что я делал весной 1991

терпеть не могу сакуру. в этом году она цветёт особенно сильно — приторный запах забирается мне в ноздри первым делом с утра, от чего ужасно хочется удушить себя подушкой. я ничего такого не делаю — вечно трушу в последний момент, а потом выпрямляюсь, спускаю ноги на пол и собираюсь на работу в свете рассветной дымки. я теперь работаю в редакции, прямо под окнами которой растёт — вы угадали —вышеупомянутое дерево. в офисе и так тесно, пыльно и постоянно кто-то кричит, а теперь ещё и ураганы лепестков залетают в форточку и путаются в газетных листках всякий раз, как дует ветер. мой стол к окну ближе всех — эта участь выпала мне, как самому новенькому, что-то вроде обряда инициации. в первой половине дня я обычно ещё пытаюсь отбиться от потоков растительных частиц с помощью баррикад из книжных стопок и портативного вентилятора, но ближе к закату меня на это уже не хватает — я растекаюсь по пыльной спинке стула желеобразной массой и даже не выплевываю лепестки, которые залетают мне в рот. если не сопротивляться, сакура, наверное, забьёт мою носоглотку, провалится в лёгкие, и я встречу смерть. очень розовую, очень душистую смерть. гибель, однако, приходит ко мне не в обличии сакуры — она принимает вид совершенно суицидального проекта, в который меня запрягает юра плисецкий. у него это выходит запросто: юра пересекает офис в несколько нечеловечески длинных шагов, нависает над моим рабочим пространством так, что его блондинистые лохмы едва не касаются моего лба, и тянет: «каа-цуу-кии», долго и противно, как нити клубничной жвачки. я морщусь. в исполнении плисецкого собственная фамилия начинает меня бесить. юра бешеный, а к тому же русский — я не знаю, где он выучился так хорошо говорить по-японски и не собираюсь спрашивать, потому что я его боюсь. он тощий, как кузнечик, и носится по редакции так, что типографская бумага разлетается в разные стороны — по-моему, рядом с ним нервничает каждый сотрудник в штате. по правде говоря, надо отдать ему должное: нашу газету, кажется, все ещё покупают только благодаря сенсационным материалам, которые юра туда пихает. весь месяц он, как угорелый, бегает по местам лесных пожаров, обвалам зданий и заседаниям публичных судов, тыча своим диктофоном людям в лицо — неудивительно, что он заработал себе проблемы с гневом. в этот раз юре взбрело в голову делать очерк о программе лечения СПИДа в токийском госпитале — она страшно секретная и экспериментальная, для совсем тяжелых больных. юра умудрился проникнуть внутрь госпиталя каким-то наполовину легальным способом и теперь хочет, чтобы я помог ему взять интервью у пациентов. «я?» уточняю я у него, проверяя, что не ослышался. «да, кацуки, я тоже этому не рад», юра вздыхает, скребёт соседним креслом по паркету и плюхается рядом, «только не возгордись — это только потому, что все остальные заняты». я мотаю головой — ни в коем случае. я в офисе всего две недели, и в мои обязанности пока входит только управление степлером: вообще-то, я должен упасть в счастливый обморок по поводу возможности заняться настоящим делом, но на самом деле меня немного мутит. на дворе 1991й, в америке эпидемию вич-инфекции давно взяли под контроль, а в японии она все ещё бушует, потому что государство до недавнего времени отказывалось признавать ее существование — материал и впрямь выйдет злободневный, но интервьюировать какого-то умирающего от СПИДа в депрессивно-белых стенах больницы мне хочется меньше всего на свете. однако отказать юре у меня не поворачивается язык, словно рот и впрямь набит липкой массой из лепестков сакуры, поэтому я вытираю испарину со лба и покорно киваю. «вот и отлично», довольно улыбается юра и со всей силы трескает меня по спине. больно до искр из глаз — так он, наверное, проявляет дружелюбность. юра оставляет стопку бумаг у меня на столе и советует мне хорошенечко подготовиться, уносясь обратно к своему рабочему месту. я протираю очки рукавом рубашки, потягиваюсь, и углубляюсь в листы с материалами. радостно отмечаю, что информации на первом совсем немного — это короткая сводка о доставшемся мне субъекте интервью. вместо имени в заголовке значится только буква ‘В’ (наверное, в целях сохранения анонимности), факты изложены кратко и сухо — «белый мужчина, художник и скульптор. переехал в японию с целью работы над инсталляцией на ущелье такачихо, в январе 1991 года доставлен в госпиталь в ойте с жалобой на затруднённое дыхание, после обнаружения СПИДа переведён в университетский госпиталь токио. стаж болезни: предположительно полгода. поражены оба легких». «поражены оба легких»? вплоть до этой фразы все звучало совсем неплохо. в моём воображении вырисовывается этот бедняга В, я представляю его прикованным к инвалидному креслу и издающим булькающие утробные звуки с заваленной набок головой. интересно, человек в таком состоянии хоть может разговаривать, или нам придётся общаться в письменной форме? я сжимаю голову в ладонях, издаю еле слышный стон и тяну себя за пряди волос. меня также очень смущает короткое и жуткое слово «русский», значащееся в поле «национальность». я оглядываюсь на другого русского, того, что в моем поле зрения — юра на другом конце офиса что-то самозабвенно печатает, задирая кисти над клавиатурой необъяснимо высоко. я качаю головой. все это похоже на какое-то издевательство. весь оставшийся день я горблюсь над вопросами, стараясь сформулировать их попроще, чтобы В не переутомился и не отошёл в мир иной прямо во время нашего с ним интервью. на следующий день, пока мы с юрой ждём поезда в уэно на залитой солнцем остановке, я как бы невзначай стреляю взглядом на его записи, за что сразу же зарабатываю звучный хлопок по руке. «не смей подглядывать, вопросы у каждого свои!!!» вопит юра так, что люди вокруг отвлекаются от покупки содовой в автомате и испуганно оглядываются на нас, «и вообще — чего ты так разоделся?! я же сказал, что мы не должны привлекать внимание!!» на мне чёрное шерстяное пальто. если верить, например, моим родителям, это одеяние придает мне респектабельный вид, но мне всегда казалось, что в нем я похож на идиота — благодаря словам юры, мои опасения только что подтвердились. «расскажи хоть, кого сам будешь интервьюировать», прошу я юру, в тоске подпирая светящийся баннер с рекламой зубной пасты. «кацуки», вздыхает он в ответ, чиркая в записной книжке шариковой ручкой, «если ты ещё не понял, я вообще стараюсь как можно меньше с тобой разговаривать». юрино презрение ко мне обусловлено не только моей профессиональной некомпетентностью — дело ещё и в том, что у нас с ним почти одинаковые имена: я юри, различается только одна буква. юру это бесит до дергающихся век, и поэтому он зовёт меня исключительно по фамилии, или ещё иногда «придурок». всю поездку я сижу, уткнувшись взглядом в суетящиеся по полу солнечные пятнышки, а потом на негнущихся ногах поспеваю за юрой вдоль пруда шинобазу. на пальто налипает куча лепестков сакуры, юру это очень смешит. университетский госпиталь токио выглядит непривычно огромным — стоя на тротуаре людной улицы под зданием, мне приходится выгибать шею, чтобы разглядеть верхние этажи. «не застревай, кацуки», говорит юра и тянет меня через арку в тенистый внутренний двор, где перебрасывается парой слов с одним из санитаров на курилке. санитар, у которого объяснимо измученный вид, тянется рукой к двери служебного входа, поворачивает ключ в ее замке и приоткрывает — юра просачивается в образовавшуюся щелочку и жестом призывает меня сделать то же самое. на протяжении шести лестничных пролетов я в экстренном порядке пытаюсь восстановить сбившееся дыхание и замедлить пульс — получается не особенно. мысль о все приближающимся интервью с умирающ... то есть пациентом, разрастается в голове пульсирующим сгустком, и у меня потеют ладони. юра звучно ступает по пустынно-светлому коридору. на нем джинсы и мятая толстовка — в этом прикиде он очень юно выглядит. медперсонал точно примет его за подростка, навещающего в госпитале кого-то из родных, а вовсе не за репортера из известной газеты. «о!» восклицает юра, скрипнув кроссовками и затормозив у двери с надписью ‘переговорная N°1’, «тебе сюда, кацуки. вперёд!» он подталкивает меня ко входу в комнату и деловито пускается дальше по коридору. я медлю пару секунд, собираясь с духом, делаю глубокий вдох и нажимаю на нагревшийся под солнцем металл дверной ручки. В, встречающий меня в ‘переговорной N°1’, совсем не похож на овоща в инвалидном кресле, которого я себе вообразил — вообще-то, он похож на модель из каталога мужской одежды. ну, если бы в таких рекламировали линяло-синюю больничную пижаму в полоску. ему лет тридцать, он покачивается на стуле, грациозно скрестив тонкие лодыжки, и расплывается в ясной улыбке, заметив меня в дверном проеме. «господин репортёр», говорит он, встает со стула и приветственно кланяется — выходит очень хорошо. у него мягкий голос и отличный японский, почти как у юры. несколько секунд я оцепенело перевариваю увиденное, потом спохватываюсь и запоздало кланяюсь в ответ. очки съезжают мне на кончик носа. «кацуки юри», выпаливаю я, «здравствуйте». «я бы тоже рад представиться, но, насколько я знаю, мне не положено», отвечает В и жестом приглашает меня присесть. я повинуюсь и скребу ножками стула по плитке переговорной. тут чисто, светло и пусто, как и везде в больнице — кроме нашего столика со стульями, в комнате лишь диван, пара кресел и выключенный телевизор. я копаюсь в вещах, выуживая из недр рюкзака диктофон, записную книжку, листок с заготовленными вопросами и несколько ручек, надеясь, что многочисленный журналистский арсенал хоть как-то отводит внимание от моего непрофессионального поведения. на В я взглядываю только изредка — он терпеливо слушает мое пыхтение, склонив голову набок, светлая копна волос падает ему на лоб. «красивое пальто», говорит он, пока я пытаюсь разобраться, какая из кнопочек на диктофоне отвечает за его включение, «давнишнее, да? сейчас так не шьют». «спасибо. отцовское», выдавливаю я и стараюсь не покраснеть. диктофон мне так и не поддаётся, и В осторожно тянет к нему ладонь. «позволь мне?» спрашивает он и нажимает на кнопку по соседству с той, которую только что насиловал я, «тут на английском написано — ‘вкл’», поясняет он. прибор оживает, принимается шуршать. «спасибо», бормочу я, откашливаюсь и зачитываю первый вопрос с листа. «программа лечения, которую вы проходите — экспериментальная, так? в чем это заключается?» В пару секунд размышляет над вопросом, проводя пальцами по подбородку. «на пациентах тестируют новое лекарство. ещё неизвестно, какое воздействие оно оказывает на больных СПИДом — может помочь, может, наоброт, скорее свести в могилу. и побочные эффекты бывают самые разные: обмороки, онемение конечностей, паралич лица, у кого-то растут рога или хвост...» я отрываюсь от записной книжки, испуганно пялюсь на В сквозь линзы очков. «шутка», поясняет он, «про рога. извини». я мотаю головой — ничего. наверно, хорошо, что он ещё шутит, в таких-то мрачных обстоятельствах. мы продолжаем. «почему вы решили вступить в программу?» «в такачихо меня здорово накрыло — местные врачи сказали, что больным в моем состоянии можно или в хоспис, или сюда. я выбрал сюда. можно сказать, мне улыбнулась удача». «вы не выглядите так, словно умираете», говорю я и сразу же об этом жалею. здорово, юри, молодец, именно так с умирающими и разговаривают. В моя глупость, однако, не смущает — он издаёт смешок и вновь улыбается от уха до уха. «спасибо». «то есть... пребывание в программе идёт вам на пользу?» спрашиваю я, стараясь вернуть себе авторитет в его глазах. «выходит, что так. ну и потом, здесь за мной заправляют постель, стирают одежду, выводят погулять и вкусно кормят — как от такого отказаться?» я киваю. В подпирает щеку рукой – у него очень длинные и тонкие пальцы, в самый раз для того, чтобы держать кисть или ваять из мрамора, но я стараюсь не отвлекаться на подобные мысли. «в ущелье такачихо... вы работали над художественным проектом, так?» «ага. изучал технику гравюры периода эно. собирался делать работу для выставки в миланской галерее современного искусства». у меня вырывается «ух ты». «мне бы.. очень хотелось увидеть ваши работы», честно признаюсь я. «мне бы тоже хотелось, чтобы ты их увидел», вновь улыбается В. «но я не могу этого сделать. ну, если не знаю вашего имени». «да, точно», он цокает языком, «жаль». «жаль». остаток нашей беседы гораздо больше похож на формальное интервью, чем ее начало — В больше не шутит про рога и хвосты и не критикует правила анонимности проекта. он рассказывает мне о распорядке дня в госпитале, о том, с кем из соседей по отделению он ладит, а с кем нет, и про розовый сад во дворе, в котором копается каждый вторник, по колено измазываясь в грязи. в два тридцать ему нужно идти на ежедневный контроль температуры — я сгребаю свои пожитки со стола, и мы пускаемся вдоль по коридору до темного прохода на лестницу. в движении В все так же не похож на умирающего — он ходит очень грациозно, разве что несколько медленно. «заходи на этой неделе ещё», говорит он, облокотившись на перила лестничного проема, «может, во вторник, когда я буду в саду». я киваю и горячо благодарю его за содействие. прощаясь, В слегка приобнимает меня за плечи. когда он скрывается в дверном проеме, я замечаю, что на нем тапочки с узором из желтых утят. из-за этой информации у меня необъяснимо ёкает сердце. поблизости юры не видать — или он уже давно все закончил и вернулся в офис, или все ещё в процессе интервью, поэтому я направляюсь на станцию в одиночестве, звеня монетами в карманах, пока наскребаю деньги на билет. кроме горстки йен, в моей ладони оказывается ещё какой-то предмет непонятного характера — при ближайшем рассмотрении выясняется, что это визитка с надписью «художественное бюро виктора никифорова» и телефоном. меня бросает в холодный пот и я останавливаюсь посреди тротуара, словно вкопанный. токио погружается в душистый мартовский закат, люди плотным потоком стекаются вниз по улице с работы, поэтому каждую секунду меня кто-то толкает, но я все равно не в силах сдвинуться с места. художественное бюро. виктор — В. должно быть, он подсунул визитку в карман моего пальто во время наших объятий. виктор. очень красивое имя. если я вдруг проболтаюсь юре о том, что раскрыл анонимность участника проекта, он уронит на мою голову типографский пресс из редакции. теперь мне ужасно хочется проигнорировать остаток рабочего дня и смыться в библиотеку, чтобы почитать про работы виктора — пытаясь собраться с силами, я даже стискиваю кулаки и грозно пинаю ствол дерева в парке шинобазу, но все равно не могу отважиться на такую дерзость. в лучах закатного света я еду обратно в минато-сити, глядя на белёсые отметки-полумесяцы, оставленные ногтями на ладони. в офисе оказывается ещё более невыносимо, чем я ожидал — я слушаю гул вентилятора, вяло ворочающего лопостями, пока вернувшийся из больницы юра пристает ко мне с расспросами о том, как прошло интервью. он наотрез отказывается принимать в качестве ответа короткое «хорошо», а я совсем не в настроении выдавать ему более подробный рассказ. я рассматриваю вариант изобразить обморок, но не уверен в своих актёрских способностях, поэтому просто роняю голову на стол и принимаюсь монотонно гудеть, надеясь, что плисецкого это отпугнет. краем уха я слышу, как тот яростно точит карандаш, а потом чувствую острый грифель, втыкающийся мне в плечо. через пару тычков юре надоедает это времяпрепровождение, и он уходит, а я несколько часов безмолвно пялюсь в пустой лист бумаги и предпринимаю несколько попыток начать слушать запись с интервью, всякий раз срывась и включая заместо него немецкие поп-группы на своём плеере. по дороге домой я заезжаю в публичную библиотеку, прохаживаюсь вдоль полок с журналами в разделе «литература об искусстве» в надежде встретить на обложке выпуска заветную русскую фамилию. поиски длятся совсем не так долго, как я ожидал — про виктора пишут много. мои щёки вновь заливает краской, стоит мне понять, перед какого масштаба знаменитостью я только что демонстрировал свой репортерский талант, а точнее его отсутсвие. я пробегаюсь взглядом по статьям про виктора в «американ арт ревью», упоминаниям о нем в каталогах лондонского «тейт модерн», буклетах с выставок в «метрополитене» и ещё каких-то неизвестных мне русских музеях современного искусства. ни русского, ни английского я толком не знаю, поэтому мне не понять, о чем именно пишут в статьях о викторе, но, к моему счастью, они щедро снабжены картинками. я вглядываюсь в первую попавшуюся мне фотографию — на ней чуть менее худощавый и чуть более молодой виктор гордо позирует рядом со здоровенной скульптурой в величественном зале музея. скульптура выглядит, как доисторический идол, только весь изломанный и искаженный какими-то инопланетными формами, виктор гордо облокотился на пьедестал своего творения, плечи его сжаты твидовым пиджаком, а лицо светится от восторга. глядя на это, я не могу не улыбнуться сам — должно быть, здесь он только начинает свою карьеру, может быть, впервые сотрудничает с крупным музеем. я сгребаю журналы в охапку и усаживаюсь за столик под флуоресцентной лампой читательского зала. я здесь один, должно быть, библиотеку уже скоро закроют, и я жадно пролистываю сквозь плотную бумагу выпусков, стараясь рассмотреть побольше кадров. у виктора из журналов всегда прямая спина и ясный взгляд — на фотографиях он жмёт руку какой-то важного вида пожилой женщине, энергично размахивает ладонями у микрофона на сцене, стоит, элегантно вытянувшись, у мольберта и рисует позирующего ему натурщика в перемазанной красками студии, важно складывает руки на груди возле очередной картины своего авторства, растроганно держится за сердце, демонстрируя камере какую-то грамоту с печатью. интересно смотреть, как от страницы к странице щетина на его щеках вырастает и исчезает, пряди волос вдоль линии скул становятся то короче, то длиннее, а выражение лица меняется с сосредоточенного на радостное или полное гордости. больше всего мне нравятся снимки, сопровождающие одно интервью, где виктор пригласил репортёров прямо к себе домой. на нем белый халат, волосы мокрые после душа, он позирует перед камерой в лаконичных интерьерах своей квартиры — то с кофейной туркой в руке, то в обнимку с огромной пушистой собакой на коврике в спальне. виктор на этих фото наиболее похож на того, которого знаю я — значит, они были сделаны совсем недавно, может быть, незадолго до его отъезда в японию. я задумываюсь о том, что сейчас делает настоящий виктор, пока я сижу тут — спит? смотрит вечерние новости по телевизору? что у него на уме, и хорошо ли он себя чувствует? мне почему-то хочется погладить его по щеке, я тяну палец к странице, он утыкается в шершавую бумагу. «простите, мы закрыты», гундит кто-то из-за моей спины, я оборачиваюсь и вижу в полутьме лестницы уборщика библиотеки, молодого парня, уныло растекшегося по перилам с ведром и шваброй наперевес. становится страшно неловко, словно он застал меня за каким-то непристойным действом — я хриплю бормочу извинения и мчусь мимо него со всех ног, вылетая в приторный ночной воздух через автоматические двери на первом этаже. прижимаясь лбом к холодному стеклу автобуса и глядя на изрезанное проводами фиолетовое небо вечернего города, я отчетливо ощущаю, как на меня наваливается какая-то невероятная тяжесть, вязкая и сладкая, как жжёная карамель. я словно не могу найти себе места, стук сердца гулко отдаётся в ушах — не помогает ничего, даже отбивать ботинками о влажный асфальт моей префектуры под доносящуюся из наушников музыку. я предполагаю, что дело в сакуре, в том, что ее тошнотворный запах забивает каждое отверстие в моем теле, и мне от него никуда не скрыться, пробую дышать ртом, но начинаю кашлять и нисколько не улучшаю своё самочувствие. в квартире мне станет легче, уговариваю я себя на повороте в свой жилой квартал, в квартире я развяжу кроссовки, стащу наконец пальто с плеч, поздороваюсь с хозяйкой, закрою окна, заварю рамен и лягу спать. но ничего подобного не происходит — с закрытыми окнами в моей комнате до невозможности душно, лапша не лезет в горло, а заснуть у меня никак не выходит: то слепит звездный свет из открытой форточки, то, стоит мне закрыть глаза, я принимаюсь видеть лицо виктора, так четко, словно оно отпечаталось на внутренней поверхности моих век. часы напролёт я безрезультатно верчусь под одеялом. эта фраза из сводки информации о субъекте, «поражены оба легких» — такая формальная. узнать бы, как это ощущается — так, словно легкие горят, или словно наполнены водой? или словно пропитаны чертовым запахом тошнотворной сакуры в жилом районе токио ранней мартовской ночью... нет, в самом деле, кажется, я схожу с ума. мне хочется вмазать костяшками по стене, разворотить кожу в кровавое месиво, наверное, сегодня я просто здорово перенервничал. электрические часы на моем ночном столике мигают цифрой 4:52, небо за окном подернулось розовой рассветной полоской — я бросаю попытки заснуть и встаю, разгоняя ломоту в теле и выуживая старые спортивные штаны из кучи одежды в свете персиковой мглистой зари. вообще-то моя физическая активность преимущественно сводится к стучанию пальцами по клавиатуре, но сегодня я собираюсь пойти на пробежку — выхожу из квартиры тихо, чтобы не разбудить хозяйку, и разминаюсь на лужайке перед домом. после ночи ещё по-весеннему холодно, по коже бегут мурашки, но так даже лучше — в конце-концов, я вылез из-под одеяла в пять утра с единственной целью почувствовать себя живым. я жив, повторяю я себе, пока несусь вниз по рассветной улице мимо пустующей станции рюцу к реву турбин самолетов из аэропорта ханеда. жив, молод и силён — я сбегаю по зелёному холму к набережной парка кейнхидзима, мокрая трава хлещет мне по голым щиколоткам. жив, молод и силён, жив, молод и силён, я разворачиваюсь и, не сбавляя скорости, лечу вдаль от парка, к стадиону в ойфуте через мост над водой. в ушах стоит гул самолетов, я пересекаю стоянку супермаркета, ныряю в блеклую тень на тротуаре, задираю колени, взбегаю вверх по лестнице возле местных зарослей бамбука. на лбу выступает испарина, футболка мокнет, облака надо мной кружатся разноцветными вихрями, удивительно красивые — говорят, при беге иногда можно испытать галлюцинации от переизбытка кислорода. я жив, молод и силён, и виктор с фотографий в журналах тоже, он рисует картины и ваяет из мрамора, пачкается в краске, красиво завязывает галстук, он ездит по миру, он — талантливый, он — молодое дарование, а теперь он заперт в унылых больничных стенах, теперь изнутри его ест зараза, не жалея, грызёт тонкие трубочки бронхов, а я рухаю на газон, под деревья возле забора футбольной площадки. в рот словно насыпали песка, футболка вымокла насквозь, горло сжато, бронхи дерёт огнём, лёгкие можно хоть выплюнуть. а ещё, кажется, у меня идёт кровь носом — да, точно, я провожу пальцами под носом и вытираю красные струйки о траву, окрашивая ее в бурый цвет. такое со мной случается, когда я сильно нервничаю. я жду, пока кровь остановится, а потом вжимаюсь лицом во влагу травы, вытирая перепачканное лицо и изо всех сил втягивая рассветный воздух. отдышавшись, я разгибаю ноги и плетусь до ближайшего телефонного автомата у скамейки. я бросаю в отверстие для монет пару завалявшихся в кармане йен и набираю знакомый номер, глядя на взмывающие в светлое небо лайнеры. через несколько протяжных гудков трубку снимают, и я поскорее говорю туда: «привет. думаешь, пересадить человеку лёгкие — это возможно?» «кацуки», хрипит в телефон заспанный юра плисецкий, «сейчас шесть утра. тебе нужно пересадить мозг, а не лёгкие». «я не для себя спрашиваю». «нельзя, наверно. я что, по твоему, медик?» я качаю головой, хотя знаю, что юра этого не видит. на другом конце провода он тяжело вздыхает. «кацуки, я не знаю, чем ты там занимаешься, но лично я отсыпаюсь перед работой, и если ты собираешься мне мешать, я тебя убью». «понял». «вот и славно». юра вешает трубку, я ещё пару минут смотрю на самолеты, а потом доезжаю до дома на автобусе и принимаю душ. во вторник я снова навещаю виктора в больнице. он вместе с другими пациентами программы возится с растениями в цветнике, пока я сижу на нагретой под солнцем лавочке напротив и вношу в свой блокнот описание происходящего. виктор закатал рукава куртки, на нем розовые резиновые перчатки и видавшие виды спортивные штаны, посветлевшие на коленях. он то напористо ковыряет землю лопатой, то заботливо орошает пульвелизатором лепестки своих роз и гардений, которые вырастил в углу клумбы. иногда ему помогает пожилая женщина с забранными в пучок на макушке волосами — он внимает ее советам по садоводству, увлечённо кивая головой, светлые пряди волос лезут ему в глаза, он то и дело заправляет их за уши. сцену можно было назвать совсем идиллической, если бы из-под шарфа на шее женщины не выглядывала россыпь красных пятнышек, свойственная вич-инфицированным — я вздыхаю и протираю переносицу в поисках слов для увиденного, которые записываю на бумагу. «тяжёлая неделя?» спрашивает виктор, отряхивая ладони от земли и усаживаясь на скамейку рядом со мной. растения политы, и теперь он перенаправляет свой заботливый взгляд на новый объект — мое измученное лицо. я неопределённо пожимаю плечами. с нашей последней встречи прошло три дня и, соотвественно, три ночи, в каждую из которых мне едва удавалось сомкнуть глаза. обходилось, конечно, уже без ночных пробежек в аэропорт и приступов саморазрушения, вместо этого я просто пялился в потолок, пока глаза не покрывались сеточкой красных сосудов — вид у меня, наверно, и впрямь не очень. виктор осторожно тянет руку к моему лбу и откидывает упавшие на него пряди волос. «юри, знаешь, чего не хватает в твоём очерке?» после его прикосновения к моему лицу мне кажется, что я уже вообще ничего ни о чем не знаю, но я собираюсь с силами и выдавливаю из себя подобающий встречный вопрос: «чего?» «описания больничной еды». «м-м». «подробного описания, юри», виктор сгибает ноги в коленях и кладёт на них голову, глядя в мою сторону и щурясь под мартовским солнцем, «удон на водянистом бульоне. скрипучий пластик подносов. палочки, которые плохо разламываются и оставляют занозы в пальцах. унылые лица за рядами белых столиков. это надо прочувствовать на собственной шкуре и сочно об этом написать, иначе твой читатель ни за что не проникнется отчаянным положением вич-инфицированных в японии». «это приглашение на обед?» вздыхаю я, завинчивая колпачок на ручке. виктор расплывается в красноречивой улыбке. я опускаю поднос на поверхность стола, блестящую разводами от антисептического раствора, разламываю палочки и задумчиво отправляю в рот длинные завитки лапши. «не так уж и плохо», говорю я виктору, прожевав еду. его это почему-то очень смешит. в столовой солнечно и вовсе не так тоскливо, как в его рассказах. поварихи в форменных белых колпаках улыбаются пациентам, на столах стоят вазочки с искусственными цветами, стены украшены плакатами с достопримечательностями разных стран мира — я заношу описание окружающей действительности в блокнот, стараясь не посадить на бумагу жирные пятна от лапши. рядом с нашим столиким висит изображение истуканов с острова пасхи, причудливо изогнутых каменных чудиков. мне они напоминают статую, которую сделал виктор, я сообщаю ему об этом и тут же жалею о содеянном. брови виктора ползут вверх, рука с лапшой застывает на полпути ко рту. «так ты прочитал про мои работы?!» сияет он. я упираюсь взглядом в блокнот, бормочу «ну да» и умалчиваю о том, что после этого у меня начался приступ паники. «та скульптура, про которую ты говоришь, была моей первой работой для галерии гагозиана в нью-йорке», говорит виктор, «она несколько вдохновлена творчеством генри мура». я киваю. «вы... много работали в америке, да?» «да, почти все время. я переехал туда из россии, когда мне было семнадцать и закончил там университет», виктор кладёт локти на стол и придвигается ближе ко мне, едва не задевая искусственные цветы, «а расскажи-ка про себя, кацуки юри. откуда ты родом?» «это совсем не так интересно», я тыкаю палочкой в блестящие разводы на поверхности бульона. «очень интересно». я вздыхаю и рассказываю виктору про маленький городишко хасецу в префектуре сага, когда-то славившийся своими горячими источниками и замком ниндзя. теперь единственный рабочий источник держит моя семья, а замок закрыт за ненадобностью — виктор слушает мою печальную историю с блестящими от интереса глазами, так что я расхожусь и рассказываю ему ещё: про мою собаку и про то, что в детстве вообще-то собирался стать фигуристом, но потом здорово шмякнулся об лёд на региональных соревнованиях, заработал перелом ноги с тремя смещениями и полгода толком не мог ходить. от скуки я тогда прочитал все имеющиеся дома книги и начал писать сам, вследствие чего решил поступать на литературный. «может, плохо так говорить, но я рад, что ты не стал фигуристом», говорит виктор, задумчиво глядя в стену. «почему это?» «потому что иначе мы бы не познакомились», улыбается он. я не знаю, как на это ответить, поэтому решаю протереть линзы очков рукавом свитера и убрать блокнот в рюкзак. после обеда виктор предлагает мне исследовать больничный кинозал, расположенный в крыле травматологии. «в репертуаре там только учебные документалки», он пожимает плечами, засунув руки в карманы своей красной флисовой кофты, «зато народу нет. мне вообще все время кажется, что туда хожу только я один». я не возражаю против предложения — в конце концов, такой материал тоже может пригодиться для очерка. мы идём в крыло травматологии, виктор переговаривается о чём-то с местным сторожем, и тот открывает нужную дверь, звякнув толстой связкой ключей. кинозал состоит из пары диванов, проектора и тумбочки с дисками в углу — я осторожно усаживаюсь в ‘зрительном зале’, пока виктор ведёт пальцами по рядам фильмов, и издаёт радостное «ха!», вытягивая с полки нужный. «просто обожаю этот», кивает он мне, погружая диск в отверстие проигрывателя и опускаясь рядом со мной на диван. свет погасает. с экрана какой-то англичанин со смешным акцентом рассказывает про интерпретацию картин — документалка называется «искусство видеть». виктор от неё без ума — «мы даже в университете ее смотрели», шепчет он мне в ухо, когда рассказчик на экране берет паузу между предложениями. виктор смотрит фильм безотрывно, кажется, на каких-то моментах он даже беззвучно двигает губами вслед за англичанином на экране. мне до жути стыдно, но меня начинает клонить в сон — флисовая кофта виктора нагрелась под теплом его кожи, ее ткань касается рукава моей рубашки и моей шеи, если немного сползти вниз по спинке сидения. моя голова начинает неумолимо клониться в сторону мягкой и тёплой ткани, не взирая на тот факт, что под тканью — виктор, я пытаюсь остановить ее, пытаюсь уговорить не опускаться, я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться на монологе англичанина про влияние репродукций картин на восприятие искусства среднестатистическим современным человеком, но я не могу, я сдаюсь, я слаб, я бессилен, изображение расплывается за линзами очков, моя голова на плече у виктора, его светлые волосы щекочут мой нос. «извините», бормочу я, пытаясь разлепить веки. «ш-ш», говорит он в ответ. я чувствую, как его ладонь ложится на мою спину и окончательно проваливаюсь в сон. виктор будит меня, когда заканчивается фильм, и небо за окнами крыла травматологии уже розовеет. выйдя проводить меня во дворик, он достаёт из кармана сигарету, чиркает зажигалкой и подносит огонёк к губам, зажав его между тонких пальцев. в редакции курят все подряд, юра вообще смолит как паровоз — я привык к зрелищу курящих людей, поэтому курящий виктор тоже кажется мне чем-то совершенно обычным, пока я не вспоминаю, что он, вообще-то, болен СПИДом с поражениями в обоих легких. «вы что делаете», сиплю я, выпучив глаза и борясь с желанием вышибить сигарету из его пальцев. виктор пыхает дымом в закатное небо. «а. черт», он поджимает губы, «не надо было при тебе». «у вас же лёгкие поражены», продолжаю монотонно бубнить я. «это написали в сводке информации, да?» виктор качает головой, «м-м. но все нормально, юри, не переживай». огонёк сигареты освещает лицо виктора в сумраке внутреннего дворика. я тру лоб. все нормально — я решаю ему поверить. может, терапия, которую им дают в отделении, не взаимодействует с сигаретами, или ещё чего. «если сильно тошно, можешь не приходить в больницу», виктор тушит сигарету и неспешно проходится вместе со мной до ворот госпиталя, «знаю, атмосфера тут не из веселых. если нужно, могу сообщать детали будней пациента по телефону», он улыбается, склонив голову набок, «мне будет без тебя скучно, но я не хочу, чтоб ты мучился». я гляжу на тротуар, мокрый после работы поливальных машин, а потом на виктора — на его лицо через чёрные прутья больничной ограды. он кладёт ладонь на один из прутьев, я кладу свою сверху, коротко сжимаю его пальцы, срываюсь с места и поскорее заворачиваю за угол улицы. виктор, наверное, гадает, что я хотел сказать этим жестом, а я и сам понятия не имею. в больницу я, конечно же, ещё прихожу. юра окончательно бросает попытки выяснить что-либо о моей работе над проектом — просто недоуменно качает головой каждый раз, когда я снова мертвой хваткой вцепляюсь в записную книжку, не давая ему изучить ее содержимое, а потом безотрывно строчу на клавиатуре пишущей машинки весь рабочий день напролёт. кажется, плисецкий даже начинает меня уважать: теперь в офисе косо смотрят на нас обоих. я не совсем понимаю, что со мной происходит — словно какая-то сила заставляет меня самозабвенно марать бумагу чернилами, а потом приказывает мне прекратить и сесть в автобус, вставив наушники в уши и глядя на мелькающие мимо городские пейзажи за сияющей гладью стекла. я схожу возле университетского госпиталя токио, приближаюсь к зданию и вижу виктора — щурясь от солнца или в лучах заката, в белых стенах больничного коридора или кружевной тени внутреннего дворика, его тонкий силуэт и улыбку на лице: он всегда рад меня видеть. я разрешаю себе улыбаться в ответ — я тоже рад видеть его. я заставляю себя не думать о писке больничных приборов, диагнозах на бумаге со штампиком госпиталя, запахе спиртового раствора. я царапаю руки шипами розы, копаясь в саду вместе с виктором и его друзьями по отделению, я смеюсь его рассказам о пыльных улицах далекой америки, о нью-йоркских галереях и жутких нравах их владельцев, смотрю на фотографии в его старом альбоме, на виктора с перепачканными от глины руками в гончарной мастерской, на его юную версию в школьной форме. я изучаю весь репертуар учебных документалок в больничном кинозале, перестаю дергаться, когда он стискивает меня в объятиях на прощание. я стараюсь не думать о плохом. токио зеленеет, поток лепестков сакуры теряет былую мощь — весна вступает в полную силу. скоро конец марта, и нужно закончить очерк, для этого нужно хорошо думать, для этого нужно крепко спать по ночам, для этого нужно не бояться смотреть на лицо виктора, когда он с сосредоточенным видом читает заумные слова из своих книг по искусству, поправляя волосы за уши, когда просит на примерку мое шерстяное пальто и довольно вертится в нем перед зеркалом, и я крепко сплю, я совсем не нервничаю. я удивительно спокоен, даже когда ему становится хуже — я знаю, сейчас не время показывать слабость. я узнаю об ухудшении его здоровья однажды в среду, заехав в больницу после работы. мы договорились встретиться в столовой, а потом присоединиться к партии в скрэббл, которую ежевечерне устраивают престарелые друзья виктора из отделения кишечных инфекций — однако я не вижу его ни за одним из столиков. я настороженно мнусь в коридоре и решаю узнать у администратора, где он. «не подскажете, у виктора никифорова есть сейчас какие-то процедуры по расписанию?» спрашиваю я у неё, облокотившись о мрамор стойки. девушка-администратор сверкает глазами на кипу бумаг перед собой, а потом вновь на меня. «виктора никифорова здесь нет», говорит она. у меня начинает шуметь в ушах. «а где он?» хрипло спрашиваю я. «в отделении интенсивной терапии на четвёртом этаже... молодой человек!» кричит она мне вслед, когда я пускаюсь бежать вдаль от стойки. нестись по коридорам больницы с олимпийской скоростью, конечно, против правил, особенно если позади развеваются длинные полы пальто, но я огибаю все препятствия на своём пути, я скольжу по полу, как когда-то по льду, сегодня я удивительно ловок. отсчитав восемь пролетов лестницы, я залетаю в отделение интенсивной терапии через стеклянную дверь, и тогда мои лёгкие сдаются — теряют весь объём и схлопываются в двумерную аппликацию, я боюсь, как бы меня не приняли за очередного пациента, пока с хрипом мчусь мимо коек. здесь ожидаемо мрачно, пациенты на кроватях в основном лежат, глядя в потолок или тревожно переговариваясь с навестившими их родственниками, кто-то опутан трубочками аппаратов искусственного жизнеобеспечения. я сглатываю, мне страшно, что я сейчас увижу виктора таким: полуживым, в коконе из пластика, но я отгоняю от себя эти мысли, главное — вообще его увидеть. я судорожно верчу головой влево и вправо, стараясь разглядеть его на одной из кроватей. «юри!» кричит кто-то из-за моей спины, и я оборачиваюсь так резко, что едва не ломаю шею — виктор на койке в дальнем углу отделения, он тоже утыкан какими-то капельницами, или как там все это называется, под глазами у него залегли фиолетовые тени, но он живой, он снова улыбается и приветственно машет мне в воздухе ладонью. я бегу к нему, пока не шмякаюсь на больничный пол и не скольжу к кровати, протерев, кажется, дырки на джинсах в области колен, я стискиваю его в объятиях, утыкаюсь в его горячую шею, его волосы щекочут мне лицо, мы — гибрид человека и машины, комок из людей и пластиковых трубочек. объятия прерываются, когда от виктора меня оттаскивает подошедшая на шум медсестра. «что случилось?!» спрашиваю я у неё, стараясь не звучат истерически сипло. «у вашего друга развилась двусторонняя пневмония», она неодобрительно качает головой, «его нельзя так тискать». «пневмония?!» выдыхаю я. «да, но все нормально», виктор приподнимается на койке, стараясь меня успокоить, а потом заходится в приступе жуткого кашля, пряча лицо в сгибе локтя. я зажмуриваюсь — слушать больно. медсестра толкает виктора обратно на кровать, чтобы тот принял лежачее положение. «почему это произошло?» вполголоса спрашиваю я, отряхивая колени и садясь на складной стул у стены. «болезнь прогрессирует, вот и все», женщина пожимает плечами. она отработанным движением выстукивает воздух из шприца и ставит виктору в предплечье какой-то укол. наверно, она проводила в могилу уже десятки таких же вич-инфицированных, думаю я и шумно сглатываю. «вам же помогало лечение», говорю я и тяну за шерстяные ниточки, выбивающиеся из рукава пальто. «помогало», виктор поворачивается на подушке, чтобы глядеть в мою сторону, и поджимает губы, «а теперь перестало. на то оно и экспериментальное». я киваю, продолжая пялиться на свои колени. медсестра исчезает за занавеской возле кровати, отправляясь помогать кому-то ещё. протянув руку к моему стулу, виктор гладит меня по оголенной коже на запястье. «такую партию в скрэббл пропустили», вздыхает он. я выдёргиваю ладонь. «очень смешно». в противоположность моему заявлению, виктор издаёт слабый смешок. «ну не дуйся», улыбается он, «зато у тебя будет чумовой материал для очерка, да?» я поворачиваюсь к нему, скрипя ножками стула, и гневно сверкая глазами. «да наплевать мне на материал!» выпаливаю я, очки снова сползают на кончик носа. я яростно киваю на склянки с лекарствами и капельницы, которыми окружён виктор, и продолжаю: «может.. может это у вас от того, что вы тогда курили». виктор трёт переносицу. «нет, юри», вздыхает он, «мне тогда сделали томографию и выяснили, что поражения в легких растут, вот я и закурил. вроде как, из отчаяния». мы молчим. виктор тянет за накрахмаленный краешек своей наволочки. я смотрю на шустро двигающиеся за занавеской ноги медсестры в разношенных белых туфлях с ремешком. «это было очень глупо и не по-взрослому, особенно при тебе», продолжает он, «прости». после этого виктор опять заходится кашлем, шурша простынями и поворачиваясь в противоположную от меня сторону. его спина сотрясается снова и снова, ткань рубашки натягивается между худых лопаток. мне становится стыдно, словно это я каким-то образом спровоцировал этот приступ кашля, хочется протянуть ладонь и погладить его по плечу, но я себя останавливаю — это идёт вразрез с праведным гневом на виктора, который я демонстрировал минуту назад. вместо этого я спрашиваю, принести ли ему воды, и наведываюсь к медсестре за кувшином, получив утвердительный ответ. «спасибо», говорит виктор, опрокинув в себя стакан. я выпрямляю осанку и шумно втягиваю воздух через нос. «если вам что-то нужно», поскорее говорю я, сжав кулаки, чтобы не передумать, «вы можете просто попросить меня, а не корчить из себя героя». опуская стакан на прикроватную тумбочку, виктор замирает на несколько секунд, а потом поворачивается ко мне, удивлённо приподняв брови и хмыкнув. я прижимаю ладони к щекам, чтобы не раскраснеться и не испортить эффект от сказанного. «мне нравится такой юри», виктор растягивает губы, а потом, подумав, добавляет, «ну раз уж так... принеси, пожалуйста, книг из моей палаты — они в коробке под кроватью. сможешь?» я проделываю путь с четвёртого этажа на третий и обратно, отбивая ботинками о больничную плитку. даже когда мои руки оттягивает тяжеленная коробка книг, я стараюсь идти побыстрее, чтобы надолго не выпускать виктора из вида, мне кажется, что иначе он может просто исчезнуть, раствориться в закатную дымку — но он на месте, когда я с замиранием сердца вновь прохожу сквозь мутно-стеклянные двери отделения. на его койку падает рассеянный вечерний свет, и он очень рад своим книгам, которые я плюхаю возле кровати, вытирая выступившую на лбу испарину. «ох, вот тяжесть», сочувственно тянет виктор, «можно таскать вместо гантелей, да, юри?» я опускаюсь на складной стул и киваю, стараясь поскорее отдышаться. виктор заботливо проводит тонкими пальцами по корешкам своих фолиантов и после долгих выборов вытягивает из кипы книг нужную — она на японском, и, вроде как, по кинотеории, в красно-оранжевой обложке с абстрактным рисунком. я жду, что виктор примется читать ее сам, но он внезапно всучает книгу мне, бережно хрустнув разворотом. «вы хотите... чтобы я читал вслух?» спрашиваю я, недоверчиво щурясь. виктор кивает, его глаза блестят. «у меня не так уж хорошо с чтением по японски», невинно пожимает плечами он, «купил эту книгу, чтобы практиковаться, но сейчас мне в самом деле лень». он устраивается на кровати поудобнее, я вздыхаю, открываю первый разворот и принимаюсь читать — с «введения». у меня самого, вроде как, хорошо с чтением по японски, но книга уж больно заумная — штудируя страницы, я сталкиваюсь с таким количеством неизвестных мне причудливых терминов, что вскоре перестаю задумываться над их значением и просто позволяю абзацам скатываться с языка, словно песне. виктор подходит к процессу чтения совсем не так легкомысленно: он напряжённо смотрит в потолок, внимая моим словам, и периодически просит меня загнуть уголок страницы, если слышит особенно умную мысль. я решаю признаться ему в том, что не понимаю из этого издания почти ничего, в ответ на что виктор обнадеживающе хлопает меня по плечу: «не страшно. вот увидишь, все это запишется к тебе на подкорку, мозг обработает информацию, и завтра ты проснёшься очень умным». за чтением вслух я провожу остаток вечера, прерываясь только когда виктор снова заходится в приступе кашля, или когда медсестре нужно сделать ему очередной укол, померять температуру, дать таблеток или осуществить замену капельницы. поднимая глаза от книги через несколько часов, я замечаю, что он, кажется, заснул, откинув голову на смятую подушку. я закрываю книгу, зажав между нужными страницами карандаш, кладу ее на прикроватный столик и гашу настольную лампу. я ухожу не сразу — пару минут сижу в полумраке, слушая дыхание виктора, писк чьих-то жизнеобеспечивающих приборов вдалеке и гул весеннего токио из приоткрытого окна. я глубоко вдыхаю, втягивая в лёгкие пахнущий лекарствами больничный воздух. в рассеянной темноте я вижу упавшие на лоб виктора пряди волос и длинные тени от ресниц, колышущиеся на его щеках. я встаю со своего места, стараясь не шуметь. «я приду ещё завтра», шепчу я медсестре, отдаляясь от койки. она кивает, не стараясь скрыть, что ей нет до моего визита никакого особо дела. следующим утром я принимаю важное решение — закурить. я покупаю пачку сигарет по дороге на работу и собираюсь впервые повзаимодействовать с ними на утреннем перерыве. делать это приходится, к сожалению, под пристальным взглядом юры плисецкого, о существовании которого я умудрился совершенно забыть — а ведь юра неизменно торчит на офисной курилке при каждой возможности. сегодня он как всегда подпирает кирпичную стену офиса, спрятавшись от утренних лучей солнца и ковыряя носком ботинка пробирающиеся сквозь трещины в асфальте пучки травы. поскольку юра занял всю тень, мне приходится встать на солнце, приветственно кивнув ему и сощурившись, выуживая сигарету из пачки. юра пристально наблюдает за тем, как я чиркаю зажигалкой и выпускаю клубы дыма в утренний воздух — от первой затяжки я, естественно, закашливаюсь, но ненадолго. обработав увиденное, юра делает шаг поближе к стене, уступая мне место в тенистом участке двора. я не знаю, делает ли он это специально или на автомате, но в любом случае благодарно ухожу из-под солнца. теперь у меня тоже получается рассмотреть юру — на нем какая-то фиолетовая рубашка, блондинистые волосы лежат растрепанно, в ухе болтается сережка-кольцо. не помню, чтобы раньше он такую носил. юра выглядит странным — кажется, исхудавшим и немного отчаянным. должно быть, за те три недели, пока я не отрывался от очерка и не вылезал из больницы, с ним что-то произошло. надо бы узнать, что, но если я спрошу об этом напрямую, он размажет меня прямиком по кирпичной стенке, поэтому мы просто молча курим. «моему субъекту интервью стало хуже», нарушаю тишину я, «он в отделении интенсивной терапии». плисецкий молча пыхает дымом. «плохой знак», говорит он, глядя в пространство. «я в курсе». юра тушит одну сигарету и лезет в карман за другой. я гляжу на свою, от которой осталась ещё целая половина, и побыстрее втягиваю дым в лёгкие, стараясь поспевать за плисецким. «может, он и поправится», бормочу я. я снова давлю ладонь ногтевыми пластинами, сжимаю кулак до тех пор, пока боль не становится невыносимой. юра поводит плечами. «ты успел взять нужный материал?» спрашивает он, выдержав паузу. «успел». «дедлайн очерка в следующий четверг». «знаю. я все закончу». юра кивает. его серёжка-кольцо трясётся в такт движениям головы. солнце ползёт по небосклону стремительно быстро, тени на офисной курилке скоро не остаётся вовсе. юра докуривает вторую сигарету в то же время, когда я расправляюсь с первой, мы направляемся в офис, и от движения меня тут же начинает мутить — никотин всасывается в кровь. голова кружится, на входе в железную дверь редакции я едва не падаю на юру — он помогает мне восстановить равновесие, кряхтит и отряхивает рубашку, словно испачкался в чём-то грязном. «кацуки», вздыхает он, «ты ошибаешься, если думаешь, что курение поможет тебе выглядеть круче». семь дней, оставшиеся до публикации нового выпуска газеты с нашим очерком, сливаются в один. они похожи друг на друга, как близнецы — утром я еду до офиса в гулком поезде метро, выкуриваю сигарету на перерыве, а потом возвращаюсь за стол, вжимаюсь в пыльную спинку кресла и усердно довожу очерк до ума. он уже почти готов, осталось только объединить наши с юрой материалы в один и подправить шероховатости. на обеде я еду к виктору, снова читаю ему вслух что-нибудь из японской литературы, или играю с ним в шахматы, когда кто-то из соседей по отделению сердобольно одалживает ему доску. виктор умело двигает фигурки тонкими пальцами, обставляет меня в каждой партии и злобно хохочет, у меня болит голова, я чудовищен. «признайся, ты не умеешь играть», виктор тыкает меня в бок. «я был президентом шахматного клуба в начальных классах», бормочу я, и это чистая правда, «я просто вам поддаюсь». «конечно-конечно», кивает виктор с противной улыбкой — хочется зарядить в него подушкой с соседней койки, но я себя останавливаю. учебных документалок в отделении интенсивной терапии не имеется, и нам приходится довольствоваться ежедневными выпусками американской мыльной оперы, которую крутят по телику — мы приняли решение отнестись к просмотру самым серьёзным образом и очень внимательно следить за сюжетом. если я вдруг задерживаюсь в редакции и опаздываю к началу серии, то виктор непременно подробно пересказывает мне содержание пропущенных мною сцен во время рекламной паузы. «донна и дэвид решили пожениться», рассказывает он, пока я, запыхавшись, усаживаюсь на складной стул напротив телевизора, «а ноа сомневается, нужны ли ему серьёзные отношения с эллен». «ноа сволочь», я гневно трясу головой. «согласен», кивает виктор. когда в сериале происходят особенно драматичные повороты сюжета, мы держимся за руки, переплетая пальцы. после больницы я еду домой на ночном поезде, прижимаясь лбом к холодному стеклу окна. я включаю музыку на своём плеере — мой уолкмен очень старый, порой кассета на нем заедает, проигрывая одну и ту же песню снова и снова. мне очень лень ее чинить. я откидываю голову на потертую ткань подголовника, прикрываю веки в электрическом свете ламп. дома я раздеваюсь и сплю, как убитый, а завтра все повторяется по новой. утром пятницы 29 марта новый выпуск газеты, в котором наш с юрой очерк занимает со второй по десятую страницы, поступает в продажу во всех ларьках и магазинах японии. в редакции тихо, как на похоронах. я решаю протереть листья у нескольких пожухлых растений в кадках возле принтеров, периодически бросая обеспокоенные взгляды в сторону юры — в своём углу он грызёт ногти так, словно собирается откусить себе руку. в обед должна поступить информация о продажах выпуска, и тогда мы узнаем, насколько успешна газета и много ли толку было от месяца нашей совместной безотрывной работы. в час юра срывается с места и мчится на курилку — высунувшись из окна офиса, я наблюдаю за тем, как он усаживается прямиком на асфальт и пыхает дымом, пока не кончается пачка, и он не сминает ее красный бумажный труп в близлежащее мусорное ведро. в два в офис наконец приходят сводки — газета разошлась тиражом в триста тысяч экземпляров за первые пять часов в продаже. для редакции это рекорд за последние пару лет. офис взрывается ликующим гулом — слышны одобрительные хлопки по спине, поздравления, кто-то даже на радостях подбрасывает в воздух кипу бумаг, а потом вынужденно собирает их с пола. юра ошарашен настолько, что целых десять секунд терпит мои поздравительные объятия, и только потом принимается вырываться, тыкая мне в рёбра острыми локтями. «молодец», я растягиваю губы в улыбке и жму ему руку на русский манер, он нехотя держится пальцами за мою протянутую ладонь. «знаю», говорит плисецкий, а потом вдруг, потупив взгляд, добавляет, «ты тоже, кацуки». я почтительно кланяюсь и поскорее возвращаюсь на своё место, чтобы не спугнуть юрино хорошее расположение духа. коллеги высказывают предложение наведаться в один из баров шибуи вечером и отметить случившееся — мы договариваемся на восемь, а перед этим я, естественно, еду в больницу и жмурюсь от пляшущих по вагону поезда пятнышек солнца. мне почему-то кажется, что по прибытии я обнаружу университетский госпиталь токио в состоянии хаоса — врачи будут бегать по зданию, как на пожаре, а меня прижмёт к стенке охрана с криками «вот тот самый журналюга!» — но все здесь выглядит совершенно обычно, больница большая, светлая и величественная, медсестры стучат каблуками, пересекая коридоры статной походкой, пахнет антисептическим средством для мытья полов. по правде говоря, мне не так уж и важно, что про очерк думает персонал госпиталя или ещё кто — из сотен тысяч читателей меня по-настоящему интересует мнение лишь одного. виктор лежит на спине, скрестив лодыжки, его лицо скрыто за полупрозрачными листами сегодняшнего выпуска. уже прочитал, обреченно думаю я, на подходе к койке у меня сбивается дыхание и колотится сердце. завидев меня у кровати, он почтенно наклоняет голову. «господин репортёр, я только что вымолил вашу работу у медсестры», виктор потрясает газетой и возвращается к тексту. я послушно киваю в ответ и сажусь, облокачиваясь на тумбочку возле его койки. мне страшно хочется выпалить ‘вам хоть нравится?!’, но я себя сдерживаю, я кладу подбородок на скрещённые запястья и терпеливо жду, пока виктор дочитает и вынесет свой вердикт. он ведёт пальцем по последним строчкам очерка, задерживаясь на моей фамилии типографским курсивом в самом низу, после слова «авторы» — а потом поворачивается ко мне, сначала смеряя меня долгим взглядом, словно увидел впервые, а потом улыбаясь от уха до уха. он приподнимается на кровати и тянет ладонь к моему лицу, заправляя прядь волос мне за ухо. «если бы ты знал, как я тобой горжусь», говорит он. я шмыгаю носом. у виктора горят щеки — он говорит, что с утра у него поднялась высокая температура, которую никак не выходит сбить. получив эту информацию, я чувствую, что мои внутренности обдаёт кипятком —но непринужденно киваю и стараюсь вести себя, как ни в чем не бывало. виктору сейчас точно ни к чему видеть рядом с собой мою кислую мину. в таком состоянии ему трудно что-то смотреть или читать, он виновато сообщает мне, что, скорее всего, будет просто ворочаться на кровати и пялиться в стену. «уходи сразу, как станет скучно, хорошо?» говорит виктор, растягивая губы в улыбке — из-за болезни они покрылись трещинками. я отвечаю — хорошо, и естественно, никуда не ухожу. я сижу рядом и глажу его по спине, считаю позвонки под полосатой тканью пижамы. окно на стене возле койки виктора открыто, на больничный пол падает столп света — сегодня очень красивый свет. так иногда бывает: словно воздух наполнен невидимыми частицами золотистых блёсток, словно окрестности начисто вымыли мощной струёй из садового шланга. виктор нащупывает мою ладонь под одеялом, сжимает в тёплых костлявых пальцах своей. думаю, он делает это неосознанно — в конце концов, у него сильный жар. я закрываю глаза, позволяю солнечному свету сочиться сквозь веки. кажется, проходят часы — возле виктора несколько раз суетится медсестра, солнце медленно ползёт по весеннему небу, тени от коек и столиков расползаются по плитке длинными полосами. я слушаю переговоры соседей по отделению за занавеской — они обсуждают технику игры в карты и чей-то отпуск на средиземном море. «юри», зовёт меня виктор, и я поворачиваюсь к нему — кажется, он выглядит немного лучше, должно быть, сон и куча лекарств, которые в него вогнали, подействовали положительно. «м?» «у тебя...» он тянет ладонь к воротнику моей куртки и снимает с него цветок сакуры, «вот». я удивлённо хмыкаю, глядя на розовый бутон в его пальцах — надо же! «странно, и откуда он взялся? сакура ведь почти отцвела», говорю я, пока виктор вставляет цветок мне за ухо и любуется содеянным. честно говоря, мне очень хочется поскорее его оттуда вынуть, но я стоически терплю. «достань, пожалуйста, бумагу и карандаши из ящика», просит меня виктор, и я повинуюсь, сгибая спину и наклоняясь к подножью кровати. «рисовать собрались?» спрашиваю я, всучив ему листы и склонив голову набок. вопрос риторический — мне все и так понятно. виктор поудобнее устраивается на своих подушках и кивает. окинув меня критическим взглядом, он просит, чтобы я снял очки и передвинул стул чуть влево, прямиком в последнее пятнышко закатного света. из-за отсутствия очков виктор передо мной расплывается в блондинистое пятно, приторный запах сакуры гадко щекочет ноздри — в любой другой день я бы запротестовал против происходящего, но сегодня мой знакомый слишком напугал меня своей температурой, и я совершенно не в силах ему отказывать. виктор колдует над бумагой минут пятнадцать, после чего я снова надеваю очки и выкидываю ненавистную сакуру в мусорное ведро. он вытягивает руку с рисунком перед собой, расматривая портрет сквозь прищуренные веки, а потом передаёт его мне со словами: «вот. самый красивый журналист японии». у юноши на рисунке серьезно-задумчивый вид, сакура отбрасывает причудливую тень на мягкие изгибы его лица. меня моментально заливает краской. «у меня ничего нет», говорю я, подняв взгляд на виктора, «ничего нет взамен, чтобы вам дать». «ну», усмехается он, опускаясь обратно на кровать, «зато ты сидишь здесь часами, пока я сплю, и смотришь со мной мыльные оперы. думаю, это равноценный обмен». повернувшись влево на смятой подушке, виктор смотрит прямиком на меня в персиковом полумраке отделения. его глаза блестят, уголки обветренных губ снова подняты. мы молчим, а потом он шепчет, тихо, словно это какой-то секрет: «мне так нравится на тебя смотреть, юри». я теряюсь, я снова начинаю улыбаться совершенно по-идиотски — не знаю, что ответить, и нужно ли вообще что-то отвечать. вопрос перестаёт быть актуальным, пока я над ним раздумываю, потому что глаза виктора закрываются и он, кажется, засыпает. солнце садится. семь вечера — мне пора в бар в шибуе к коллегам, я обещал придти. тем более, виктор спит: его грудь ритмично вздымается, щеки больше не пылают. на прощание я решаю поцеловать его в лоб — наклоняюсь и прижимаю губы к горячей коже побыстрее, чтобы не стало неловко, а потом хватаю рисунок, скользнув пальцами по гладкой пластмассе тумбочки. я спешу вдаль от койки к стеклянным дверям отделения, не оборачиваясь. завтра я снова приду сюда, буду снова смотреть мыльные оперы хоть до посинения, и сидеть рядом часами, пока виктор спит, а сейчас — спокойной ночи. до завтра. у меня сильно колотится сердце, а шибуя похожа на море из людей. весь путь от станции к бару меня качает, как на волнах, по моим бокам раз пятьдесят попадают локтями, а ещё я зарабатываю начальную степень оглушения из-за доносящихся со всех сторон разнообразных звуков музыки. редакция коллективным решением выбрала отмечать успех газеты в заведении со спортивной тематикой — я скольжу взглядом по развешанным на стенах футбольным сувенирам, маневрирую между столиками и усаживаюсь на стул рядом с юрой. он покачивает ногами под барной стойкой, грызёт ногти, потом шаркает бокалом пива по подставке с иероглифами на эмблеме. лицо у него зелёное — в отсветах от футбольного поля, которое передают по экрану телевизора. токийская команда, вроде бы, играет с пекином, счёт: ноль-ноль. я ничего не смыслю в футболе, плисецкий, кажется, тоже — он периодически зевает, а вот наших коллег явно очень беспокоит образовавшаяся на экране сухая ничья. несколько раз мы все дружно и звонко чокаемся, вливая в горло содержимое рюмок в честь радостных новостей, звучит пара обязательных тостов за юру, но в основном коллектив газеты пялится на экран, напряжённо сдвинув брови на переносице. «кацуки, не хочешь покурить?» вздыхает юра, подперев щеку рукой. я прекращаю растекаться по стойке и киваю — во мне три рюмки и два бокала пива, думаю, мне не помешает прохладный уличный воздух. по пути к выходу меня несколько шатает, а по прибытии на курилку я выясняю, что забыл сигареты — их нет ни в одном из карманов пальто, по которым я тщательно хлопаю, подперев шершавую стену. «на», юра раздраженно выпускает воздух сквозь ноздри, вставляет свою сигарету между моих губ и поджигает табак. «спасибо», бормочу я, пыхая дымом. миллиард неоновых вывесок шибуи сквозь просвет в подсобке бара плывут передо мной сияющими полосками. юра плисецкий справа от меня зажигает и свою сигарету тоже, огонёк выхватывает из темноты линии его лица и блик сережки-кольца в ухе. я смотрю на его пальцы — они длинные и тонкие, почти как у виктора, мне хочется сказать ему об этом, но я мотаю головой, отгоняя от себя такие мысли, из-за чего очки снова съезжают мне на переносицу. «кацуки, ты напился», вздыхает юра. «случайно». это правда — на меня ужасно действует алкоголь. я пью очень редко, и каждый раз не по своей инициативе, потому что это всегда очень плохо заканчивается. юра подносит руку с сигаретой к губам, а потом снова опускает ее вниз, к кирпичной стене подсобки — выходит очень ритмично, будто механически. я не могу оторваться от этого зрелища, мне кажется, что наблюдение за юриной рукой — единственное, что позволяет мне не поплыть окончательно. я даже забываю курить сам и тихо шиплю, когда обжигающий пепел сыпется мне на ладонь. «ну чего ты пялишься?!» не выдерживает юра на третьей минуте такого времяпрепровождения и гневно хлопает по стене ладонью. от страха я тут же вжимаюсь спиной в шершавую поверхность. «прости», я зажмуриваюсь, «больше не буду. больше не буду». юра молчит — я слышу, как он тушит сигарету, а потом чувствую его дыхание где-то совсем близко. приоткрыв один глаз, я обнаруживаю лицо плисецкого практически вплотную к своему, и еле сдерживаюсь, чтобы не заскулить от испуга — ну все. сейчас он меня треснет, вмажет мне по-настоящему, и тогда моя песенка спета. вместо этого юра принимается меня целовать. я в курсе, что во время поцелуя глаза обычно держат закрытыми, но сейчас я пучу свои так, что даже становится больно. «ты же меня ненавидишь», смято проговариваю я прямиком в поцелуй. «заткнись, юри», бормочет плисецкий, обвивая мою шею руками — он впервые в жизни обращается ко мне по имени. когда шок проходит, я решаю, что происходящее, в целом, мне даже нравится — мои ладони тоже ползут вверх по костлявой спине юры, зарываются в блондинистые лохмы и осторожно тянут за пряди волос на его затылке. через какое-то время плисецкий предлагает переместиться из подворотни к нему домой — на что я, ну или полтора литра алкоголя во мне, отвечают утвердительно. до дома юры ехать три остановки в флуоресцентном свете автобуса, на протяжении которых плисецкий судорожно поправляет свои лохмы, а я смотрю на луну сквозь окно: она сегодня очень большая. закончив мучать волосы, юра принимается дёргать себя за заусенец на левой руке — мне хочется накрыть его ладонь своей и попросить его не нервничать, но, думаю, я сделаю этим только хуже. юра снимает две комнаты на чердаке, он умоляет меня не грохотать на лестнице, чтобы не разбудить соседей внизу — я стараюсь следовать его совету настолько, насколько позволяет мое пьяное сознание. по стеклу балконной двери его жилища тихо бьет ветка старого дерева, я завороженно смотрю на ее движение из темноты спальни, а ещё на балконе юра сушит белье — в ночи оно светится белыми пятнами на прутьях ограды. юра вжимает меня в полосатые обои на стене, это хорошо, наверно, думаю я, его тонкие руки обвивают мою шею, язык ведёт по моим зубам, юра стройный и гибкий, здорово его трогать, наверно здорово, во мне пиво и ещё какая-то бурдымага из рюмок, интересно, спит ли сейчас виктор, о боже, я ненавижу быть пьяным. ветка шелестит по глади стекла, меня кусают за шею, руки юры звенят замком на моем ремне, он спускается вниз, я тяну за его волосы, судорожно захлёбываюсь собственных дыханием — ага, хорошо, по моей верхней губе стекает что-то тёплое, липкое, я провожу по ней языком: это кровь, ее здоровенная капля приземляется прямиком на паркет в комнате юры со звучным ‘шмяк’. «о господи!» выдыхаю я, зажимаю нос пальцами, перепачкав в крови ладонь и рукав рубашки, отшатываюсь от юры. «черт. черт», юра встряхивает руками, обнаружив кровь на полу и собственной одежде и неуверенно вертясь вокруг себя. неловко просто до ужаса — я пытаюсь извиниться, но только провоцирую новое извержение из носа. где ванная, я не знаю, поэтому решаю просто стоять на одном месте, словно истукан, и ждать юриных распоряжений. «иди... на балкон», вздыхает плисецкий, «я сейчас принесу салфеток». разогнув ноги, он зажигает настольную лампу и исчезает куда-то за пределы комнаты. балконная дверь открывается с щелчком, я просачиваюсь наружу, мои растрепанные волосы и лицо в липких пятнах обдаёт холодным ветром. кровь продолжает литься, я усердно зажимаю ноздри пальцами — таких водопадов из носа со мной не случалось давно. я сползаю вниз по стеклу, оказавшись на одном уровне с постиранным бельём юры. глядя на ряды носков и трусов, я молча мигаю глазами, стараясь понять, что я чувствую по поводу ситуации, в которой сейчас оказался — истекающим кровью на балконе у юры плисецкого, с которым едва не переспал. рубашка, кажется, испорчена напрочь, я позволяю струйкам крови стекать на неё без преград. в тусклом свете уличного фонаря я замечаю, что одни из юриных носков украшены узором из маленьких уточек — это заставляет смутные воспоминания всколыхнуться у меня в голове, где-то я такие уже видел. кажется, на тапочках виктора, которые он надел в первый день наших интервью — да. точно. над балконом блекло горят звёзды. откуда-то из глубин моего тела вдруг вырываются рыдания — поток слез хлещет ещё сильнее потока крови. это просто страшно — я звучу, как какое-то раненое животное, и совершенно ничего не могу с этим поделать. плечи сотрясаются всхлипами, горло сдавлено, окрестности расплываются мокрыми разводами, я сжимаю щеки руками, мне не остановиться, просто никак не остановиться. «что, черт возьми..?» спрашивает юра, залезая на балкон и наклоняясь ко мне, скорчившемуся в углу под рядами его трусов. я даже не предпринимаю попыток остановить всхлипы и ответить ему что-нибудь вразумительное, поэтому он просто кряхтит, отматывает туалетной бумаги и принимается тщательно вытирать мое лицо, испачканное различными жидкостями. плисецкий сгребает меня в охапку и тащит через темный дом в туалет, умоляя не шуметь — я, как могу, выполняю его просьбу. в ванной он умывает мою все ещё искаженную рыданиями физиономию, потом заставляет меня снять рубашку и застирывает пятна крови, склонившись над раковиной. я прижимаюсь к холодному кафелю и изо всех сил стараюсь прекратить всхлипывать — получается плохо. «кацуки», вздыхает юра, выжимая белую ткань в кровавых разводах и качая головой, «если бы я знал, что ты так втюришься в своего виктора, я бы проинтервьюировал его сам». я не знаю, что на это ответить. меня накрывает новой волной рыданий. юра вешает рубашку на полтенцесушитель, тяжело вздыхает, садится радом со мной и сжимает меня в объятиях. я утыкаюсь лицом к нему в грудь, он гладит меня по трясущимся плечам. «это все полный отстой», вздыхает плисецкий, его слова гулко отталкиваются от плитки ванной. я киваю. в комнате юра всучает мне свою футболку из шкафа и кивает на одну из сторон кровати. «с утра только не буди», он шмыгает носом и с головой накрывается одеялом, приняв лежачее положение. немного протрезвев и успокоившись, я извиняюсь перед ним приблизительно десять тысяч раз, но плисецкий отворачивается к стенке и не обращает на меня внимания. утром я любуюсь на свои опухшие глаза в зеркале ванной, переодеваюсь в рубашку и пишу юре длиннющее письменное извинение на чеке из вчерашнего бара, прижав его чашкой на прикроватном столике. я раздумываю над идеей подкинуть к письму купюру йен из кошелька в качестве материальной компенсации, но отказываюсь от этой идеи — плисецкий, скорее всего, оскорбится. я спускаюсь по лестнице и выхожу из дома, отдаляясь от улицы юры как можно быстрее. добравшись до своей комнаты, я принимаюсь стремительно собираться в больницу, но меня прерывает стук в дверь. «тебя к телефону», сообщает хозяйка. звонит мама — она поздравляет меня с успехом выпуска, а ещё просит срочно приехать в хасецу, потому что сын ее старой подруги женится, и мое присутствие на торжестве совершенно необходимо. «мам», я закатываю глаза, но она непоколебима — по ее тону можно сделать вывод, что если я не приеду в хасецу, она от меня откажется. я тяжело вздыхаю, вешаю трубку и набираю больницу. «можно поговорить с виктором никифоровым из отделения интенсивной терапии?» спрашиваю я у девушки за стойкой информации. «боюсь, что нет», вздыхает она, голос сочится вежливой жалостью, «мы не беспокоим пациентов из отделения интенсивной терапии звонками, это против правил больницы». я зажимаю дырочки трубки ладонью и тихо рычу, уперевшись взглядом в солнечные блики на обоях. мне хочется заорать девушке-администратору «У НЕГО СПИД, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ОН МОЖЕТ УМЕРЕТЬ В ЛЮБОЙ МОМЕНТ», а потом раскромсать пластик телефона в руке, пока в плоть не вопьются осколки, но я заставляю себя сделать пару глубоких вдохов и успокоиться. «тогда можете...» продолжаю я, восстанавливая дыхание, «можете сказать ему, что мне срочно нужно уехать домой, и я не приду сегодня?» девушка сообщает, что передаст. я раскрываю в комнате шторы, все ещё пошатываясь от похмелья, кидаю вещи в рюкзак, а потом опускаю звенящую связку ключей на столик возле двери и тащусь на станцию. я беру билет на первый же поезд до хасецу, давлюсь чёрным кофе из вокзальной забегаловки и снова набираю госпиталь со станционного телефона. «виктор просил пожелать вам хорошей поездки», отвечает все та же администратор, «а ещё он сказал, чтобы вы отправили ему открытку с ... горячих бассейнов хасецу, кажется?» «источников», киваю я в трубку, «спасибо». я задираю голову к небу, спину тянут лямки тяжелого рюкзака, в уголках глаз собираются слёзы — надо же, снова реву, а казалось, что на груди у юры плисецкого прошлой ночью я выплакал всю имеющуюся в моем организме жидкость. это всё не то и не так — нужно наплевать на поездку и мчаться в больницу, но я прекрасно знаю, что виктор бы пристыдил меня за такой поступок и неуважение к собственной семье. я зажмуриваюсь и представляю его, болтающего с той девушкой — глаза хитро прищурены, голос тянется золотистыми струйками гречишного мёда. «передайте ему хорошей поездки» — слова звенят по отделению, отталкиваясь от металлических ножек коек. я вытираю слёзы. на станции пусто и солнечно. в токио совсем тепло — я запихал пальто обратно на пыльную верхнюю полку шкафа и хожу в джинсовой куртке. поезд тормозит на рельсах со свистом, и я загружаюсь в кондиционированный воздух салона. дверь закрывается — ничего уже не поделаешь. в хасецу многочисленные родственники трепят меня за щеки, я сплю в своей старой спальне, часами играю в мяч с собакой, отмокаю в горячих источниках и съедаю киллограм маминого рамена в день. наверное, провести так выходные после месяца напряженной работы даже здорово. в первый же вечер я пишу виктору здоровенное письмо — рассказываю про музыкальное сопровождение на свадьбе сына маминой подруги, мои пререкания со старшей сестрой, тишину на улицах, горы на горизонте, места детства, прилагаю туристические открытки из замка самураев и горячих источников, а ещё фотографию себя с собакой. обратным адресом я указываю свою квартиру в токио, полагая, что за время, пока до меня дойдёт ответ виктора, я уже успею оказаться дома. так и происходит — через три дня после приезда я обнимаю семью на вокзале и машу им из окна уносящегося в столицу состава, а по возвращению в комнату обнаруживаю на письменном столе письмо. оно светится белизной в лучах заката на деревянной глади моего предмета мебели. я почему-то знаю, что там написано — знаю заранее, и вовсе не удивляюсь, увидев на бумаге типографский шрифт вместо почерка виктора. тем не менее, мои ноги подкашиваются — я опускаюсь на доски, нагревшиеся за долгий солнечный день, обнимаю колени и трусь подбородком о джинсы. помимо формальных соболезнований, в письме говорится про вещи, которые виктор мне оставил: свои книги и рисунки из палаты в госпитале, а ещё работы из его мастерской в ущелье такачихо, их вскоре доставит курьер по указанному мной адресу. «мы искренне сочувствуем вашей утрате», значится в конце текста, на слова залезают синие чернила печати госпиталя. я зажмуриваюсь и веду пальцем по глади паркета, вспоминая, как гладил виктора по спине сквозь пижаму три дня назад — вот и всё. я открываю форточку и впускаю в спальню тёплый весенний вечер. завтра мне нужно в редакцию — работать над новым выпуском. завтра газеты напишут про жизнь и смерть молодого талантливого художника по имени виктор никифоров, расскажут про его работы в коллекциях лучших мировых музеев, а он будет улыбаться с фотографии, прилагающейся к тексту — как всегда улыбаться лучше всех на свете. пачка в моем кармане пустует — я забыл купить сигареты. сакура отцвела, и душистые лавины ее лепестков больше не сходят вниз по улицам. я подставляю лицо ветру и думаю, токио — очень зелёный город.