Анальгезия

Злость Лань Сиченя была очередным напоминанием о том, что хотелось бы навсегда забыть. Киноварно-красная, рваная и тонкая, как порез на запястье, ее хотелось схватить в руки и остервенело изрезать пальцы. О ней можно было писать красивые до помутнения эпитафии. Когда она раз за разом возвращалась, то приносила лишь кровавые слезы, чертящие узор на впалых щеках. Тонкий до болезненной бледности мужчина вдруг выпрямлялся и заострялся весь, хватая ртом воздух, комкая в проволочных пальцах все теодицеи и оставляя в живых лишь молчание. Низкочастотное солнце гасло. Маленький мир Ваньиня с космогенической черной дырой точно в центре погружался во мрак. Алые занавески все так же резкими волнами били по глазам, волосы путались и рвались, цепляясь за мнимое спокойствие, а злословящие твари уже заносили Дамоклов меч над ангелоголовыми хранителями. По шее скребло ржавыми лезвиями. Монстры внутри выковыривали ему легкие, и дышать становилось непозволительной роскошью, которой он, жалкий и мертвый, был недостоин. Когда твари наконец сожрут его до конца, то подохнут от сердечного яда следом. Какой же Лань Сичень был красивый; до безумия и помутнения, когда стоял вот так, проклятый принц погибшего, разрушенного королевства. Упрямый и своевольный, гордый и обреченный, забытый всеми и оставящий след разве что в легендах да осыпающихся свитках; по таким впору писать реквиемы и трагедии. Раскрасить бы его всего киноварью, да бросить собакам на растерзание. Поломанный Лань Сичень, с заевшим механизмом, вечно больной; они сделали его таким. Они, крысы мертвого дома, пыльной обувью пачкающие девственно-белый шелк, питающиеся рваными вздохами и покорными улыбками в ответ на пролитую кровь. Когда рассвет взорвался хмельным багрянцем, они пришли в его дом, сдирая краски со стен и поливая все бензином. В грязных сапогах с тошнотворным запахом подгнившей листвы, они пришли напомнить о страхе; необходимости забываться в вине, скорчившись на серой кухне, где твои плечи дрожат от тревоги и безнадёжности. Необходимости дышать через раз, наощупь находя безопасные углы. Когда закат надкололся апельсиновой цедрой, они, выбивая двери и заливая медовые глаза красным, просочились проклятиями в приоткрытые рты. Ужасом, текущим сквозь пальцы, криком, сорвавшимся с петель и проливными дождями; если прижать руку к тому месту, где у Лань Хуаня должно быть сердце, можно почувствовать, как что-то впивается иголками под искусанные ногти. Такое же отчаяние преследует одиноких проповедников лжи тогда, когда они, оборвав стихи, прыгают с табуреток. Когда после затмения взошла кровавая луна, Ваньинь сидел в ванной, перебирая чужие волосы и боясь подходить к дверям. И тогда, кажется, все обошлось, и он подкрался к окнам, стирая темноту ребром ладони и прислоняясь к стеклу ноющей щекой. А иногда было хуже. Когда между висков бился ужас, шептать проклятия начинали стены, а жаворонки разрывали друг другу глотки под дырявой крышей. Когда уже Сичень собирал чужие слезы, боясь, что тот вот-вот треснет и рассыплется фарфоровой крошкой по столешнице. Ухмыляющиеся ублюдки не придут в следующий раз, сдирая краску со стен, поджигая двери и топча цветы; а если и придут, их здесь уже не будет. Одним звездам будет известно, куда они уйдут на этот раз. И тем сломанным ржавым ангелам, шестикрылым херувимам, низвергнутым и расстоптанным; но что толку от погнутых металлических душ. Они говорили, что бог покинул нас, но почему же так уверены, что он с ними? Зашло солнце, но вышло другое. Злость достигает своего апогея и отхлынивает, снова уходит, не прощаясь и не назначая свиданий. Залитые киноварью зрачки снова становятся черными, до рези в сердце знакомыми, и опалившего крылья Икара остается только подхватить у самой земли. И узнавание, и впившиеся в запястья холодные пальцы, обещающие гематомы, все это лучше самых главных желаний. Это покрытый плесенью приторный выбор, от которого отказался бы только сердечный слепец. Это прекрасно. Это восхитительно. Это лучше, чем расковыривать старый шрам и лучше, чем давление на желтеющий синяк. Изощреннее, чем мысленно расшивать мышцы острыми кристаллами молочной кислоты. Они сломаны, с жестоко вырванным органом, который отвечает за счастье. Но если бы ради того чтобы поцелуями собирать слезы с выжженного на сердце лица, приходилось дышать через раз, Ваньинь выбрал бы разворошить грудную клетку и достать из кровавой каши легкие окончательно. Сцепленные руки, да так, что трещали кости 一 единственное, что осталось; единственное, за что оставалось цепляться в молочно-белой неопределенности. 一 Повторяй за мной. Я; 一 Ты; 一 Никогда; 一 Никогда; 一 Тебя; 一 Меня; 一 Не брошу. 一 Не бросишь. И Ваньинь бы лично казнил себя самым болезненным способом, если бы это оказалось ложью.