*** ludovico einaudi — nuvole bianche
В нужном ему хосписе, наверное, как и во всех других, пахнет смертью, а аура в помещениях стерильная, белая, как эти стрёмные потолок, пол и стены. А ещё здесь очень тихо, как бы странно то ни звучало: посмотрев на часы на дисплее мобильного, Тэхён делает предположение, что причина кроется в обеденном времени — с уроков сегодня отпустили пораньше, он даже успел заскочить домой и переодеться из формы в привычные джинсы и чёрный широкий свитшот, — а потому, подойдя к стойке регистратуры (охуеть, и она тут есть даже), неловко приваливается к ней бедром и смотрит на молодую девушку, которая сосредоточенно набирает что-то на экране компьютера. — Здесь всегда, как в могиле? — интересуется, а сотрудница, оторвав взгляд, смотрит на него, как люди обычно смотрят на конченных, и Тэхёну очень хочется ударить себя по лбу ладонью. Ты дебил, Ким, думает, и пора бы начинать соображать перед тем, как что-то сказать, так как это, типа, ну... хоспис. Здесь находятся те люди, у которых нет шанса, в частности — дети. Потому что его направили именно в филиал, где содержат несовершеннолетних. — Извиняюсь. Но тишина странная. Здесь же должны быть... — и он неловко машет рукой в сторону коридора: — Дети? — Многие наши гости не могут даже ходить, — с нечитаемым лицом отвечает сотрудница. — Поэтому здесь всегда достаточно тихо. Вы что-то хотели? — Да, к сожалению, — бурчит он, чувствуя себя чертовски неловко. — Меня зовут Ким Тэхён, вердиктом областного суда я был приговорён к ста часам принудительных работ в этом хосписе, — работница, моргнув, изучает его лицо какое-то время, будто бы в попытках понять, как такой миловидный мальчонка с всклокоченными тёмно-каштановыми волосами может быть уже к чему-либо приговорён. Тэхён под этим взглядом хочет развести руками и, в принципе, сообщить ей, что дерьмо случается в жизни, но считает своим долгом сделать хоть что-то правильное за сегодняшний день и промолчать. Так что, да, бывает. Каждый оступается, но не каждого ловят — им с Юнги, например, не повезло, но лучшему другу всё-таки чуточку больше, и теперь он чиллит дома под домашним арестом на полном релаксе, а вот он вынужден тратить свои каникулы на идиотское наказание, которое ему ни хрена ничем не поможет. — Я поняла Вас. Сейчас позвоню Вашему куратору, — и, не мешкая, она тянет руку к стационарному телефону, набирает внутренний номер и уже спустя пару гудков говорит в динамик следующее: — Кан-хённим, здесь мальчик-волонтёр, которому нужно отрабатывать свои сто часов исправительных работ. Да, хорошо, я попрошу его Вас подождать, — и, положив трубку, вздыхает, чтобы сказать: — Подождите здесь, Тэхён-щи. Врач скоро спустится. Врач. Кивнув, он садится на кресло из пустого ряда белого цвета и, задумавшись, ловит себя на мысли о том, что, наверное, место, где умирают люди, не должно выглядеть... так: если бы он был владельцем детского хосписа, он бы, наверное, выбрал совершенно другие цвета. Но он не владелец. Он вообще здесь из-за того, что нарушил закон. — Ким Тэхён-щи? — подняв голову, видит невысокого мужчину с усталым добрым лицом и в белом халате. — Меня зовут Кан Мунджо. Я врач в этом хосписе, а также Ваш куратор. Давайте пройдём в мой кабинет? — Здравствуйте, ладно, — и, поднявшись, Тэхён тащится за доктором по такому же белому коридору мимо ряда дверей. Некоторые из них открыты: проходя, он замечает и койки, и капельницы, и посетителей, которые сидят возле своих (или нет?) детей, стараясь сохранять улыбки на лицах для тех малышей, которым всё равно недолго осталось. От этой картинки неприятный осадок в душе — собственные слова о том, что плевать, потому что эти люди отношения к нему не имеют, уже кажутся чертовски неправильными: проходя мимо одной из палат, он видит женщину, что сидит лицом к выходу, и гладит по лысой головке маленького мальчика лет пяти, видимо, крепко уснувшего, с этой кислородной штукой в носу, как в фильмах — кажется, они называются назальные канюли, но он не уверен. Дело даже не в мальчике, дело в выражении лица его, видимо, матери: по её щекам текут слёзы, но в глазах теплится надежда из категории тех, которые совершенно беспочвенны и все здесь это понимают, конечно. Тэхён отворачивается, а в лифте, который везёт их с врачом на третий этаж, думает о том, что ему здесь, кажется, будет куда тяжелее, чем он сам думал в начале. ...— Работы немного, — буднично говорит доктор Кан уже в своём кабинете. — Здесь много детей, одиноких детей, которым даже не с кем поговорить. У нас мало рук — сам понимаешь, работать тут достаточно сложно, а внимание необходимо. Поэтому я приставлю тебя к одному из таких вот ребят — родители к нему давно не приезжают, и их тоже можно понять: каждый по-своему справляется с горем. Он на год тебя младше, но ему осталось жить не больше трёх месяцев, — вздыхает. — Миелома. Сейчас он ещё может ходить, но скоро я выдам тебе каталку для того, чтобы ты мог перевозить его с места на место, потому что он устаёт слишком быстро, да и боли у него становятся всё сильнее. — Понял, — кивает Тэхён. — То есть мне с ним будет нужно просто... дружить? — Да, — мягко улыбается врач. — Просто общаться. Ему, к сожалению, уже ничем не помочь, как и всем пациентам здесь, а всё возможное для того, чтобы облегчить ему страдания делает медперсонал. Он, к слову, лежит на втором этаже, в палате двести четыре. И зовут его Чон Чонгук. Справишься? — У меня есть выбор? — вскинув брови, интересуется Ким. — Это моё наказание, причём, вынесенное областным судом, так что... — Тоже верно, — кивает доктор Кан. — Но, думаю, что эти работы точно отобьют у тебя всё желание преступать закон в будущем, мальчик. Вот увидишь.***
Когда Тэхён впервые подходит к двери с табличкой «204», он испытывает лёгкое волнение вперемешку со странным чувством тоски, которое старается перебороть до того, как войдёт внутрь. За дверью — мальчик, что младше на год. Мальчик, у которого, если отбросить в сторону все умные медицинские слова и говорить просто, понятно и грубо — рак костного мозга, очень тяжело выявляемый до момента, когда уже поздно (он загуглил, пока спускался на нужный этаж пешком по лестнице, игнорируя лифт). Мальчик, родители к которому больше не приезжают. Его не навещают друзья, почти никто никогда не звонит и из посетителей — только лишь социально-гуманитарная помощь, которая приезжает к нему раз в неделю или вроде того. Он один совсем, а жить ему осталось не больше трёх месяцев. А Тэхён, ещё даже не успев с ним познакомиться, вдруг чувствует на себе тяжелейший груз страшной ответственности. Ведь он должен будет стать этому парню единственным другом. Последним в его такой короткой, чёрт возьми, жизни. Но он справится. Он обязательно справится: все эти громкие мысли, которые обуревали его, пока они ехали с мамой в машине, те, что были о равнодушии, сейчас кажутся такими дебильными. У него, например, есть жизнь, которая будет продолжаться, если он выберет в ней свой верный путь, здоровье, которое будет в порядке, если он будет внимательно следить за ним. У него есть друзья, мама, которая его любит, школа и, вот, теперь сто часов — для него это лишь какой-то этап, а для этого мальчика — завершающая глава его книги. Поэтому зубы сжимает — и, коротко постучав, открывает дверь с негромким: — Можно войти? — Да, конечно! — раздаётся мягкий возглас в ответ, полный какого-то непонятного концентрата эмоций: Тэхён отчётливо слышит и удивление, и какую-то детскую радость, и... надежду? Господи, блять, пожалуйста, пусть не её и, коротко выдохнув как можно бесшумнее, он проходит в одиночную палату, прикрыв за собой, а после — чуть вперёд, чтобы увидеть на койке своего подопечного. Чон Чонгук больным совершенно не выглядит, и только какое-то смирение и мирная грусть, застывшие в тёмных глазах, выдают в нём поломку, которая исправной уже не является. Внешне он очень милый, из тех вот людей, у которых лица называют открытыми, а ещё — широко-широко улыбается, действительно ну очень счастливый тому, что к нему кто-то зашёл и от эмоций даже слегка приподнимается на подушках, которые положил себе за спину. Словно щенок, которого оставили на цепи, забыли когда-то и вспомнили только сейчас. — Вы ошиблись дверью, наверное? — как-то неловко интересуется, почёсывая тёмноволосый затылок. — Я могу постараться помочь найти того, кого ищете! — и даже начинает неловко пытаться подняться, чтоб поморщиться и улыбнуться уже немного болезненнее: — Только... сейчас... я только встану и обязательно Вам помогу!.. — Эй-эй, — подбегая, Ким не без усилия кладя этого горе-героя назад на подушки. — Ты Чон Чонгук, верно? — Да, — моргая, удивляется парень. — Тогда я к тебе, — широко улыбаясь и пока не совсем понимая, что происходит, сообщает Тэхён. — И помогать мне не нужно, ведь я тебя уже нашёл, так? — а у самого сердце сжимается, глядя на то, как вытягивается чужое лицо. У него ресницы длинные, кстати, черные, наверх завиваются, и когда он ложится вот так, чтобы тёмные отросшие волосы распластать по подушке, луч в этот сезон редкого солнца красиво ложится на карюю радужку, окрашивая её в светло-ореховый с золотыми прожилками. — Так что лежи! — Кто ты?.. — всё ещё будучи очень растерянным, шепчет Чонгук, но подчиняется: мышцы плеч под пальцами Тэхёна расслабляются, словно в покорности, а мальчишка впивается в его лицо взглядом, будто бы изучая, и нервно губы облизывает, словно в испуге. Одинокий щеночек, ну, точно. Если бы он был собакой, наверняка был бы корги, почему-то думает Ким, глядя на него сверху вниз, и почему-то улыбку сложнее становится резко держать. Он хочет сказать: «Волонтёр в этом хосписе», но язык не поворачивается, чёрт побери. Поэтому, пожав плечами, выдаёт своё: — Зови меня «мой новый друг». Определение будет достаточно точным, потому что я здесь ради тебя, — и вздрагивает, потому что по лицу Чонгука мгновенно словно бы идёт какая-то трещина, а потом... Он плачет. Молча и широко улыбаясь, не сводя с него взгляда, полного какой-то радости, будто ребёнок, который лицом к лицу встретился с чудом. Хотя для него, наверное, так это и есть: сколько времени он здесь своё доживает совершенно один, чёрт его знает, и из компании и живого общения у него только медперсонал. А тут парень, ровесник и в штатском, который к нему и говорит: «Зови меня другом». Просто так, потому что. — Эй, а ревёшь-то чего?! — моргает Тэхён. — Прости, я... — и Чонгук, шмыгнув носом, поспешно утирает слёзы рукой. — Я от счастья. Только не подумай, что я странный, окей? Я понимаю, что даю все поводы сейчас думать так, но я не, честное слово! — и словно пугается, понимая, что натворил. Расплакался при встрече с простым человеком, ну это же надо! — Да понимаю я, что ты не со зла и не странный совсем, ты чего! Бывает со всеми! — не странный ты, Чон Чонгук, а одинокий безмерно, и все в этой палате это хорошо понимают и странным не считают, будь в этом уверен. И, протянув руку, Тэхён без стыда ерошит чужие тёмные волосы, отмечая, что они наощупь мягкие, а ещё — слегка вьются. — Это же здорово, что ты так проявляешь эмоции, верно? Не держи в себе, это вредно! — и, рассмеявшись, наконец, отстраняется, чтобы взять стул, что стоит неподалёку и, придвинув к больничной кровати, сесть рядом. — Давай нормально с тобой познакомимся, да? — Да, давай, — широко улыбаясь, Чонгук на бок переворачивается, чтобы руки под подушку засунуть и уткнуться в наволочку своей милой щекой. Милой, как всё в нём: у Тэхёна нет какого-то огромного опыта в жизни, чтобы разбираться в людях с предельным и точным попаданием, но по реакции этого парня он хорошо понимает — тот добрый (он болен раком костного мозга, ему буквально больно просто двигаться даже, а он хотел подорваться помочь найти кого-то человеку, которого видел секунду всего) и очень открытый по-светлому. Такие люди очень притягивают, а ещё за них всегда ужасно, блять, страшно: никогда не узнаешь, какая срань захочет плюнуть им в светлые души и — что пугает больше всего — не ты ли станешь вот таким вот уродом, который разрушит их чистоту и желание жить. А Чонгук хочет жить — и это видно по его взгляду, несмотря на то, что он хранит в себе нотки смирения. И добро дарить хочет, даже если не осознаёт этого от слова совсем. Почему-то, сидя вот так и просто глядя на своего подопечного, Тэхён думает: «Он не заслуживает». С другой стороны, такого никому не пожелаешь, наверное. Как он там говорил? Наплевать? Сдохнут и сдохнут? Ему-то что с этого? Вернуться бы к тому себе, что ещё вчера плевался этим дерьмом, словно ядом, да надавать по лицу за такие слова. — Я буду честным с тобой, — потому что Чонгук явно не заслуживает того, чтобы ему врали с первых секунд. — Я здесь из-за... — закинув ногу себе на бедро, Тэхён задирает штанину, демонстрируя следящий браслет. — Вот этой херни. — У тебя условка? — мгновенно реагирует Чон. — Что? Нет! — и тот негромко смеётся. — Блять, нет, конечно. Просто нам с другом показалось прикольной идеей спиздить жрачку из продуктового, а потом изрисовать стену дома. У него штраф, у меня, вот, исправительные работы теперь, — и разводит руками. — Но, знаешь, я даже, наверное, этому рад. — Рад? — вскинув брови, уточняет Чонгук. — Почему? — Потому что ты кажешься мне чертовски хорошим парнем. Не знаю, почему. Но ты какой-то... светленький аурой, — и они оба негромко смеются на это высказывание. — Я таких ещё не встречал. — Может, ты ошибаешься, — мягко говорит ему Чон. — Может, я зло во плоти? — Ты? — и Тэхён хмыкает. — И что ты зовёшь злыми поступками? Воруешь тут компот у детей? — Эй! — возмущается. — Вообще-то, мне всегда не влом дойти до буфетчицы и попросить ещё один, знаешь ли! — и это притом, что ему больно ходить. Чонгук даже не понимает, какой же он ценный. Или дурак. Тэхён его знает от силы не больше пяти минут, ему сложно судить, но то, что он пока что ощущает по отношению к этому парню, является лишь восхищением. — Ладно, — и вздыхает. — А я здесь из-за того, что, ну... умираю. — Миелома. Да. — Да. Дерьмовая штука, — и, хмыкнув, Чон переворачивается на спину. — Зато меня кормят бесплатно, — и, смешно надув губы, делает пальцами «козу», высокомерно глядя на своего посетителя. — И пиздить из продуктового мне не приходится. — Ты бы всё равно далеко не ушёл, — закатывает глаза Тэхён и резко одёргивает сам себя — шутка получилась жестокой, однако Чонгук громко смеётся, а потом, правда, морщится немного болезненно и произносит: — Ах, чувак, ты в курсе, что твой юмор чернее, чем волосы на лобке Саши Грей? — Господи, ты отвратительный! — ржёт Тэхён в голос. — Так что лично мне уже нравишься. — Взаимно, Ким Тэхён. Вау, это я могу говорить всем, что у меня в знакомых есть опасный преступник? — и, заломив брови, снова смешно дует губы. Видимо, у него это любимый вид мимики. — Я думаю, медперсонал в курсе, кто я, — фыркает. — А кто сказал, что я о медперсонале? Думаешь, пока я тут один от скуки на стенку лез, я не сошёл с ума и не завёл себе воображаемых друзей? Знакомься, кстати, это Дункан, он сейчас стоит у тебя за спиной. — Маклауд? — с насмешкой Ким уточняет. — Ну, типа, — отвечает Чонгук, а потом медленно садится в постели и кивает на ноутбук на прикроватной тумбочке. — Хочешь кино посмотреть? Родители ко мне не приезжают давно, но через социально-гуманитарную помощь передают подарки. На прошлой неделе была целая коробка сникерсов, но я все сожрал, ведь не знал, что ко мне в гости начнёт ходить крутой зэк. Хотя даже если бы знал, сожрал всё равно, потому что это были мои сникерсы, ясно? — Жадный до жрачки, так и запишем, — закатив глаза, произносит Тэхён, а потом пожимает плечами: — Ну, погнали, посмотрим кино. А что хочешь взглянуть? — «Достучаться до небес»? — скосив глаза, предлагает Чонгук. — Больной ублюдок, — одобряет Ким эту затею. Наверное, областной суд даже не представлял, что наказание может оказаться для него, в принципе, неплохой темой.***
Спустя четыре дня Тэхён себя ощущает полным дерьмом, и, нет, вовсе не потому, что играет в дружбу с парнем, которому она необходима на последних днях жизни, отнюдь: его расположение к Чонгуку достаточно искреннее, а чувство тепла в груди идёт от самого сердца, и здесь нет места чувству навязанности или вроде того — он действительно рад, что его наказание протекает именно так, в компании интересного парня младше всего лишь на год, но мудрее, кажется, в тысячу раз. Так всегда происходит, когда ты на пороге смерти или же дело в самом Чонгуке и его образе мыслей? Тэхён не знает. Он Чонгука, когда тот ещё был капитаном школьной футбольной команды и круглым отличником, совершенно не знает. Но знает Чонгука из хосписа, который шутит чёрные шутки про смерть, смотрит по-доброму, любит жёлтый цвет, сникерсы (Ким покупает ему по батончику каждый день, а его подопечный ворчит, что он раскрыл его план упечь того в могилу чуть раньше положенного, усугубив диабетом), группу Linkin Park и их песню «Leave out all the rest». Тэхён об этой группе наслышан, но творчеством не интересовался особо, да и в английском, в отличие от этого парня, не слишком силён, но когда Чон на второй день включил ему этот трек, то на последнем припеве они поймали себя поющими в голос и хором, широко улыбаясь — слова слишком лёгкие, чтобы не запомнить за одно лишь прослушивание. Однако когда Тэхён поздним вечером загуглил слова, то лишь губу закусил, откидываясь на спинку компьютерного кресла и безэмоционально разглядывая тёмный потолок на строчках «Когда пробьёт мой час, забудь о зле, которое я совершал». Тупой Чон Чонгук и песни любит дурацкие. Но не из-за этого Тэхён себя чувствует полным дерьмом, а от тех прошлых мыслей, которые всё ещё крутятся в его голове, оставляя на мозге осадок: как вообще мог он думать о том, что ему будет плевать? Как вообще смел думать о пациентах в контексте «сдохнут — и похуй»? Он ведь на третий день случайно поймал в коридоре малышку лет шести, лысенькую и со всеми теми же назальными трубками. А у неё глаза были большими, в них детство лучилось, невинность, а сама она широко улыбнулась перед тем, как обнять и спросить, почему он «такой грустный-грустный». А он хуй знал, что отвечать на этот вопрос, потому что, через зеркала души её глядя, он видел лишь только скорую гибель. Тяжело, чёрт возьми. Как же, блять, тяжело, а стало ещё чуточку хуже, потому что на детский заливистый смех из палаты медленно вышел Чонгук, а, увидев Тэхёна, кружащим в коридоре ребёнка, широко улыбнулся и, привалившись плечом к косяку, вдруг посмотрел как-то особенно — и Ким даже слегка покраснел перед тем, как отпустить ребёнка и погладить по лысому темечку. — Ты такой хороший, Тэтэ! — и она снова его обняла. Не крепко — сил нет, но зато целенаправленно, чтобы всю свою детскую любовь подарить. И, глядя снизу вверх, негромко добавила: — Ты же придёшь ещё? — Ну, разумеется, — ответил ей Ким, широко улыбаясь и садясь прямо на корточки. Игнорируя внимательный взгляд своего подопечного, который почему-то обжёг неожиданно. — Хочешь, принесу тебе шоколадку? Только у мамы спроси! — Мама, мама, можно Тэтэ принесёт мне шоколадку завтра?! — крикнул ребёнок, прыгнув резво, по привычке, наверное, но от упадка сил едва не упал — Тэхён только успел её подхватить. — Можно, Миюн, — мягко улыбаясь, ответила женщина, что стояла всё это время у другой палатной двери. — Тогда обязательно! — и, чмокнув малышку в лоб, Тэхён ей подмигнул, чтобы зайти в палату Чонгука, утаскивая его за собой за ворот белой футболки. — Тэтэ, — с издёвкой повторил его подопечный, как только дверь закрылась за ними. — Пошёл ты! — закатил Ким на это глаза. — ...мне нравится, — неожиданно произнёс Чонгук совершенно негромко, глядя ему прямо в глаза с робкой улыбкой, а сердце Тэхёна не должно было внезапно споткнуться и забиться быстрее. Но это детали, знаете ли: уже совсем-совсем скоро, к самому вечеру они забыли об этом, потому что душераздирающий вой пронзит весь коридор, и, приказав Чонгуку лежать не без потасовки, Ким выскочил в коридор, чтобы понять, что случилось. В тот самый момент, когда врачи уже покинули палату Миюн с печальными лицами и фразой: «Время смерти — восемнадцать тридцать одна» — и, закрыв дверь, он просто посмотрел на Чонгука, который, встревоженный, полулежал на собственной койке. Это был первый раз, когда он осознал, что скоро такое случится и с этим острым на язык и неунывающим парнем, который никому ничего плохого не делал, но остался в одиночестве на смертном одре. И, блять, он не мог эмоций сдержать — уткнулся в стену взглядом, пытаясь дышать размеренно, ровно, но нихуя не выходило, конечно. И тогда Чонгук мягко сказал: — Она умерла? — кивок был ответом, а с губ лежащего сорвался негромкий лишь выдох. — И ты сейчас впервые действительно понял? — новый кивок, а губы дрожали предательски, в горле ком встал такой, что не сглотнуть. — Эй, — мягко. — Иди сюда, — и Чон, улыбаясь ласково, похлопал по постели рядом с собой, а Тэхён почему-то послушался, пусть тело и ощущалось грёбанным деревом. И вмиг расслабилось, когда его подопечный со вздохом вдруг сгрёб в охапку, прижал к себе и буркнул негромко: — Реви. — Н-нельзя... — Чонгук ведь и сам умирает. Он не должен был видеть, как расклеился тот, кто должен его развлекать, по идее. Тэхён планировал ему улыбаться до последнего дня. — Можно. Я разрешаю и никому не скажу, что мой персональный закоренелый преступник, оказывается, может испытать какие-то чувства, — хмыкнул. И прижал сильнее, дурак, лицом прямо в грудь себе, заглушая вой того, кому ещё жить и жить. Какой-то очередной каламбур чёрного цвета. А шоколадку Тэхён всё же принёс. На пустую кровать положил, а потом с тоской взглянул на табличку «204» на двери напротив, чтобы почувствовать слабость и желание разбить об стену голову, потому что на третий день случился первый осознанный раз, когда от мысли о Чон Чонгуке с его любимыми песнями и чернющими шутками, почему-то сердце пропустило удар. (Но он до конца знать не будет, что Чон Чонгук внезапно для себя самого влюбился в него ещё раньше. Возможно, даже в тот самый момент, когда открыл дверь и увидел, как Тэхён, громко смеясь, кружит в коридоре ребёнка, оказавшегося здесь после неудачной химиотерапии).***
На седьмой день и пятьдесят шестой час Тэхён понимает, что он безбожно и заранее невыносимо больно влюблён, и — то ли смеяться, то ли плакать — взаимно, потому что Чонгук говорит просто: «У меня слишком мало времени, чтобы чувствовать неуверенность или сомнения», чтоб сразу после, глядя в глаза: — Я влюбился в тебя, и это чувство делает меня очень счастливым. Дурацкий Чонгук с его дурацким Linkin Park, потому что когда он говорит ему эти слова, на фоне Честер тянет своё «Forgetting all the hurt inside you've learned to hide so well», и это, сука так больно, что Тэхён почему-то снова плачет сквозь улыбку глупую, но очень широкую, сжимая чужие холодные пальцы своими горячими. У него нет времени на то, чтобы анализировать что-то, нет времени даже на то, чтобы проходить через кризис — он просто влюбился, и это прекрасное чувство, если забыть о том, что тот, к кому он это испытывает, скоро умрёт. — Почему ты плачешь? — с улыбкой и страхом в тёмных глазах интересуется Чон, дрожащей рукой осторожно убирая прядь с его распухших от горьких слёз глаз. — Потому что твоё чувство взаимно, и это тоже делает меня очень счастливым, — и самым несчастным одновременно, но это детали, потому что Тэхён не собирается омрачать этот момент напоминанием о том, что Чонгук скоро умрёт, и лишь улыбается, позволяя слезам течь по щекам, когда тот, отведя взгляд, только бормочет: — У меня это впервые. — Впервые что? — Всё. Я никогда раньше ни в кого не влюблялся, — и, шмыгнув носом, Ким утирает влагу рукавом очередного свитшота. — В школе я занимался учёбой и спортом. Думал о будущем. Не до того было. — Ты даже не целовался? — Даже не целовался, — горя щеками, почти шепчет Чонгук, а потом вздрагивает, когда чужие пальцы его за подбородок цепляют, а Тэхён, который сидит рядом на койке, подаётся вперёд без предупреждения и прижимается губами к губам, ловя ртом нервный тихий выдох. Это нестрашно, говорит он только лишь мыслями, с лаской сминая столь нежный участок чонгуковой кожи. Целоваться — не страшно. Приятно — особенно с тем, в кого очень-очень влюблён, и сам он, к слову, в эйфории, когда скользит языком в чужой рот, и сопротивления не встречает от слова совсем. Тэхёну очень нравится целоваться с Чонгуком. Таким неумелым сначала, но таким быстро учащимся, а после — уверенным. Ему нравится его обнимать, прижиматься, шумно дышать в поцелуй, тепло тела чувствовать и растворяться в самых светлых эмоциях, которые ему дарит этот глупый пацан, который не заслужил. Упоенно ласкать друг друга до вспухших губ, до раздражения лёгкого (рот потом будет болеть обязательно, но наплевать, если честно) — он бы этим занимался на протяжении всей своей жизни, да вот только Чонгуку отведено так мало времени: он слабеет с каждым чёртовым днём всё, сука, больше, безмерно устаёт даже тогда, когда идёт в буфет что-нибудь перекусить. И губы кривит на это с едким: «Капитан футбольной команды» — плевать, Тэхён всегда его берёт под руку и помогает дойти. Как-то раз — даже предложение было о кресле-каталке, но встречное возмущение столь глубоко, что от идеи отказывается. Но они оба понимают, что скоро она станет необходимой, как бы страшно то ни звучало. — Вот теперь целовался, — с мягкой улыбкой говорит ему Тэхён здесь и сейчас, ероша чужие тёмные волосы, а потом, откинувшись руками назад, придирчиво смотрит: — А на свидании был? — Нет, никогда, — Чонгук не может покраснеть ещё больше, он думал, но тот его опять удивляет. Кивнув, Ким встаёт молча с кровати и бросив короткое: «Подожди здесь, окей, ах да» и получив в ответ: «Пошёл ты!», негромко смеётся перед тем, как выйти за дверь в робкой надежде, что доктор Кан пойдёт ему навстречу, во-первых, и не догадается, чем он только что занимался — во-вторых, да. Ну, и что будет у себя в кабинете. ...— Я хочу выводить его погулять, — роняет, перекатываясь с пятки на пятку. — Разнообразить его последние дни, ну, вы понимаете. — Много сил будет тратить, — вздыхает врач. — Он же не сядет в кресло, мы это с тобой оба знаем хорошо. — Я поговорю с ним. Можно будет нам выходить в город, если мы будем в кресле? — Да, тогда да. И самый ценный подарок на седьмой день и шестидесятый час — это звёзды в глазах Чон Чонгука, когда Тэхён к нему возвращается и говорит: — Завтра мы с тобой идём на свидание, — перед тем, как снова начать целовать.***
— Салон? — обернувшись в этом кресле дурацком, Чонгук удивляется. — Зачем нам салон? — Я подумал о том, что ты вряд ли красил голову в разные цвета. Ты же святоша, а мама с папой тебе наверняка добра не давали, — пожимает плечами Тэхён. — Поэтому записал тебя на окрашивание. И себя тоже, — широко улыбаясь, показывает на свою же грудь указательным пальцем. — Только я буду красить чёлку, а тебя будут высветлять целиком. — И какого цвета мы будем? — Чон не расстраивается от этих вестей. Наоборот: в глазах интерес, игра — что ещё можно сотворить такого, оказавшись на воздухе, что теплеет стремительно из-за того, что весна начинает ярко цвести. Они уже покатались по парку, покормили уток в пруду, Тэхён купил им мороженое и парные чехлы на телефоны после того, как облил минералкой чонгуковы джинсы (нарочно), а завтра пойдут, вот, в кино. Пару раз Ким не удерживался — задумавшись будто, слегка тормозил, а после резко сворачивал коляску в какие-нибудь переулки, где целовал быстро и жарко, зарываясь в чужие волосы пальцами и улыбаясь широко, когда получал жаркий ответ. Тэхён действительно собирается сделать этого мальчика самым счастливым — и это в его силах, потому что запросов у Чонгука, кажется, вовсе нет: настолько усталый и одинокий, он радуется любому проявленному знаку внимания, и это каждый раз, словно по сердцу ножом — слишком много вопросов ко всем тем, кто от него отвернулся, когда Чон только-только попал в грёбанный хоспис, и, нет, Тэхён не хочет знать, что тот почувствовал, когда осознал, что внезапно остался один. — Ты у меня будешь блондином, — и видит, как Чонгук вздрагивает, когда он говорит своё «у меня». — А я... а я покрашу чёлку в зелёный! ...А вечером они, наделав хренову гору совместных селфи и, в лучших традициях отвратительных парочек, поставив на заставки по фотке, сидят на лавочке в парке и смотрят на то, как ярко-рыжий закат отражается в озере. Чонгук держит за руку, Тэхён кладёт ему на плечо голову и счастливо жмурится, когда Чон щекой прижимается. От них обоих пахнет краской для волос, а ещё — кофе, потому что Ким купил им по фрапуччино в Старбаксе перед тем, как они пришли сюда. (Поцелуи со вкусом кофе прекрасны, вы знали?). — Тэтэ, — начинает вдруг негромко Чонгук, и тот, подняв голову, выражает внимание. Чонгук на него даже не смотрит: гипнотизирует яркие блики на неровной водной поверхности, и голос его звучит тихо-тихо, когда он продолжает. — Как думаешь, я успею увидеть цветение сакуры? Хотя бы немного. Больно. Больно пиздец. — Конечно, успеешь. — Обещаешь? — и, повернув голову, Чон ему улыбается робко. — А вдруг я буду уже совсем-совсем плох? «Не думай об этом, придурок!», — восклицает Тэхён про себя, но снаружи лишь только вздыхает, чтобы ответить: — Если ты будешь совсем-совсем плох, я тебя на своём горбу принесу.***
— Я никогда... — хриплым шёпотом в тот самый момент, когда чувствует приставленную ко входу головку. — Я никогда, я... — Тише, — с негромким смешком Тэхён ему говорит, нежно целуя в полураскрытые губы. — А то ты тут всех переполошишь, ясно? Будь тихим, Чонгук-а. Я знаю, что ты никогда, и мне всё равно: я буду любить тебя даже неопытным и неуверенным. — Правда? — Чонгук уязвимый в их первый раз, что происходит уже в самом конце марта, а глаза у него — большие-большие. Он похудел очень сильно, ему тяжелее ходить, и Ким бы ни за что к нему не притронулся, если б не видел, как тому хочется, но предложить комплексует. Знает, что грязно, знает, что не очень приятно — всё знает, но сам предлагает, потому что это Чонгук. С ним — с ним любым — это будет нормально, потому что плевать на то, что нет возможности хорошо подготовиться, главное только лишь, что вдвоём. Не так важно соединение тел, когда души сливаются, а сердце прижимается к сердцу. — Клянусь тебе, — на больничной койке не развернуться, но он аккуратен. Он так много об этом читал последнее время, ещё с тех самых пор, когда впервые заметил, что Чонгук на него залипает с нотками вожделения в тёмных глазах — несмотря на то, что у него миелома, он всё ещё остаётся подростком, всё ещё живой человек, которому хочется касаться того, в кого он влюблён, целовать, обнимать... заниматься с ним сексом. — Смотри мне в лицо, ладно? — толкнувшись внутрь немного неловко, просит Ким. — И расслабься, ладно? Я очень хочу, чтобы ты смог кончить со мной в свой первый же раз. Я так много читал об этом! — и Чон, протянув к его щеке дрожащие пальцы, ласково касается скулы. Светлые волосы, разметавшиеся по подушке, ему так идут — до ужаса прямо. Он такой безумно красивый, и у Тэхёна сердце сжимается, когда он понимает, что такая огромная ценность досталась только ему одному. А лучше бы всем — чтобы Чонгук жил, был здоровым и каждый мог оценить, как же он силён духом, прекрасен, чёрт побери. Тэхён бы ему свою жизнь отдал, если бы мог. Да знает только, что Чон ему бы такого никогда не позволил.***
— Это... так красиво... — шепчет, как и Тэхён, чувствуя мягкие касания тёплого ветра на сильно впавших щеках, а Ким, сжимая ручки коляски изо всех своих грёбанных сил, ощущает, как у него в груди всё разрывается бомбами, сминается грёбанным бумажным листом пред тем, как быть пропущенным через шредер эмоций, несмотря на то, что сто часов уже давным-давно отработаны и браслет с ноги исчез безвозвратно. От Чонгука к моменту цветения сакуры уже мало остаётся его самого — он уже совсем-совсем не может ходить, а врач Кан говорит готовиться к тому самому, чего Тэхён так боялся последние дни. — Дня два, — так он сказал. — Не более. Его даже уже капать не нужно, — и Тэхёну хочется выть от грёбанной боли в тот самый момент, когда он видит в глазах мужчины то, что зовут пониманием. — Это безумно красиво, Чонгук, — отвечает, ероша светлые волосы, что корнями уже отросли. — Но знаешь, что красивее в тысячу раз? Он попросил медперсонал за ними не следовать в этот раз, который будет последним: привёз своего подопечного в рабочее время в пустой совсем парк, усаженный сакурой, и сейчас, обойдя коляску, садится привычно на корточки, глядя снизу вверх на того, кого так полюбил. Наивно и глупо — но сопротивляться не мог. Не жалеет. И ни за что не будет об этом жалеть: они с Чонгуком подарили друг другу за этот период так много, сколько им никто никогда не дарил. Самое искреннее, чистое, яркое, нежное — и, сжимая его руку в двух своих в эту минуту, Тэхён старается быть бережным-бережным, зная, что тому очень больно даже дышать. Но он так хотел увидеть свою последнюю сакуру там, в другом парке, когда они сидели на лавочке и смотрели на то, как солнце горит на воде, что он не мог не привезти его сюда напоследок. — Ч... — совсем бесшумно. — Что, Тэтэ? — Ты, — и, распрямившись, Тэхён оставляет на его лбу поцелуй. — Ты самый прекрасный человек, веришь? — Нет... — и улыбается болезненно, едва-едва различимо. — Ну и не верь, — морщит нос Ким. — А для меня это так. — Даже... сейчас? — слышите треск? Это у Тэхёна душа рвётся в клочья, когда его Чонгук вдруг смотрит с надеждой. — А что такого сейчас? — вскинув бровь, говорит ему громко и руками в бока упирается. — Не понимаю, ты, что, стал кем-то другим? Нет, Чонгук. Ты для меня самый красивый. И таким навсегда и останешься. «В моём сердце уж точно». — Обещай только, — хочет протянуть было руку, но морщится от неведомой боли. Ему даже дышать уже тяжело, Тэхёну бы на колени встать, чтобы наконец замолчал и просто смотрел, наслаждаясь тем, что так хотел застать перед смертью, но знает: не замолчит. Это же Чон Чонгук. Его Чонгук. — Обещай, что плакать не будешь. Загнул, блять. — Плакать не буду, — «а вот выть и пытаться понять, как теперь жить — обязательно». Чонгук слабо хмурится. — Ты понимаешь, о чём я. Выдох короткий. — Да, понимаю. Давай ещё посмотрим на сакуру? — Давай, — и снова улыбается едва видимо глазу. И так они и стоят посреди пустой широкой дорожки, слушая, как шумит ветер и глядя на обилие белого с розовым, что срывается прямо по воздуху и пока ещё мелко осыпается прямо на землю. Совсем, как остатки рассудка Тэхёна, который почему-то чувствует сердцем, что это последний их день — и остаётся на ночь, чтобы, забив на всё, лечь рядом в койке (осторожно совсем), обнимая бережно-бережно, и оставить на восковом лбу и прохладных губах поцелуй. — Я люблю тебя, — шепчет. И глаза у Чонгука вспыхивают остатками жизни. — Я люблю тебя, — повторяет, закрывая глаза и проваливаясь в облегчающий муки сон наконец-то, а Тэхён ещё долго не спит, слушая чужое дыхание. А просыпается, да. Обнимая того, кто уже больше не делает вдохов.***
Почти через год Ким Тэхён будет тем, о ком мама скажет: «Моя гордость». Он больше никогда не преступит закон, успешно сдаст все экзамены, поступит в ведущий университет Республики — Сеульский национальный на факультет международных отношений (он всего за год так хорошо подтянет английский, знали бы вы), и даже не задумается перед тем, как подать заявление на вступление в футбольную команду: в спорте тоже станет хорош. Его жизнь будет течь тем чередом, который любая родительница хотела бы своему ребёнку, но вместе с тем он будет проходить курс психотерапевтической помощи, поскольку улыбнуться за год так и не сможет после того, как проснётся в объятиях с тем самым мальчиком, к которому его приставили в восемнадцать лет волонтёрить. Мама догадалась, конечно, где собака зарыта, после трёхдневной истерики, не плача, а воя, но осуждать... не смогла. Как она скажет позже, нельзя осуждать за первую любовь, за самое чистое и искреннее детское чувство, да и прав на такое у неё нет совершенно. Это его жизнь, жизнь её сына, который теперь знает цену морали и человеческой жизни, пусть и пришёл к этому через очень жестокий жизненный опыт. Даже почти через год у Тэхёна на заставке телефона будет стоять совместное фото с тем самым мальчиком, а рингтоном будет «Leave out all the rest» группы Linkin Park. Он, конечно, будет жить дальше — у него просто нет выбора, ведь теперь он живёт за двоих, и будет пристально следить за здоровьем. Ни капли в рот не возьмёт алкоголя, о сигаретах и думать забудет. А ещё будет волонтёрить в детском хосписе, скрашивая самым одиноким детишкам их страшные будни, а после — отправлять в последний путь со стойкой надеждой, что там, наверху, о них теперь точно есть, кому позаботиться, ведь Чонгук всегда был очень ответственным, внимательным и исполнительным парнем. Дети будут неловко спрашивать его, почему не улыбается. А он сможет только ответить: «Не умею пока что», что будет правдой, что чище воды. А потом снова настанет апрель. И вновь зацветёт сакура, а в тот самый день Тэхён пойдёт на то самое место, где когда-то смотрел на неё со столь дорогим человеком, и будет стоять посреди парковой дорожки уже в одиночестве, безо всякой коляски, вновь размышляя о том, что лучшее, что он мог сделать для Чонгука — так это чтоб последними словами, которые он мог услышать, было простое «Я люблю тебя» со всей искренностью, на которую только способен подросток, от чистого сердца. Что лучшее, что Чонгук мог когда-либо для него сделать — это напоследок сказать ему то же. А потом, вскинув лицо к самому небу, где не будет ни облачка, вдруг улыбнётся, даже не давая себе в этом отчёт. И напомнит себе, что дальше нужно жить обязательно. Ведь отныне и навсегда он... За двоих.