мере, насколько я его знаю. Мы знакомы уже три года, так что неплохой срок. - Если мне понадобится, я попрошу у тебя его контакт, Изза. - Дай им хотя бы познакомиться вживую сперва. - Это на всякий случай. Чтобы ты знала. Спасибо, что сказала мне, Schönheit. - Мне начать жалеть? Он посмеивается, куда слабее, чем прежде, но все же. Ласково смотрит на меня сверху-вниз. - Ты прямо-таки светишься, любимая. - Сегодня у меня много поводов, - отвечаю ему, взяв под локоть и приникнув ближе. Вот уже и вход на площадь. Яркие огни ярмарки, вереницы домиков, каскады игрушек, фонариков и оленьих рожек заполняют все поле зрения. Левее, в отдельной зоне, палатки с картофельным салатом, мясными угощениями и глинтвейном. На все это людское праздничное столпотворение грозно взирает Собор. Колокола бьют семь вечера. Эдвард сразу же увлекает меня к домику с глинтвейном. Здесь несколько его вариантов, включая безалкогольный. Эдвард переспрашивает, когда я выбираю последний – на виноградном соке. Но потом принимает такой ответ, протягивая продавцу десять евро за два напитка – и два сапожка-стаканчика с традиционной эмблемой ярмарки. Признаюсь Эдварду, что не хочу его возвращать – не видать нам залога в два евро. На что тот смеется, что тоже не собирался – мы ведь собираем кружки. Глинтвейн, даже без алкоголя, очень кстати. Его приятный вкус не жжет, нет в нем ни сладости, ни излишней кислинки – все в балансе. И отлично дополняет какие-то сладкие булочки, что Сокол просит в соседнем домике-киоске. Смеется, когда морщу нос на запах картофельного салата. Я шучу, что немкой мне в этом плане никогда не стать. Какое-то время мы просто гуляем по рядам ярмарки, рассматривая игрушки. Я замечаю изящную стеклянную балерину в светло-голубом платьице, а Эдвард выбирает ярко-красные сани с Сантой, подгоняемым оленями. А затем мы оба останавливаемся глазами на сине-зеленой фигурке попугайчиков, прижавшихся друг к другу. Забавно, что меньшая из птиц прячет голову под клювом большей, приникнув к ее груди. Точно так меня обычно обнимает сам Эдвард. Попугайчики-неразлучники становятся нашей первой елочной игрушкой. Следующий домик – это ореховый рай. Те самые сласти в сахарной корке, начиная от миндаля и заканчивая кешью, жареные и запеченные, в самых разных вариациях и наборах. В разноцветные кулечки продавец, под руководством Эдварда, насыпает нам большую часть своего ассортимента. У него даже есть держатель для кульков – по типу тех, что продают с мороженым. Смеюсь, забирая наше сахарное сокровище и честно стараясь ничего не просыпать. Бутылку воды немецкий весельчак-ореховед подает нам бесплатно. Als Geschenk (в подарок). Эдвард с вожделением смотрит на всю эту ореховую феерию. Мы пристраиваемся за стойкой-столиком в уголке, возле обогревателей, и лапы украшающих ярмарку елок закрывают нас – отчасти – от других посетителей. Очень уютное место. - Я многого о тебе не знала, - приметив, каким взглядом Сокол оценивает каждую сладость, сообщаю ему. - Миндаль в сахаре – моя слабость, Schönheit. Раньше была первой в списке. Теперь орешки потеснила ты. Давай же пробовать. - Ты как ребенок, Falke. - Всем нам позволено изредка быть детьми, - деловито говорит он, распаковывая кулечки, - итак, миндаль. Черт. Он прекрасен. Попробуй! На волне энтузиазма Эдвард лично кормит меня своим любимым лакомством. Снимает перчатку, аккуратно подхватив орешек указательным и большим пальцами, и подносит к моим губам. - Ну как? У него так красиво горят глаза. И такая возбужденная улыбка. И все еще протянутая в мою сторону ладонь. Я нежно улыбаюсь Эдварду. - Очень вкусно. - Вот! – победно восклицает он, закидывая в рот сразу несколько миндальных сластей, - говорят, фундук тоже неплох. Где у нас тут был фундук. А, вот еще кешью. Он предлагает первую пробу мне, все так же, с рук, и я не против. Облизываю кристаллики сахарной корочки с его пальцев. Взгляд Эдварда немного туманится. Он аккуратно убирает немного сахара из уголка моих губ. И едва заметно вздрагивает, когда я целую его пальцы. - Кешью лучше? - Миндаль, - подыгрываю ему, самостоятельно потянувшись к кулечку. Но Сокол качает головой. Отодвигает от меня орехи подальше, демонстрируя, что хочет продолжить кормить меня сам. Мне нравится, что его реакция становится все очевиднее с каждым орешком – и каждым моим прикосновением. В конце концов, Эдвард возвращает кульки на центр стола. Убирает руку. В глазах у него тлеют угли. - Нам нужны гирлянды... и еще парочку шаров. - И елка. - И елка, - тяжело вздохнув, медленно соглашается он. – еще немного орешков останется домой. Немного – понятие растяжимое. Судя по пакету с кульками, грамм триста точно. И все же, для профилактики возгорания, мы покидаем уютное место под лапами елки – и возвращаемся к праздничным рядам. Четыре синих и четыре красных стеклянных шара в надежных коробках оказываются в числе покупок. Мы все же берем ту балерину и сани Санты, в довесок – яблочное деревце и символ Берлина в лице Апфельмана. Оказывается, он то же есть в варианте елочной игрушки. - Что скажешь насчет этих? – Эдвард показывает мне связку рождественских огней, переливающихся мягким желтым светом. - Они длинные? - Три метра. Сколько нам нужно? - Смотря, какая у нас елка. - А какая у нас елка, Schönheit? - хитро блеснув взглядом, интересуется Каллен. Сходимся на том, что дерево не должно быть чересчур большим, но и не окажется маленьким. Средняя ель, где-то полтора метра. Продавец помогает нам выбрать огни. Предлагаю Эдварду купить еще шторы-гирлянды на окна – для гостиной. А на кухню Сокол приобретает ярко-красную звезду Адвента. Очень красиво. Перед гвоздем ярмарочной программы – живыми елями – мы делаем небольшую остановку на еще один стаканчик глинтвейна. Правда, выходит теперь, что яблочного грога – на яблочном соке. Но это не так важно. В эти пятнадцать минут, что неторопливо потягиваем горячий напиток посреди площади, оставив бумажные пакеты с игрушками и огнями на столике-стойке, я наслаждаюсь своей жизнью. Ее полнотой. Близостью Эдварда. Этими огоньками вокруг. Запахами специй и жареных орешков. Рождественской музыкой. Колоколами собора – уже без четверти девять. Шумными разговорами на немецком вокруг. Стайкой детей, спешащих к катку. И веселыми кричалками рождественских гномов, выставленных в ряд в одном из киосков. Замечаю взгляд Сокола, наполненный любованием, далеко не сразу. Он улыбается мне, нежно погладив по щеке. - Ты безупречно красива, знаешь об этом? - Потому что я очень счастлива, - честно признаюсь ему, приникнув к руке. Синий взгляд теплеет. Эдвард касается меня нежнее – хотя, казалось бы, нежнее уже некуда. - Я хотел бы, чтобы так было всегда, Schwalbe. - И я, - улыбаюсь, подступая ближе и обвивая его за талию. – Но тут есть очень важное условие. - Опять условие?.. - Да. Вот это. Ты. Эдвард смешливо фыркает, утягивая меня в свои объятья. Гладит волосы, спину, плечи. Целует в лоб, а затем – в обе щеки. И неспешно, никак не нагнетая обстановку, добирается до моих губ. Тает от моей улыбки, когда отстраняется. Эдвард тоже счастлив. - Что, Schönheit? - У тебя вкус яблочного грога. И миндаля. - Могу похвастаться тем же, - шутит Сокол, возвращая меня поближе к себе. Я приникаю к его груди, наслаждаюсь тем, как ласково, неторопливо перебирает мои волосы, ровно, успокоено выдыхаю. Напитываюсь этой атмосферой. Приятным ощущением его теплой, жесткой материи пальто. Знакомым мне запахом одеколона. И никаких здесь нет сигарет – словно бы было все это в другой жизни. Я не вспоминаю ничего лишнего, не допуская ни единой неприятной мысли – не время для них сейчас. Это мое маленькое волшебное Рождество. Субботняя ночь перед первым воскресеньем Адвента. И я уже могу назвать Рождество своим любимым праздником. Впрочем, через какое-то время мужчина напоминает, что елку нам тоже желательно бы купить. Иначе игрушки придется расставлять по квартире в произвольном порядке. Я с ним согласна. На небольшом отдалении от центрального ряда домиков-киосков расположился елочный базар. Изящно выставленные в красных подставках, елки всех мастей и размеров прямо перед нами. Упаковка и специальное для нее изделие, напоминающее круг, тоже рядом. Розовощекая продавщица из Баварии, как мне потом скажет Сокол, с энтузиазмом рассказывает нам о каждой ели. И помогает найти свою. Не больше, чем черед двадцать минут, с бумажными пакетами и упакованной в синюю сетку елкой, мы возвращаемся к машине. Часы бьют половину десятого вечера. Чтобы поместить дерево внутрь авто, приходится отпустить заднее сиденье. Эдвард включает рождественский концерт фортепиано – и этот вечер наполняется новыми нотами, обретая особую красоту классической музыки. В лифте, глядя на Эдварда, мало того что увешанного пакетами, так и еще с елкой, я невольно посмеиваюсь. Он смешливо фыркает, демонстративно вздернув голову. - Ну-ну, Изабелла. В квартире, когда оказываемся по ту сторону двери собственных апартаментов, Эдвард ловит меня в коридоре. Никак не успеваю сбежать от него – и от щекотки. Сам Каллен, оказывается, щекотки не боится. Смеюсь, вырываясь, и слышу такой же смех от Сокола – бархатный, глубокий, теплый. Мы дома. Наконец-то мы дома – вместе, с этой елкой, с этими огоньками. И, вполне может быть, длинной и восхитительной жизнью впереди. Этой ночью я в ее возможность как никогда верю. После легкого ужина из сыров, багета и куриного паштета, оказавшегося в холодильнике, мы с наполеоновской решимостью беремся за установку елки. Играют знаменитые композиции Рождества, включая и немецкие, и американские песни, а Эдвард сражается с подставкой для ели. Нам только с третьего раза удается правильно ее собрать. Зато елку ставим быстро – ствол идеально отпилен прямо под подставку. Еще и место ей находится такое уютное – возле больших окон зал, чуть вглубь от дивана, напротив коридора. Игрушки мы вешаем по очереди. Но попугайчики находят свое место в центре – тут мы единогласны. Эдвард нежно гладит крылышко одной из птиц. - Как от сокола и ласточки мы перешли к волнистым попугаям, Schwalbe? Огоньки красиво овивают елку по всему периметру. Но мы не включаем их, прежде чем шторы-гирлянды и звезда займут свои места. И когда Эдвард нажимает на все три кнопки сразу... гостиная погружается в восхитительный теплый свет. Желтизну разбавляет красная звезда Адвента и белые всполохи в огоньках елки. Я затаиваю дыхание, наблюдая за всей этой картиной. Она не выглядит реальной. Чересчур красивая, чересчур теплая, такая как... истинное воплощение уюта. И Рождества. Приникаю к Эдварду, когда он предлагает мне свои объятья. Как и на ярмарке, прижимаюсь к его груди – только теперь слышу и биение сердца, и аромат зеленого чая. А еще – ровное, спокойное дыхание. Эдвард, как и я, любуется нашим импровизированным рождественским уголком. Плотные зеленые иголки пушистой ели, тонкие провода гирлянд, отблески звезды, тусклый блеск пола, легкий верхний свет в коридоре – идиллия. На часах полночь - наступает воскресенье. - Я никого и никогда не любила так, как тебя, Эдвард. Он трепетно гладит мои волосы, своим движением отвечая на эти слова. Не рушит момент, питает мою откровенность и глубоко, удовлетворенно вздыхает. Переливаются огни елки. - Ты знаешь, я хочу, чтобы все те праздники, что еще будут в моей жизни... чтобы они прошли с тобой. - Это взаимно, Schatz. Ich liebe dich. Sehr stark. - У нас будет елка на каждое Рождество теперь. - Звучит угрожающе. - Значит, это угроза, - хмыкаю, легонько поцеловав его шею, а затем чуть ниже, у ключиц – прямо по мягкой ткани пуловера. Эдвард вздыхает, обнимая меня крепче. Зарывается лицом в мои волосы. - У нас с тобой все будет замечательно, мое сокровище. Все, что только можно, все, что ты захочешь... у нас будет все. Я тебе обещаю. - Все у меня уже есть, - касаюсь его груди, мягко проведя линию от яремной впадинке к грудине. – Я люблю тебя. Эдвард целует мою макушку. - С началом адвента, Liebe. - С началом адвента, Falke. Огоньки, затейливо переливаясь, подсвечиваются в отражении окна. И неяркое, едва заметно, освещают и нас. Вдвоем. Наша первая зима. Первое Рождество. И первое воскресенье Адвента.