У парапета

Саммари: март 2013. Меньшиков после прощания в театре Чехова с Андреем Паниным. «Смерть для человека – ничто, так как, когда мы существуем, смерть ещё не присутствует, а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем». (с) Эпикур Он быстро идёт по рыхлому снегу, рывками выдыхая горький дым, и затем резко, с отчаянием, бросает сигарету, – и та утопает в рассыпчатом и белом, и умирает с лишь ей одной слышимой болью. Привычно, однообразно, обыденно: этот дом, подъезд, лестница, тишина. Не его, но ставшие родными, как мартовский упрямый мороз. С каждым лестничным пролётом холод заполнял его всё больше и больше: сначала ласково гладил по обветренной коже и сухим губам, забирался под расстёгнутую глянцево- чёрную куртку и шерстяной полосатый шарф; нашёптывал свои мрачные песни о далёких странствиях, эхом отскакивающие от грязных, многое повидавших стен; хватал за красные руки, едва касающиеся потёртых коричневых перил, – этаж за этажом. Всё сильнее и сильнее. И нигде не скрыться от настойчивого провожатого. Он бросил короткий взгляд на приоткрытую дверь, откуда рвался на свободу тёплый домашний свет – там ждут и волнуются, глотают успокоительное, белоснежными салфетками вытирают прозрачные слёзы, но бессильны что-либо сделать, - и пошёл дальше. Выше. Едва не потерял равновесие, наткнувшись на что-то в темноте, и вышел, наконец, на крышу, к небесам и сумрачному морозному вечеру. Чёрная фигура человека у самого парапета, словно нарисованная густой масляной краской на фоне городского пейзажа, даже не двинулась, когда с грохотом закрылась металлическая тяжёлая дверь. Если бы он даже и хотел что-то сказать, то его слова тут же бы унёс суровый ветер - полноправный хозяин на этой старой крыше. Поэтому он только вздохнул поглубже, всё ещё чувствуя на языке горечь дыма, и подошёл к человеку, который сегодня нуждался в его взгляде и сочувствии. На лице - застывший воск. Всего одна эмоция, - печаль, не мастерски сыгранная, а проступающая сквозь натянутую тающую маску изнутри. Карабкающаяся сквозь холодную кожу к свободе, к жизни вне и вопреки. И человек не кутался в меховой поднятый воротник дорогого изящного пальто. Он не замечал ни мороза, раскрасившего лицо; ни ветра, беспорядочно разбрасывающего смоляные пряди по открытому гладкому лбу; ни горящей, щекочущей страстью, сигареты в своих замёрзших пальцах, ни той родной бесконечности, раскинувшейся вокруг. Он смотрел сквозь живое опустошёнными, истлевшими, как угли, глазами. Но теперь он не один на этом краю провожает молочный мартовский день, как сиропом пропитанный смертью, алкоголем и холодом. Он встретил своего Антиноя, и тот отныне всюду следовал за ним. Для всех – тенью, а для него – ярким божественным солнцем, слепящим сильнее римских доспехов. И в походах за мечтой, и в странствиях, пропахших солёным потом и жёлтым песком, и в нескончаемых доблестных битвах, где проливались алые реки крови, смываемые средиземноморскими лазурными водами, они дышали воздухом идей друг друга, они говорили в голос и ходили в ногу, молчали в унисон и смотрели в одну сторону Он встречал с ним мгновения радости, и не покидал, когда тускнел озорной взгляд, сжимались в тонкую нить губы, и какая-то особенно грустная тень появлялась на лице, углубляя невидимые морщины и отчётливей рисуя хмурые брови. И он, как красавец Антиной, в любую минуту готов был пожертвовать всем, что имел, бросившись с обрыва в воды Нила, только бы его Адриан улыбался. Только бы вновь слышать его смех, чувствовать тёплую руку на своём плече, ловить ласковый бархатный взгляд. Но он не мог ничего сделать. Только мог быть рядом. Тенью – для всех, но не для него. Он достал из кармана влажную пачку сигарет и торопливо прикурил, морозя и обжигая пальцы. Почему, когда боль царапает сердце и давит на глаза, выжимая безвкусные слёзы, хочется чувствовать на языке только горечь плотного дыма, рвущегося из лёгких и целующего губы? Порыв посильнее – и он смотрит, как белоснежное спасение, вырвавшись из немеющих пальцев, гаснет в холоде у его чёрного ботинка. Ещё одна нелепая случайная смерть. Бессмертными у греков считались только Боги. И после смерти Адриан провозгласил Антиноя Богом. Подарил ему вторую жизнь рядом с собой в виде неисчисляемых портретов и скульптур. Но он ещё не готов становиться статуей. Он слишком живой. Он инстинктивно снова тянется за пачкой, но успевает раньше заметить лёгкий поворот головы и протянутую, ещё дышащую сигарету, зажатую между дрожащими пальцами. Пока он докуривает, тишину между ними разрывает только раздражительное пение морозного ветра. А между тем, с каждой минутой, становится темнее: всё вокруг пухнет, проясняется, становится ярче. И кажется, что если отвести взгляд, то тебя тут же затянет в эту морозную глубину и свободу фиолетового неба. И ты весь будто бы приподнимаешься, растёшь вместе с этим печальным мартовским вечером, набираешь силы, чтобы сражаться с безысходностью, чтобы заполнить пустоту во взгляде напротив. Чтобы не тонуть в могучей реке, вызывая женские бесконечные слёзы, а держаться как можно дольше на поверхности, глубоко и уверенно дышать полной грудью, – быть бессмертным греческим Богом. Он отдаёт себя через глаза – кристальные и светлые, как снег под ногами. Он громко молчит, слушая лишь мысли хмурого человека, что не сводит с него чёрных, как сама смерть, глаз, не в силах сейчас сдержать медленные слёзы. Прозрачные, как жизнь, и горячие, как агония. Но человек не замечает слёз: он лишь моргает, даря их ненасытному ветру, приглаживает замёрзшей рукой волосы и усмехается. Губы вздрагивают, смыкаясь, и снова застывают в улыбке. Теперь уже тёплой и печальной, как и взгляд, сверкающий в очаровании темноты. - Холодно здесь, Никит. Ты бы хоть куртку застегнул. - Мне нормально. - Нормально ему, - такое знакомое заботливое недовольство, что хочется подойти ещё ближе, подарить улыбку. – А потом опять таблетки глотать за кулисами, пропускать футбол с ребятами. Не дай бог, спектакли переносить придётся. - Да всего один раз было, Олег, ты чего? - Ничего. Волнуюсь. Помнишь, как в первый раз здесь оказался? – и снова смотрит куда-то в глубину бесконечного неба, прячущегося за пеленой вечера. - Помню. И день помню. - Это хорошо. У актёров память должна быть хорошая. - Ты после репетиции меня привёз. Чёрт, я тогда испугался сильно. - Ты что? Испугался, что я прыгать собрался? Ну ты даёшь, Никит. - Да кто тебя знал тогда? Меньшиков друга похоронил, неделю в чёрном ходил, как вдова. Пил водку после репетиций постоянно. Знаешь, как мы боялись? - Нууу…Пил я немного. «Кухню» всё-таки поставил же. И что, буйный был? – искренняя усмешка, уже пропитанная теплом. – Ну я не помню, Никит. Правда ничего не помню. - Да нет, не очень. Притащил меня сюда. Тогда тоже холодно было. - Первые дни декабря. Ещё без снега. - Мы пили с тобой из горла, помнишь? И ты всё-время говорил, и… - Да, помню. - И курили одну сигарету на двоих, как сегодня. - Но сегодня всё иначе. Иначе, Никит, - глубокий отчаянный вздох. - Как всё прошло? - В театре-то? Нормально. Нормально прошло. Много людей, много слов, цветов. Но я долго не выдержал. Сбежал. - На крышу. - Да, получается, что на крышу. И тебя позвал, зачем-то. - Олег… - Так получается, Никит, само собой. И мы ничего не можем сделать. - Мёртвые заботятся о мёртвых, а живые о живых. И не надо по другому. - Ты о Насте? - О тебе. - О, обо мне не надо заботится. Я в полном порядке. А Настя переживает, видела меня, когда я поднимался. - Дверь открыта до сих пор. - Да?… Ну ладно, пошли тогда домой, чаю выпьем горячего. Ох, ну и замёрз же я на этой крыше. Внизу, наверно, теплее. - Точно теплее. - Но в такие моменты тянет-то повыше, поближе к небесам, Никит. Душа стремится в бесконечность, когда понимает, что на земле нет ничего вечного. Что жизнь коротка. Зажигается, как сигарета, тлеет и гаснет. - Но у всех свой огонь, особенный. - Это верно, Никит. Это верно. Пошли. Там к чаю ещё коньяк есть подаренный. Согреемся. И смеясь, они покидают крышу. И только оставшийся в одиночестве ветер упрямо заметает их следы холодным снегом. И кутается в тёмно-синее одеяло мартовского грустного вечера, который запомнится, и потом забудется, как и многие-многие вечера, непохожие друг на друга.