why you acting bitter when they see right through your shivers

She thought she beat the bastards, bending over backwards Trying to make a living by pretending to be nice But no one ever told her she's only getting older But you can win them over when they're rolling all the dice

У молодого Эжена Растиньяка было всего два греха – нетерпение и склонность к браваде, и если в салонах они сошли бы за добродетель, то на улицах скорее принесли бы верную смерть. Или поворот судьбы, оказавшийся гораздо хуже смерти, если выражаться языком священников и чересчур впечатлительных дев. Уж кто-кто, а именно Госпожа Судьба – да, Судьба, ибо Фортуны, она же Удача, ему не видать и в самом сладком сне! – никогда не преминула бы повернуться к Эжену спиной. Везде, кроме поля боя, рудных шахт и французских казино, новичкам везет, и Эжен убеждался в этом раз за разом, проигрывая все более и более крупные суммы, пока не дошел до таких гротескных потерь, что даже его сосед по игорному столу, прожженный забулдыга, сидящий по левую руку, посоветовал ему выйти из дверей казино и бежать, не оборачиваясь. Из одной только гордости Эжен продолжал ставить, пока не оказался в настолько глубокой яме, что вся его семья вплоть до времен Людовика этак восьмого и даже все его потомки до пятого колена не смогли бы выкупить его из долговой тюрьмы. В пансион госпожи Воке Эжен вернулся в мрачнейшем настроении, надеясь только, что его мнимой удачи хватит хотя бы на то, чтобы по возвращении не встретить никого из прочих жильцов. Как ни странно, именно это желание почти что сбылось: в столовой, куда Эжен зашел угомонить свой бунтующий желудок хотя бы куском хлеба, находился только господин Вотрен, с отсутствующим видом сидевший над плошкой остывшего супа. Появление Растиньяка сумело оживить Вотрена. Нараспев воскликнув: «Какие люди!», он жестом пригласил Эжена сесть рядом, но молодой человек только покачал головой, рыская глазами по кухне в поисках хлебницы. – И как это понимать? – с ноткой шутливой обиды спросил Вотрен. – Господин Эжен понюхал воздух дворянских гостиных и теперь считает себя выше этого скромного общества? Скажите пожалуйста!.. Эжен хотел было сказать, что не считает; что прекрасно осознает свое собственное положение и ни в коем случае не смеет зазнаваться; что во всей его душе не найдется и доли презрения к госпоже Воке и ее бедноватому, но прелестному дому, двери которого всегда открыты… Несмотря на все эти возвышенные мысли, Эжен нашел в себе силы выдавить только два слова: – Я проигрался. Вотрен хмыкнул, отодвинул тарелку и поставил локти на столешницу. – Вот что, молодой человек, – он снова указал на стул рядом с собой, – в таких делах самый лучший советчик – опыт, а так как у вас его нет, мне придется послужить заменой. Ну? Вздохнув, Эжен покорно сел. Подтолкнув к нему плошку супа и вполголоса скомандовав: «Ешьте», Вотрен продолжил свою речь, от начала и до конца сказанную отеческим тоном: – Во-первых, не мне вам говорить, что студенту не следует показываться в игорных домах. Вообще. Ни под каким предлогом. Вы меня понимаете? Эжен вяло кивнул, зачерпывая грязноватой ложкой мутную жижу. – И не потому, что я (и все другие) считаю вас беспомощным младенцем. Это доказано наукой: у молодых людей, не достигших двадцати пяти лет, попросту отсутствует та часть мозга, что отвечает за удержание характера в узде; от того-то и следуют их бунты против общественных устоев, и бесконечные влюбленности, и азарт в игре. У Эжена было стойкое ощущение, что Вотрен сейчас врет на голубом глазу, но прервать своего собеседника он никак не решался. – Во-вторых… Что же вы не едите?.. Во-вторых, мне необходимо знать, как вы играли. – Ставил на карту. Не знаю, как это правильно называется, и знать не хочу, но ставил, – кисло отозвался Эжен, зачерпнул ложку супа и поморщился от одного его вида. Господин Вотрен выдохнул – казалось, с облегчением. – Не рулетка, и на том спасибо. На что вы чаще всего ставили? И кто метал банк? – Семерка червей! – Эжен отчего-то взбодрился, несмотря на то, что ему напомнили о постыдном проигрыше. – Она мне сразу запомнилась: яркая, не потрепанная, но уже с оторванным уголком. А банк метал некий господин Д., поляк. Вотрен приложил ладонь ко лбу и отвернулся, затем тяжело вздохнул и повернулся обратно. – Господин Эжен, простите за бестактный вопрос, но у вас случаем нет никакого диагноза? Не случалось полеживать в сумасшедшем доме? Нет? Эжен покраснел до жара. Неужели его оплошность еще глупее, чем считал он сам? – Что я сделал? – хрипло спросил молодой человек. Вотрен ответил кратко, но от этого не менее жестоко: – Вы ставили на крапленую карту, которую метал известнейший шулер Парижа. Эжен застонал, отбросил ложку (та поскакала по столешнице с громким звуком и тут же была перехвачена рукой Вотрена) и спрятал лицо в ладони. От горьких слез унижения его отделяло лишь то, что он был в присутствии другого мужчины. – Ну, ну, – с необычной мягкостью утешал его Вотрен, положив свободную руку молодому человеку на спину, – от такого еще никто не умирал, господин Эжен. Сколько вы проиграли? Эжен назвал сумму. Глаза Вотрена полезли на лоб. – Серьезная заявка на разорение семьи. Ваша фамилия – Растиньяк, я прав? Эжен безнадежно кивнул. Его собеседник вытянул вперед широкую ладонь, будто бы предлагал сделку, и произнес: – На что вы готовы, чтобы вернуть себе эти деньги, господин Растиньяк? – На все, – уверенно ответил Эжен. В глазах Вотрена что-то блеснуло. – А если к этому добавится еще и прискорбное увечье господина Д.? Что-нибудь, что в дальнейшем помешает ему разрушать судьбы таких прекрасных молодых людей, как вы, Эжен? – Если кто-то сделает что-нибудь подобное, – сказал юноша, силясь сглотнуть комок в горле, – я лично поцелую руку этому человеку, кем бы он ни был. От улыбки Вотрена у Растиньяка пробежал мороз по коже. …Нервно поигрывая монеткой в десять су, найденной в башмаке, на следующий день Растиньяк направился убивать время в компании таких же, как он, студентов. Ожидая, что все уже знают о его проигрыше, молодой человек готовился, как можно было подготовиться в его положении, быть обсмеянным, и несказанно удивился, когда Бьяншон, отчего-то взбудораженный, подскочил к нему и потрепал по спине. – Старина! – Бьяншон улыбался так лучезарно, что Растиньяк не мог не улыбнуться в ответ, хоть и слабой, болезненной улыбкой. – Ты слышал? Такое медицинское чудо – хотя его в пору назвать несчастьем, но для нас, исследователей натуры человеческой, это настоящее чудо! – и прямо у нас под носом! И с кем! – И с кем же? – осведомился Растиньяк, чуть отодвигаясь от Бьяншона, от которого в равных долях пахло водкой и составом для бальзамирования, словно бы от гробовщика. Кто-то из толпы таких же студентов выкрикнул: – Старая собака Д., чтоб ему… – И говоривший смачно и нецензурно пожелал плотских невзгод всей семье Д. до седьмого колена; его угрозу поддержали нестройным смехом, а какой-то молодец даже свистнул. Эжена будто бы облили холодной водой. – Нет, вы представьте себе! – продолжал Бьяншон. – Мало того, что этот многомудрый господин на свою голову где-то отыскал некроз, проживая в чистейших покоях гостиницы «Секьела» (она очень новая и великолепно содержится, мой друг; ходят слухи, что ее основал какой-то испанский мигрант), так еще и абсурдно быстро развивающийся некроз: с утра он только искал совета у одного из наших преподавателей по поводу красных пятен на кистях обеих рук, а теперь, в полдень, говорят, что кожа слезает с него, как кожура с перезрелого апельсина! Нет, каково!.. Растиньяка затошнило, и он привел какой-то совсем глупый предлог для того, чтобы вырваться из хватки Бьяншона, а затем пошел куда глаза глядят. Это было слишком удобно (и ужасно!) для того, чтобы быть совпадением, но не может быть, чтобы такое совершил господин Вотрен – для этакого трюка нужно обладать бесподобными знаниями, а вдобавок к ним – еще и дьявольскими способностями, чтобы достать, а затем и подселить эту заразу в тело человека. Нет, он должен считать это совпадением, или попросту сойдет с ума… Так думал Растиньяк, пока этой же ночью, когда сам студент тщетно пытался забыться в тексте уголовного кодекса, к нему в дверь не постучали. На пороге стоял, разумеется, господин Вотрен, сжимая в пальцах небольшую бумагу, в которой Эжен с первого взгляда признал чек. – Ради Бога!.. – простонал Эжен. – Зачем всуе поминать того, к чьей помощи вам не понадобилось прибегнуть? – философски заметил его гость, проходя в комнату. – Вот, проверьте, посмотрите на свет. Он протянул чек Эжену, но студент будто бы онемел, не в силах двинуть и пальцем. – Вы не могли… – прохрипел он. Вотрен вскинул брови. – Конечно, не мог! Сам дьявол не смог бы собрать в один вечер всю сумму, которую вы проиграли. Это половина. Эжен обхватил голову руками и упал на кровать, боясь и подумать, в насколько глубоком долгу он теперь у этого демонического человека. Право, легче было бы продать душу Сатане – тот хотя бы не потребует процентов. – Раз вы не желаете со мной общаться, – спокойно продолжал Вотрен, будто не видя той муки, что отображалась на лице Эжена, – я оставлю чек прямо здесь, под этим премилым пресс-папье… Подделка под орлец? – внезапно поинтересовался он, взяв в руки Эженово пресс-папье: шарик на плоской подошве, переливающийся всеми оттенками розового. – Нет, под кварц, – протянул Эжен, все еще не поднимаясь со своей постели, – подарок матери. – Чудесно, прелестно, – промычал себе под нос Вотрен. – Ах да… Эжен застыл, уперевшись взглядом в покрытый влажными разводами потолок. – …вы не собираетесь спрашивать, что я потребую взамен? Эжен почувствовал, как все его внутренности вмиг похолодели. Раньше он боялся бесчестья, теперь – смерти. – И чего же? – еле слышным шепотом произнес юноша. Вотрен запер дверь, что еще сильнее подстегнуло панику Эжена. – Пожалуйста, изложу. – Издевательский тон преступника был почти что медовым, и Эжен без единого взгляда мог догадаться, что на его широком лице сейчас проступала бесстыдная ухмылка. – Я уверен, что вы уже могли догадаться, что я принадлежу к той довольно-таки немалочисленной касте общества, которую обычные люди метко называют «мужеложцами», а личности, знакомые с нравами каторги – «содомитами». – Нет, за вами я этого не замечал, – произнес Эжен, тщетно пытаясь заставить свой голос не дрожать; юноша впился пальцами в простыни настолько сильно, что костяшки побелели, так глубоко пронзила его паника от совсем не тонкого намека Вотрена. – Вам же лучше, – со смешком, который Эжен какой-то день назад смог бы еще назвать добродушным, отозвался Вотрен. – Я не буду просить от вас многого, хотя боюсь, что вещи, которые мне видятся малостью, для вас окажутся непосильным трудом. И да, я прекрасно понимаю, что возвращать мне долг в стенах пансиона для вас самого будет по меньшей мере неблагоразумно – сами знаете, какие тут тонкие стены и непослушные двери. Эжен покраснел. – Поэтому, – продолжал Вотрен, – я уже договорился насчет небольшой, но приличной квартиры на окраине Парижа. Там, думается, не нашел бы стыда отдаться юноша и поцеломудреннее вас. – Я не понимаю, о чем вы, – возразил Эжен; лицо его пылало. – Как же, как же, – протянул Вотрен; даже не смотря в его сторону, Эжен чувствовал, как нежеланный покровитель раздевает его взглядом. – Я, в отличие от вас, не слеп и не глух, а потому прекрасно знаю, чем вы занимаетесь по ночам, окромя изучения юрисдикции. – Нет… – одними губами прошептал молодой человек, но Вотрен услышал его: – Да, юноша, да. Если бы не ваша умильная, но все-таки вредная привычка шептать всякое себе под нос, ваши ночные развлечения остались бы для меня тайной, но увы!.. Конечно, большую часть ваших фантазий занимает прекрасная Дельфина, но, помнится, в них нашлось место и вашему покорному слуге, не правда ли? Эжен не мог и слова произнести от стыда, а Вотрен и не собирался прекращать экзекуцию: положив руку себе на живот, чуть выше паха, мужчина принялся тем же пародийно высоким голосом, которым совсем недавно изображал помпезных аристократов ко всеобщему удовольствию жителей пансиона, чуть ли не точь-в-точь повторил жаркие до болезненности шепотки Эжена, которые тот помимо своей воли изрекал каждую ночь, смешивая со стонами и рваными вдохами: – Господин Вотрен, сударь, право же, не надо… Я никогда не был с мужчиной… Чуть глубже, прошу вас… Коснитесь меня между ног, пожалуйста, мне так нужно кончить!.. Когда Вотрен наконец замолк (пытка, продолжавшаяся чуть меньше, чем полминуты, показалась Эжену вечностью), Растиньяк к своему глубочайшему унижению понял, что его эрекция совершенно недвусмысленно оттягивала тонкую ткань брюк, позволяя его мучителю без помех разглядеть, какой эффект его слова оказывали на молодого человека. – Мне кажется, вы согласны на сделку, – иронически протянул Вотрен, и Растиньяку захотелось под землю провалиться. Быстрым движением Вотрен начеркал что-то в одной из тетрадей молодого человека («Наверняка адрес», – проскользнуло в уме) и покинул комнату, заставив Эжена думать, что он находится во власти какого-то страшного сна. О том, чтобы положить голову на подушку и забыться мутной дремотой, не шло и речи, а потому Эжен, невероятно стыдясь самого себя, даже не проверив, плотно ли прикрыта дверь, медленно расстегнул ширинку брюк и выпростал напряженный член из панталон. Усвоив горький урок, юноша до боли прикусил губу, стараясь не издать ни одного лишнего звука и все равно беспомощно, жалко постанывая. Он не мог сейчас фантазировать, даже думать не мог: Эжену хотелось поскорее закончить с этим, чтобы на память от унизительной ночи осталось только влажное пятно да адрес, написанный рукой Вотрена. Конечно же, Растиньяк никуда не поедет, об этом и речи быть не может. Ублажать этого… преступника? Манипулятора? Убийцу? Кто знает, каких отвратительных вещей он потребует от своего раба. Может, Растиньяку придется взять в рот его член или, того хуже, подставить собственную задницу… Почувствовав в ладони горячие, густые капли спермы, Эжен обмер. Неужели он действительно кончил, думая о том, как будет расплачиваться с человеком, которого ненавидел сильнее всех на земле? Абсурд, позор, невозможно… Не думая о том, как он будет объяснять это госпоже Воке, Растиньяк обтер ладонь о простыню и упал лицом в подушки, чувствуя, как жгут щеки непрошенные слезы. Весь следующий день Растиньяк провел как на иголках. Ничто его не радовало: ни улыбки Дельфины де Нусинген, ни роскошный обед, которым она его потчевала, ни искреннее внимание барона Нусингена к делам «молодого шеловека». Все внутри Эжена страшилось возвращения в пансион госпожи Воке, потому как ничего хорошего это не предвещало. Однако рок настиг его еще раньше положенного времени: по дороге в оперу, которую Дельфина пожелала пройти пешком, чтобы наконец-то избавиться от общества барона, который в силу возраста не мог передвигаться никоим образом, кроме как в экипаже, навстречу романтической паре направился господин Вотрен. Если бы не рыжие волосы да не глубокий, до боли знакомый голос, Растиньяк бы не смог узнать Вотрена, так он изменился – в лучшую сторону – для своего выхода в свет. Увидев своего палача, Растиньяк застыл на месте, как жена Лота, обратившаяся в соляной столб. Дельфина возмущенно дернула его за локоть, но тоже замерла, стоило Вотрену с шутливым поклоном поздороваться с ними обоими: – Доброго вечера госпоже де Нусинген! Доброго вечера господину де Растиньяку! Прежде чем Дельфина успела хоть слово сказать этому страшному человеку, Эжен с расстановкой проговорил: – Доброго ли? – Конечно, доброго! – Не перестывая улыбаться той улыбкой, которая в исполнении Вотрена была страшнее всякой гримасы, мужчина движением фокусника достал плотно набитый конверт из-за пазухи и подал его Эжену. – Как он может быть недобр с такими суммами? Эжен не успел и рта раскрыть, как Вотрен, уже направляясь далее по улице, стиснул его плечо стальной хваткой и прошептал на ухо: – Если забудете про уговор, придется одной голубке обрезать крылья, мсье Эжен. Удостоверившись, что Вотрен отошел на порядочное расстояние, Дельфина учинила допрос своему спутнику: – Кто этот мужчина, господин де Растиньяк? Вы знакомы? Какую сумму он вам передал? – Он мой должник… – еле слышно пискнул Растиньяк, чувствуя, как его спина покрывается холодным потом. – Прошу вас, давайте хоть сегодня не будем о деньгах, я хочу насладиться музыкой. Дельфина обиделась на этот комментарий и весь вечер, проведенный в опере, не заговаривала с молодым человеком. У Эжена не было времени расстраиваться: страх пробрал его до глубины души. Он ведь так и не посмотрел, какой адрес ему оставили!.. Придется возвращаться в пансион, рыться в тетрадях, разбирать почерк Вотрена… Эжен чуть не застонал от бессильной злости. Сколько на это все уйдет часов? Достанет ли у Вотрена терпения? Этого юноша не знал, и к ощущению собственной никчемности добавилась еще съедающая заживо тревога. Опера закончилась далеко за полночь. Каждая минута, проведенная впустую, ощущалась ударом кинжала в сердце, и Растиньяк, подгоняемый всеми теми невозможными ужасами, которые успело насочинять его воображение, бегом ворвался в пансион Воке. К превеликому сожалению, в спальне его ждали. Вотрен, опершись спиной об Эженов рабочий стол, игрался с его пресс-папье, перебрасывая из одной руки в другую. Увидев на пороге молодого человека, Вотрен холодно улыбнулся и вернул вещь на ее законное место. – Сбегаем от своих обязанностей, господин Растиньяк? – сухо спросил мужчина. Эжен опустил глаза долу. – Простите, я… – …я больше не буду! – передразнил Вотрен. – А больше и не надо, юноша. У вас один шанс, и вы, как я вижу, не очень-то им дорожите. Растиньяк хотел было пуститься в объяснения, но Вотрен снова помешал ему: – Однако, как я понял, вы весьма дорожите госпожой де Нусинген. Это и понятно – особа сама по себе дорогая, а если еще и присовокупить чувства невинного, девственного сердца… – Вотрен грязно осклабился. Эжен ощутил, как у него вновь пылают щеки. – В общем-то, господин Растиньяк, буду немногословен: если хотите сохранить жизнь и честь вашей дамы, прошу покорно, встаньте на колени. Глухое, почти что животное отвращение наполнило все существо Эжена, но он не стал противиться: чувствуя, как буравит его взгляд мужчины, молодой человек встал на колени и пригнул голову, стараясь не думать о том, что его ожидает. Вотрен провел ладонью по волосам Эжена, чуть погладил его виски и затылок. – Я и не думал, что от вас можно добиться такой покорности, – глухо произнес мужчина, несильно сжав пальцы; между ними оказалось несколько локонов, и Эжен поморщился от боли. – Посмотрим, долго ли это блаженство будет продолжаться… – Заприте дверь, – взмолился Эжен, не поднимая глаз. В ответ его мучитель только усмехнулся: – Вам это ни к чему, господин Растиньяк, а мне – и подавно. Выдав эту категоричную реплику, Вотрен, все еще не снимая руки с головы Растиньяка, медленно, чуть дрожащими пальцами расстегнул ширинку брюк. Эжен старался держать себя в руках, не морщиться, не вскрикивать, но как бы он ни крепился, размер члена мужчины все равно удивлял: юноша не думал, что такое вообще возможно в природе, а уж при сравнении со своей собственной длиной Растиньяку оставалось только краснеть. Понимая, что юноша не торопится приступать, Вотрен подался вперед, упираясь головкой Эжену в губы. На глазах молодого человека выступили слезы, и он аккуратно, медленно приоткрыл рот, не давая Вотрену толкнуться внутрь, а затем облизнул головку самым кончиком языка. Бьяншон как-то рассказывал, что можно бороться с рвотным позывом, если шевелить пальцами на ногах. Когда этот факт тебе излагает пьяный друг, звучит действительно глупо, однако совет оказался действенным, и только благодаря незримой помощи Бьяншона (оставалось надеяться, что он сам никогда об этом не узнает) Эжену удалось обхватить губами головку, а затем и взять глубже. Вотрен молчал. Это пугало сильнее всего. Он не стонал, не сыпал оскорблениями или, наоборот, похвалами, не рассыпался в похабных шуточках. Только выдыхал, резко и сипло, одновременно с выдохами царапая скальп Эжена. Юноша не осмеливался поднять глаза и увидеть лицо мужчины, поэтому ориентировался лишь на то, какие движения языка сбивали Вотрену его мерное дыхание. Только в тот момент, когда Эжен нашел в себе силы заглотить член полностью, Вотрен издал низкий стон, заставив молодого человека вздрогнуть. Однако не таков был Растиньяк, чтобы быть мгновенно выбитым из колеи: поощренный (насколько это могло быть в его положении) даже такой похвалой, юноша задвигался с еще большим усердием, обеими руками поглаживая сильные бедра своего любовника. Мягкое тепло собственной эрекции сбило с юноши спесь, напоминая, что он был здесь не соблазнителем, а соблазняемым, и Растиньяк напустил скромности, моргнув пару раз длинными ресницами, на кончиках которых дрожали мелкие слезинки. «Закрой глаза и думай об Англии», так? Правда, у Эжена скорее получалось «расслабься и получай удовольствие». – Какой же вы… – Вотрен не докончил предложение, снова задохнувшись, как только Эжен начал обсасывать его головку. В юноше взыграло его извечное влечение к шалости, и, отстранившись, Эжен не без улыбки спросил: – Какой я, господин Вотрен? Вотрен посмотрел на юношу сверху вниз, и теперь настал через Растиньяка задыхаться. Он вдруг ощутил себя таким миниатюрным, беззащитным и жалким, что румянец, было схлынувший с лица, запылал с новой силой. Не отвечая своему любовнику, Вотрен отвел глаза, обхватил ладонью член и без предупреждения кончил на лицо Растиньяка, заставив последнего крепко зажмуриться и повалиться на четвереньки от резкости этого действа. Низкий стон, сопровождавший оргазм Вотрена, все еще звенел в ушах молодого человека, пока он, морщась, стирал быстро остывающую сперму с щек и губ. Переведя дух, Вотрен покопался на рабочем столе Эжена и бросил юноше завалявшуюся там тряпочку. Однако Эжен использовал ее совсем не для того, что ожидал бы его покровитель. Стараясь не поднимать взгляда на мужчину, Эжен одной рукой расстегнул собственные брюки и, не в силах удержаться, начал быстрыми, сухими движениями ласкать себя, выстанывая что-то нечленораздельное. Это бы продолжалось довольно долго, если бы Вотрен не сжал подбородок юноши в пальцах и не заставил того смотреть себе в лицо. Видя, как за ним, бесстыдно толкающимся в свою руку, наблюдают (чего только ни было в этом взгляде – и возбуждение, и сочувствие, и легкий оттенок презрения), Растиньяк не выдержал и кончил – как всегда, со всхлипом, рано и в поднесенную салфетку. К удивлению юноши, Вотрен потрепал его по загривку, словно бы выслужившуюся собаку. – Вы были хороши, – скупо похвалил он, все еще сверкая глазами. Эжен хотел выдать что-то кокетливое, но не смог; оставалось только замаскировать свой благородный порыв под так некстати напавший приступ кашля.