Когда грянет буря

      Они трахались словно буря. Гром и ярость, хаос и разрушение. Они оставляли следы на поверхностях друг друга, проламывали преграды и раздвигали границы, сообща или по отдельности. Стены звенели эхом от вырывающихся у них вскриков, стонов и проклятий. Каждый новый пик был вызовом — сделать лучше, зайти дальше. Выше. Глубже. Жёстче.       Когда они, наконец, обессиливали, вокруг царил разгром. Чтобы вернуть былой порядок приходилось тратить дни, а иногда даже недели. Повесить на место занавески, починить одежду, постелить чистые простыни, протереть и отполировать мебель. После одной особо бурной ночи потребовалось заменить всю кровать целиком. Этот случай стал среди завсегдатаев "Висельника" почти легендой, хотя всякий раз, когда Хоук об этом расспрашивали, она отмалчивалась, приподнимая брови и ухмылялась, что было весьма для неё нехарактерно. Фенрис хмурился, и его редко спрашивали дважды.       Оставаясь наедине, вжимаясь друг в друга, обливаясь потом, задыхаясь от запаха масла, свечей, дыхания и семени, они мыслили и чувствовали почти одно и то же, и это было само по себе чем-то волшебным. Но когда они находились в городе, всё было иначе. Они почти ни в чём не могли прийти к согласию, ссорились по любому поводу — из-за магов, преступлений, выпивки или шуток. И с каждой перепалкой назревала буря.       Их спутники научились замечать признаки её приближения. Ехидные замечания делали острее разговор, но добавляли напряженности. Тихий спор в уголке мог в любой момент превратиться в ссору, заканчивающуюся тем, что кто-то из них не выдерживал и удалялся прочь, сыпя через плечо проклятиями и оскорблениями. И напряжение будет расти и расти, пока от него не начнёт звенеть в ушах, и нервы не натянутся до предела.       Самый верный признак того, что вот-вот рванёт — они переставали говорить друг с другом. Этакое затишье перед бурей. Именно тогда окружающие начинали прибегать к любым предлогам держаться подальше, зная, что лучше переждать надвигающийся водоворот в безопасном уюте своих домов.       Когда напряжение достигало пика, спусковым крючком могло стать что угодно. Несвоевременный смешок, косой взгляд, закатывание глаз — тишина обернётся какофонией экстаза и плотина прорвётся, разрушая между ними все преграды.       В какой-то мере они оба понимали, что это нездорово. Но это их не волновало. Фенрис знал, что эти разрушительные порывы заканчивались умиротворением, и не видел иного способа его достичь. Хоук, казалось, упивалась этим разрушением.       — Трахни меня так, словно ты меня ненавидишь, — стонала она ему в шею.       Он с готовностью подчинялся. В конце концов, эта такая простая просьба. Потому что он в самом деле её ненавидел. О, да ещё как! Её ехидную самоуверенность, легкость в обзаведении друзьями, её поразительную несерьёзность и нежелание думать о последствиях, её манеру идти напролом, словно препятствия были досадной помехой, а не границами, которые следовало уважать. Он ненавидел её вольность, ненавидел, что она напоминала ему о цепях, от которых он в глубине своей души до сих пор не освободился.       Его руки находили её бедра, пальцы впивались в кожу так, что утром на ней появлялись синяки. Её зубы и язык оставляли росчерки на его груди и шее, её крики звенели в ушах, почти оглушая. Каждый толчок внутри неё был ударом, и она наслаждалась этим. Это он тоже ненавидел. Он распалял в себе эту ненависть, как пожар, чтобы дать Хоук то, чего она так жаждала, чтобы каким-то образом заполнить странную и потребность внутри себя, безымянную и не поддающуюся его пониманию, но всё равно требующую удовлетворения.       Иногда это продолжалось часами, иногда заканчивалось в считанные минуты. Когда буря стихала, он никогда не задерживался надолго. Он страшился тишины, которую нужно было чем-то заполнить. Потому что ужасающая правда заключалась в том, что он не ненавидел Хоук. Его тянуло к ней, и это пугало — потому что он никогда не испытывал такого прежде. Поэтому он исчезал на несколько дней или недель, найдя какие-нибудь дела за городом — смотря сколько времени ему требовалось, чтобы перестать бояться тишины и соскучиться по Хоук. Тогда он возвращался и они какое-то время вели себя так, словно ничего не изменилось.       Но с каждой отлучкой он все больше страшился возвращаться, всё дольше отсутствовал. Каждый раз, когда он исчезал, между ними повисала тишина из невысказанных слов. Тишина требовала, чтобы её заполнили, и после каждой бури становилась всё оглушительнее. И хотя Хоук лучше удавалось это скрывать, она тоже этого страшилась. Её пугало, что однажды тишина поглотит их целиком, и они разобьются друг о друга в отчаянном нежелании говорить правду.       Это не было ненавистью. Но и любовью тоже не было.       Они не были воплощением бури: они были захвачены ею, и, похоже, никто из них не знал, как найти из этого выход. Они всего лишь старались удержать головы над водой, и оба тащили друг друга вниз в судорожных попытках остаться на плаву. Они утопят друг друга, если не расстанутся.       Но правда в том, что они хотели утонуть.