Розовые очки

      Если бы Бродяга жил в Полисе, его бы деликатно окрестили «деструктивным элементом общества», отвели к психологу, потом к психотерапевту… и на четырнадцатилетие, разведя руками, выдали самый мощный подавляющий браслет. Потому что он со своим желчным недолюбленным характером совершенно не мог бы вписаться в красочную, яркую и эмоционально комфортную жизнь города под куполом. Будучи ещё зелёным мальчишкой, не понимая всей пропасти, разделяющей браслетников и изгоев, он воображал, что когда-нибудь (хоть одним глазком) сможет проникнуть внутрь, быть может, с кем-нибудь подружиться и даже освоиться среди пластиково-стальных джунглей. Бродяга носил розовые очки и ещё не звался Бродягой, был сироткой Персеем, которого благородно подобрал Бард, и мог мечтать о мире во всём мире и о живых родителях, которые рано или поздно вернутся. Однако розовые очки, как известно, всегда разбиваются стёклами внутрь. Вот и у него они разбились, заставляя нарастить броню, спешно избавиться от детской наивности и озлобиться не по годам.       Главным разочарованием стал для него Бард. Мудрый Бард, который смиренно принимал любые условия всё расширяющегося Полиса. Глупый Бард, который год за годом позволял отбирать освоенные земли. Безвольный Бард, который впустую тратил свои и чужие силы на то, чтобы заново восстанавливать структуру, в очередной раз нарушенную Полисом. Сначала Бродяга задавал вопросы, а от него отмахивались как от назойливой мухи, ничего не видевшей и не понимающей. Потом он кричал, костеря Барда на чём свет стоит, не стесняясь ни других взрослых, ни даже Музы. В конце концов, он понял, что это всё бесполезно и бессмысленно, а потому поклялся себе, что Полис за всё ответит: прожорливый город, которому всё мало, окажется разрушен. И Бродяга в этом разрушении ему поможет.       Такую же идею разделял и другой молодняк; бойкие, наглые и полные сил подростки сошлись в негласной войне с городом, который о них даже и не знал. Власть во главе с Правителем назвали зону, где жили изгои, запретной и на этом успокоились.       Всё бы так и оставалось в хрупком равновесии или его подобии, если бы не одно недоразумение, которое перевернуло весь мир с ног на голову. Браслетник собственной персоной заявился прямо в лагерь изгоев, радостно щеголяя перед ними в новомодном костюме, таком белоснежном, что от взгляда на него начинали слезиться глаза. И этот изнеженный мальчик Полиса, улыбчивый и наивный кучеряшка, был настолько неуместен среди запустения и разрухи, царившей в лагере, что казался чужеродным и нелепым до смеха.       А Музу он покорил.       Бродяга налетел на него ураганом, вымещая всё, что накопилось за эти долгие годы несправедливости, извелся весь и раскричался, а тому хоть бы хны. «Икар, — говорит, — меня зовут». Икар. Он его ненавидел каждой клеточкой тела, каждой молекулой и каждым атомом. Кучеряшка расшаркивался перед Музой, улыбался и уже имел с ней какие-то личные дела — и только за это его простить никак нельзя. Кто угодно, но только не Муза. Названная сестра Муза, родная, мечтательная и такая прекрасная. Девушка видела в нём брата, а в Икаре сразу приметила мужчину. И Бард тоже заступился за браслетника: «это мой гость». И чёрт бы с ним, с этим безвольным седым музыкантом, пусть себе философствует и хоть крыс к своему костру приглашает, разницы нет никакой, ничего Бродяге его слово не значило. Но ведь Муза… ей городской понравился, хоть и попыталась она скрыть свою симпатию за парой колких фразочек. А он не мог пойти против сестринской симпатии, оставалось только зубы скалить и молча знать факт, что Икар, будущий смертник, будет сюда скоро захаживать как к себе домой.       Злоба и ревность концентрировались где-то под ложечкой, грозясь вырваться в любой критический момент на свободу. Юного революционера старались лишний раз не нервировать — сдерживали резкие слова, не пересекались без надобности и из раздумий мрачных не дёргали. Все и так знали, что он Полис на дух не переносил, а потому появление «зачастившего гостя» было сродни нарыву или незаживающей язвы. Бродяга пытался поговорить с Музой, предупредить, что от изнеженной кучеряшки доброго лучше не ждать, но та лишь отшутилась и отделалась общими фразами, которые всегда говорила, когда он надоедал ей со своей слишком навязчивой опекой. Мол, ничего плохого не будет; он смешной, но хороший… и вообще, присмотрись к нему, вы сможете найти общий язык.       У Бродяги руки тряслись при одном его упоминании.       Второй раз полисовый чудак пришёл спустя неделю или даже меньше: притащил крылья как какую-то подачку, чтобы задобрить Музу. Хотелось его убить, ну или хотя бы хорошенько врезать по смазливой мордашке. И Бродяга не знал: презирал он Икара или завидовал ему чёрной разъедающей завистью. Муза грезила звёздами, полётами, откопала даже где-то астрономические карты и могла назвать любую звезду и любое созвездие над головой. И этот парень в белом костюме просто вот так принёс крылья, которые сделал лично, для неё. Очень хорошо, что до звёзд те долететь не могли.       Бродяга надеялся, что Муза расстроится и разочаруется в своём новом ухажёре. Но нет.       Икар пришёл ещё раз. И они полетели. Вместе. Бродяга смотрел на две светлые точки в небе, злые слёзы стояли у него в глазах и кровь закипала в жилах: хотелось кричать или убить кого-нибудь немедленно… и горе будет тому, кто окажется у него под рукой этим поздним вечером. Изгой не смел отвести взгляда от Музы и следовал за ней по земле, готовясь подстеречь её после приземления и устроить выволочку, в конце концов… он её брат! Хоть Икар этот, сам того не зная, сделал Бродяге огромное одолжение. Крылья рабочие, крылья без ограничений — о да, кудряшка даже не представлял себе, какую тотальную ошибку совершил! А ведь его Правитель предупреждал, толковый мужик… как его, кстати, зовут-то? Тесей вроде бы. Если мечтательная Муза освоилась с полётами, он тем более справится, будет этакий реванш взамен того, что Икар сейчас у него забрал и что Полис забрал у изгоев.       Бродяга хотел поймать сладкую парочку на земле, но внезапное открывшееся глазам заставило его опешить. А чего он ожидал? Явно не того, что застанет двоих наедине, занимающихся тем, чем в принципе могли заниматься двое наедине без одежды. Вот так просто. Его Муза — прелестная, обожаемая и недоступная, — нежилась в руках городского, подставляла шею под поцелуи, сладко стонала и выгибалась навстречу. Бедный Бродяга, которому не посчастливилось увидеть это всё. Бедное его сердце, которое сейчас разрывалось от жгучей обиды и боли. Все обличительные слова застряли в горле, он не то, что говорить — он даже дышать забыл, настолько поразила его картина.       Что же делать? Что он мог сделать?       Ничего. Абсолютно ничего.       Вся картинка, все надежды и мечты осыпались пеплом. Бродяга надеялся на то, что когда-нибудь Муза поймёт, что именно он — тот, кто всегда подле; тот, кто всегда готов защитить, подставить плечо, успокоить, прочитать сказку — её истинное счастье. Всё пошло прахом. Непоправимое уже случилось и увиденного не забыть.       И Бродяга сделал единственно возможное: он ушёл, не обозначая своего присутствия — в полной тишине крался прочь, кусая губы до крови и судорожно сжимая рукоятку любимого ножа, непонятно как оказавшегося в его ладони. Его руки связаны: убей Икара и Муза его никогда не простит. Оставь Икара — и он покрошит музову душу на мельчайшие осколки, собирать которые придётся не один год.       И чёрт с ним, что сердце самого Бродяги сейчас разодрано в клочья. Ему не привыкать.