Верное решение

I'm not, I'm not myself Feel like I'm someone else Fallen and faceless So hollow, hollow inside A part of me is dead Need you to live again Can you replace this I'm hollow, hollow and faceless

      Цветы под порогом. Хигучи усмехается, когда поднимает аккуратно собранный веник, а он скалится ей в ответ: лепестки переливаются с искусностью пластмассы. Ненастоящие цветы дарят покойникам — ей подходит. В мусорное ведро они летят довольно быстро. Если какой-то киллер решил так намекнуть ей на готовящееся покушение, то он прогадал по всем фронтам. Его, должно быть, уже нет в живых.       Квартира у неё пустая, серая, аккуратная, бездушная — вся в хозяйку. На идеально чистой кухне Хигучи готовит идеальные бутерброды и иногда пьёт кофе, совсем редко — принимает гостей. Кажется, Гин заходил — заходила? — пару раз. Ещё два раза вваливался пьяный Тачихара, грозясь разнести всё к чертям. Прикладом об голову. Хигучи решает проблемы быстро, а иначе бы не поднялась так высоко, не обладая ничем, кроме смазливой мордашки да глазомером, которому может позавидовать орёл. Заходил даже Чуя. Акутагава не был ни разу. Не спрашивал, где она живёт и даже не думал как-нибудь проведать напарницу — будто ему она была нужна, — с которой работал уже очень долго.       Хигучи знает, что цветы — пластмассовое глупое подобие — знак. Знамение. Предсказание. Хигучи не верит в богов и смеётся на похоронах. Хигучи понимает, где проходит граница между мистицизмом и реальностью. И всё равно несколько раз моет руки с мылом, что не только от бактерий, но и от ядов отмывает, и на всякий случай ополаскивает лицо.       Новый день.       Старый день.       Есть ли разница?       Следом прилетает записка. Лежит в розовеньком конвертике прямо на рабочем столе.       — Новый поклонник? — Акутагава возникает из ниоткуда и — Хигучи уверена — туда же канет через считанные секунды. — Ты знаешь, что с ним делать?       Раз.       Тонкие холодные пальцы сжимают горло.       Два.       — Акутагава, — хрипом.       Три.       Расёмон обжигающим холодом и леденящим жаром по костяшке безымянного пальца.       Четыре.       — Ты знаешь, что делать.       Акутагава уходит. Хигучи знает, что ей делать. Она трёт горло и тихо ругается. Смотрит в зеркало и ругается погромче. Макияж смазался. Придётся переделывать. У неё в рабочем столе парочка тюбиков тоналки — кто знает, когда надо будет замазывать синяки, — и несколько палеток. Хигучи ненавидит макияж и каждый божий — упоминать Бога в застенках штаба Портовой Мафии почти забавно — день проводит перед зеркалом по часу, если не двум. Хигучи замазывает все неровности и все изъяны. Она — идеальная. Она должна ею быть.       Внутри конверта ни взрывчатки, ни яда, ни даже отравляющего газа. Внутри конверта письмо. Выглядит это всё до одурения обычно. Будто можно так просто получить цветы, хоть и пластмассовые, и письмо, хоть и написанное ужасным почерком. Буквы чуть косят. Читать сложно. Хигучи привыкла печатать. Хигучи привыкла, что с дешифровкой разбираются подчинённые, а к ней на стол прилетают идеально написанные отчёты.       «Прости за цветы. Тебе, похоже, не понравилось».       Не киллер. Жаль. Было бы легче.       «Может, сходим в кино?»       Когда она в последний раз была в кино? Год назад? Два года? Три? Была ли когда-то вообще?       «Я люблю комедии и мюзиклы. Что нравится тебе?»       Акутагава ненавидит телевизоры. Хигучи не знает, что ей нравится. Она знает только лишь, кого ей нужно любить.       Любить?       «Завтра в шесть на той улочке рядом с рестораном. Ты там часто бываешь. Надеюсь, что следующий букет тебе понравится».       Хигучи делает пометку в календаре. Надо будет не забыть зарядить пистолеты. Или просто отправить Ящериц и не возиться самой? У них и так миссия за час до этого. Придётся самой. Хигучи вздыхает. Он точно узнает. Он выдавит извинения с хрипами и криками. Как обычно. Как всегда. На каких-нибудь серых простынях дешёвой гостиницы, где даже бездомные не хотят ночевать. Кровать будет скрипеть. Если она будет.       За запиской наступает молчание, тяжёло-титаническое молчание, отдающее кровью и запахом резиновых перчаток. У Акутагавы пять целей на сегодня и шесть — на завтра. Адрес — адрес — адрес — адрес — адрес.       Пятый звонок длится больше, чем три секунды.       — Что было в этом письме?       — Приглашение. В кино.       Кашель. Знакомый до мурашек.       — Пойдёшь?       — Да.       Он собирается положить трубку. Хигучи — дура. И она это знает.       — Сегодня там же? — голос у неё не дрожит.       — Если хочешь.       Хигучи — дура. И она молчит, зная, что её молчание поймут.       — Тогда там же.       Вечер крадётся на когтистых лапах — получается у него плохо. Хигучи поправляет рубашку, берёт сумку и зачем-то смотрит на себя в зеркало. Макияж идеальный. Хигучи — тоже.       В старой гостинице скрипят половицы. Она не слышит, как он заходит.       Акутагава ненавидит прелюдии.       Горячее — Хигучи всё равно холодно — дыхание опаляет шею. У него тонкая кожа — только тронь — синяк. Он весь — в них.       — Ты когда-нибудь так погибнешь.       «Как пёс, как обычный уличный пёс, которого дети закидают камнями, хотя он один стоит их десятерых. Вот только детей будет сорок», — не срывается с губ, но висит в воздухе. Он не отвечает, но понимает.       Дешёвый свет подчёркивает хороший макияж. Выглядит убого. Акутагава кривит губы, кашляет. Щёлкает выключатель.       Он невесомо касается кончиками пальцев.       — Ты знаешь, что делать. — Хигучи не узнаёт собственный шёпот.       Он касается по-настоящему. Хигучи не закрывает глаза. Запускает пальцы в его волосы — жёсткие, опалённые тысячами битв и десятками поражений — и забывается. На ещё одну ночь.       Наутро у неё по телу россыпью новые синяки цветут рядом со старыми и пара царапин рассекает правое бедро. Акутагава уходит с рассветом, не смыкая глаз ни на секунду.       Он извиняется — молча, конечно же, — целуя в щёку на прощание. Дежурно целуя. Хигучи не верит в любовь, но верит в раскаяние. Монстр внутри Акутагавы точит когти днями напролёт. Чудо, что Акутагава ещё сам не стал монстром. Не стал ли?       Она мажет утром синяки какой-то мазью, что ей заботливо посоветовала добрая аптекарша, и быстро собирается. Душ. Макияж. Причёска. Хигучи — идеальная. Хигучи — сильная. Она всё выдержит, даже если не выдержит больше никто.       Собрание у босса было запланировано ещё три недели назад. Хигучи стоит перед дверями его кабинета, считая секунды.       Ровно десять.       Она стучит костяшками пальцев — безымянный отдаёт болью — и тут же заходит. Босс мафии — Огай Мори. Огай Мори — босс мафии. Даже такое бывает в этом безумном месте, что гордо притворяется миром. Хигучи дожидается негромкого «войдите» и заходит.       Навстречу ей идёт Чуя. Он хмурится, завидев её. Кабинет протыкают ленивые солнечные лучи. Мори не любит принимать подчинённых в своём кабинете. Мори не любит проводить большие собрания. Он говорит всё за две минуты, но кажется, будто минула целая вечность, помноженная на два. С Мори ужасно трудно говорить: он знает всё. Обо всех. Знает, куда пропадает Чуя каждое четырнадцатое число, куда пытается дозвониться Коё почти каждый день и почему Хигучи застёгивает рубашку на все пуговицы. Мори знает всё.       — Рад видеть, — тянет он.       Хигучи улыбается, стеклянея. Чувствует себя прозрачной, понятной, но — абсолютно точно — непонятой.       — У вас всё хорошо? — Мори переводит взгляд. Он замечает. Он всё-всё замечает, хотя, казалось бы, замечать нечего.       — Да.       У Хигучи всё хорошо.       Всё хорошо.       Хорошо.       Да?       На голову сыпется ворох распоряжений. Нужно сделать миллион дел и ещё столько же переделать за нерадивыми управляющими, которые не справились. У Мори короткий разговор с неэффективными людьми. Хигучи сомневается, может ли человек вообще быть эффективным, вспоминает, где она сейчас находится и где работает уже очень много, и сама себя одёргивает.       Элис обычно не показывается пришедшим: Мори просит её не встревать. Она не слушается. Выходит, поправляя красивое красное платьишко, и кривится, понимая, что опять что-то решили без неё.       — Привет, Хигучи. — Элис улыбается. Мори вздыхает. Хигучи кивает. Неидеальная идиллия. — Как дела?       — Всё хорошо, — звучит уже второй раз всего за шесть минут.       — Ты не улыбаешься. Раньше ты улыбалась чаще.       — Не лезь в душу, Элис. — Мори складывает пальцы в знаменитый домик. — Она не твоя.       Элис спорит. Мори смеётся. Хигучи думает, что что-то упускает, и ей кажется, будто поймать снова это нечто она никогда уже не сможет. И никто не сможет.       — Можешь идти, — быстро говорит Мори, даже не пытаясь прервать Элис.       Хигучи уходит. За спиной слышится тихий всхлип. «Мафия же семья…». Дверь закрывается. Хигучи не хочет знать, что ответит Мори. Она не хочет знать, что она упускает. Хигучи хочет жить — ей этого вполне хватит.       На телефоне три сообщения. На её личном телефоне, номер которого знают всего три человека: Чуя, Коё и Акутагава. Ни один из них не писал бы смски. Ни один из них вообще бы ей ничего не писал. Палец тянется к заветной иконке. Внутри — надежда. Глупая. Безнадёжная. Такая, какой и должна быть настоящая надежда.       «Напоминаю про встречу».       «Прости, если надоедаю».       «Я буду тебя ждать».       Ждать. Хигучи перечитывает. Он — или она? — будет её ждать. Перед глазами экран дорогого телефона — купила себе ещё на самую первую зарплату — отсвечивает словами, которые никогда раньше на нём не появлялись. Хигучи никто не ждёт. И она тоже — никого.       Вечером, ровно в шесть, на той улочке много людей. Рука сама тянется поправить волосы, которые поправлять вообще-то не нужно. Глаза всматриваются в каждое лицо.       Хигучи — дура.       Она надеется на невозможное.       У него сегодня шесть миссий.       Это не может быть он.       Позади раздаётся знакомый голос. Скамейка вдруг кажется бетонной, а руки немеют. Хигучи узнаёт этот голос, чуть подрагивающий, с самой первой секунды.       — Я рад, что ты пришла.       Он садится рядом. Хигучи краем глаза видит, как его пальцы нервно играются со слишком длинным ремнём.       Наверное, это его первое свидание. Хигучи громко сглатывает — кажется, что оглушительно, — и пытается не слишком пялиться. Не выходит. Ацуши под этим удивлённо-возмущённым взглядом пасует и краснеет. В голове кавардак. Это Ацуши. Чёртов, мать его, тигр из Агентства.       Ацуши.       А-цу-ши.       Который ещё чуть не убил Акутагаву.       Тот самый Ацуши.       Который… Много что который. Он самый. Именно он. Отдельные детали складываются в картинку. Какой ещё дурак мог подарить ненастоящие цветы? Какой ещё дурак мог оставить записку на её столе и не умереть от десятка пуль? Какой ещё дурак любит комедии и мюзиклы?       В горле — пустыня. Хигучи хочет что-то сказать, но вместо этого только открывает и закрывает рот, как рыба на суше.       — Да, это был я. — Ацуши красный. Белые волосы и румянец смотрятся причудливо. Надо бы смеяться. Хигучи молчит. — Если ты хочешь… Ну, в смысле, если ты не хочешь… — говорит он и замолкает.       Виснет тишина. Вокруг шумят люди. Тихо.       — Всё нормально. Какой фильм?       Ацуши поднимает голову. Хигучи странно улыбается.       В голове что-то шепчет, что это самая ужасная идея из самых ужасных идей. В голове что-то шепчет, что это плохо кончится, и повезёт, если вообще кончится.       Но Хигучи улыбается. Странно, но улыбается. Она на свидании. Как давно она не была на свиданиях? Вечность. Была ли вообще?       — Кажется, что-то про людей, — после долгого молчания отвечает Ацуши.       — Конкретнее? — она позволяет себе усмехнуться.       Сколько лет этому котёнку? Восемнадцать? Он ещё совсем молод. Он ещё не понимает, что такие, как Хигучи, — дело конченое, дело, к которому ни одним коготком прикасаться не нужно: сам рискуешь окунуться во всю ту тьму, в которой они варятся уже очень и очень долго.       — Ну, — он правда старается не краснеть, но — вот беда — выходит плохо, — если честно, то я совсем не надеялся, что ты придёшь, но…       — Но? — Хигучи хочется улыбаться.       — Но я рад.       Она усмехается. Сколько бы ей заплатили, если бы она приволокла тигра в головной офис мафии за хвост? Очень много. Можно было бы уйти с работы. Купить матери дом. Никогда больше не видеть этот город, недовольное лицо Коё и пьяного Чую. Хигучи бы не уехала: она всё такая же дура, какой и было час-два-три-четыре назад.       — Ты же понимаешь, с кем идёшь на свидание, да? — дежурный вопрос. Ацуши — идиот, но не болван. Он понимает. — Со мной у тебя тот же номер, что и с Кёкой, не выйдет.       — Я понимаю. Это моё решение. — Хигучи зачем-то замечает у него листик в волосах и пятнышко от соевого соуса на белой рубашке. Ацуши неидеальный.       — Не боишься последствий?       — Это моё решение. — Слова становятся осязаемыми. Каменными. Нерушимыми. Хигучи может их потрогать, почувствовать. Он решил. Она улыбается.       — Тогда жду от тебя замечательного вечера.       Ацуши краснеет — опять! — и почти безмятежно улыбается в ответ.       Разговор идёт о погоде, коньках и лыжах. Ацуши не умеет кататься ни на чём, а Хигучи дальновидно умалчивает о миссии на горнолыжном курорте, на которой ей пришлось убить четверых голыми руками, а потом ещё и оправдываться перед Акутагавой за то, что пятый ушёл живым. Долго оправдываться, но ещё дольше — извиняться. После она взяла больничный: со сломанной рукой особо не постреляешь.       О том, кто надоумил Ацуши подарить ненастоящие цветы, Хигучи узнаёт на восьмой минуте — считает по привычке — и ни капли не удивляется. Она не знакома с Дазаем Осаму лично, но много о нём слышала и от Чуи, и от босса. Хигучи усмехается: это как раз соответствует рассказам. И то, что именно он сказал номер её личного телефона, — тоже.       Фильм скучный. Нудный даже. Хочется зевать, но Хигучи пытается отогнать сонливость и краем глаза смотрит, как Ацуши посмеивается, когда главный герой шутит, и искренне недоумевает: нынешняя молодёжь это считает весёлым? Потом фильм заканчивается, и Ацуши совсем не своим тоном спрашивает, можно ли проводить её до дома. Хигучи качает головой. Она не домой.       — Мы можем встретиться ещё? — говорит он и тут же торопливо добавляет: — Конечно, если тебе понравилось.       — Я подумаю.       На улице глубокий вечер. Тени от фонарей и люди — все как одно.       — Я правда подумаю. — Сама себя убедить пытается? Нужно ли думать о невозможном? Прожитые годы шепчут, что нет. — Мне действительно было хорошо с тобой.       Ацуши расцветает мгновенно. Он улыбается не так, как улыбался до этого. Он — Хигучи уверена — замурчал бы, если бы был настоящим тигром, но он пока что всё ещё человек. К счастью.       — Буду ждать. У тебя есть мой номер. До встречи.       Он почти что убегает. Наверное, хочет рассказать своим друзьям, как всё прошло. Наверное, хочет побыстрее скрыться от возможных преследователей. Хигучи заходит в одну из самых дремучих подворотен, когда макушка Ацуши скрывается в живой толпе.       Здесь пахнет сыростью и жизнью. Хигучи бредёт и слушает. Среди домов всегда чувствуешь себя более живой, чем среди людей. Невозможное всё ещё невозможно — стоит ли дразнить тигра?       Телефон надоедливо вибрирует в кармане. Рабочий. Хигучи отвечает мгновенно.       — Шестая цель устранена. Седьмая?       — Сегодня только шесть.       Акутагава на другой стороне кашляет и собирается бросить трубку.       — Сегодня…? — начинает Хигучи.       — Сегодня ты устала.       Бип-бип-бип. Бип. Бип. Бип. Акутагава бросает трубку. Акутагава знает. Хигучи бледнеет на несколько оттенков и смотрит на идеальную белизну в расколовшееся оконце. Там не хватает кусочка. Прямо на глазу. Глаза — зеркало души, да? Хигучи набирает снова. Вне зоны. И снова. И снова. И снова.       Всё хорошо, да?       Всё же хорошо?       Она идёт домой. Там пахнет пустотой и — почему-то — яблоками. Сама забыла, что купила их вчера. Может, стоить завести блокнот?       Вне зоны.       Вне зоны.       Яблоко очень вкусное.       Вне зоны.       Хигучи когда-то купила бутылку дорогого шампанского — или это Чуя подарил? точно пора блокнот заводить — и всё ждала повод распить. Хотела позвать Гин на свой день рождения. Или даже Акутагаву. Он бы не пришёл. Он никогда не приходит.       Вне зоны.       Вне зоны.       Хигучи — идеальная. Она не вскрывает бутылку.       Вне зоны.       Вне зоны.       Хигучи — дура. Она звонит Гин. На часах — полночь. Гин берёт.       — Не знаю, где он, — сонно выдыхает она. — Я думала, что он, — Гин сама себя обрывает, — что ты знаешь, где он, поэтому и не волновалась.       Она хотела сказать: «с тобой».       — Спасибо. Спокойной ночи.       Яблоко вкусное.       Вне зоны.       Стоит ли спорить с неоспоримым? Стоит ли разбивать не повинный телефон об стену? Хигучи знает ответ. Она ложится спать, считает до пятнадцати тысяч сорока двух — вообще-то сбивается на трёх — и зачем-то оставляет свет включённым. Хигучи знает, когда надо отступать: она опытный агент. Хигучи знает, во сколько Акутагава выходит на связь. Хигучи всё это знает и зачем-то кусает губы до крови.       Как же глупо убиваться по несуществующему.       Как же глупо проклинать невинного.       Хигучи — идеальная.       Вне зоны.       Она просыпается от звонка. Голова гудит, а по ушам надоедливо проезжается взад-вперёд мелодия. Там-там-ра-ра-рам. Надо будет сменить. Хигучи пытается нарочито медлить — ей же всё равно — и хватает телефон, чуть не свалившись с кровати.       — Сколько целей на сегодня?       — Две.       — Сегодня в десять. Там же. — Он кашляет. — Улица?       Хигучи говорит улицу. Хигучи пытается вспомнить, когда он в последний раз приглашал — это приглашение или приказ? — сам.       Акутагава отключается. Хигучи потирает глаза. Она не спала ночь напролёт очень давно. Или всё-таки поспать пару минут удалось? Она умывает лицо холодной водой и готовит себе простенький завтрак. Сегодня выходной. Пустыня перекочевала в лёгкие — дышать ужасно тяжело.       К полудню курьер притаскивает цветы.       Настоящие.       Без подписи. Хигучи не настолько дура, чтобы не понять, от кого.       Она ещё не решила. Решит ли?       Хигучи выпивает стакан воды. Считает до десяти. Принимать решения — просто. Не надо усложнять и так непростую жизнь — надо отказаться от Ацуши, его цветов, удалить номер и не морочить самой себе голову. Хигучи знает, чем это всё может закончиться. Кровью, как в старой английской пьеске, кровью, как в самом ужасном из французских романов, кровью, как — почти трагикомедия — целую жизнь назад. Хигучи бережно хранит своё прошлое в сыром чулане и не достаёт фотографии. Хигучи похоронила то, что было, ради того, что будет. Хигучи выбрала когда-то и не ошиблась.       Не ошиблась?       Она зачем-то наливает себе ещё стакан воды.       Мафия не прощает ошибок — Хигучи их не совершает. Мафия даёт приказы — Хигучи выполняет.       Когда Мори попросил её присмотреть за брошенным чудовищем, она согласилась. Ей было девятнадцать, и она всё ещё верила в сказки.       В первую неделю он сломал ей руку и несколько рёбер. Она провалялась в больнице месяц. Акутагава не пришёл ни разу. Потом Мори клонил голову направо с этой своей хитрой улыбкой и медовым голосом говорил: «Сложная задачка, да?» Хигучи кивала. Ей было девятнадцать.       Второй заход получился лучше первого. Она попыталась заговорить об увлечениях — у всех же есть хобби! — и получила всего лишь прожигающий насквозь взгляд. Буквально прожигающий. Расёмон оставил на руке ожог. Не такой серьёзный, чтобы возвращаться в больницу, но не такой лёгкий, чтобы не замечать вовсе. Мори даже ничего не сказал. Хигучи считала это за успех.       Третья попытка закончилась разговором в шесть фраз. Акутагава только вернулся в штаб мафии, чтобы доложить об устраненных целях, Хигучи немного бездельничала и перебирала какие-то бумаги. Был глубокий вечер — утро для мафии.       — Десять, — сказал Акутагава, чуть только зайдя в кабинетик. — Завтра?       — Шесть. Устал? — Хигучи уже готова была уклоняться от чего бы то ни было, но, к великому удивлению, не потребовалось.       — Да.       — Ты можешь завтра взять выходной.       Акутагаве тоже было девятнадцать — он не знал, что такое кино и зачем его смотреть, читал только парочку книг и плохо складывал слова в предложения. Акутагава был зверем и, что еще опаснее, брошенным зверем. Хигучи ходила по пятницам в кино с подружкой и читала толстенные книги за неделю. Хигучи зачем-то сунулась с головой в осиное гнездо.       — Что делать, если не работать? — он наклонил голову набок и раздраженно нахмурил брови. Это почему-то показалось очень забавным, но Хигучи не улыбнулась — жизнь всё-таки была дороже.       — Отдыхать.       Он хмыкнул и ничего не ответил. Хигучи поверила в богов.       Хигучи пьёт воду. Хигучи считает до двадцати.       Хигучи не верит вообще-то в богов — ни в одного из многочисленных пантеонов — и проклинает себя. Могло бы быть по-другому. Хигучи могла бы когда-то сказать Мори, что её устраивает роль двадцать седьмого секретаря шестого помощника заместителя главы Мафии и что ей совсем не хочется быть на первых ролях. Наверное, особо ничего бы не поменялось. Только рёбра бы остались целыми, не было бы не успевающих заживать синяков и сырой кладовки. Хигучи бы так и осталась Хигучи, ходила бы в кино и смеялась над ребятами из соседнего кабинета — тогда она ещё умела смеяться и не знала, сколько крови проливается каждую ночь.       Стрелки неумолимо клонятся к одиннадцати. Хигучи не знает, как ей дожить до вечера и считает цветы в букете. Четыре. Она ухмыляется. Ацуши точно решил сделать из её жизни сплошной кошмар. Раньше она кошмаром не была?       Выбирать — легко. Надо только знать, что выбрать. И Хигучи знает: выбор же очевиден. Она ждёт вечера, берёт с полки пять книг, так и не начав читать ни одну, кладёт их обратно и красится с особым усердием. Смотрит в зеркало. Смывает всё. Вода кажется неприятно жёлто-серого цвета. Хигучи всё ещё идеальная. Хигучи всё ещё знает, что она выберет. Хигучи зачем-то смотрит, как слеза скатывается по щеке, и зло шипит на своё отражение.       Она выходит из дома в десять. На улице уже совсем вечереет. Одинокие фонари, одинокие люди. Холодно — приходится плотнее кутаться в лёгкую куртку и ускорять шаг. Гостиница, одна из самых тихих и удобных, всего в сорока минутах медленной ходьбы. Хигучи убеждает себя не бежать. У неё в голове сплошной бардак и мусор. У неё в квартире четыре цветка в вазе приманивают смерть.       В номере душно. Она всё-таки бежит и приходит на полчаса раньше. На стенах обои какого-то из жёлтых оттенков и Елисейские поля в деревянной раме. Кровать почти не скрипит, а тумбочка сделана, похоже, из настоящего дерева. Номер на удивление бедный — то, что надо.       Почему-то хочется сбежать. Глупо — нестись сюда со всех ног, а теперь посматривать украдкой на грубую дверь. Хигучи вообще-то действительно может уйти и отсюда, и из Мафии, и из города уехать тоже может.       Раз.       Два.       Три.       Хигучи всё может, но не хочет.       Пять.       Раньше не хотела.       Семь.       Мори не прощает проваленных миссий.       Девять.       Акутагава открывает дверь бесшумно и заходит тоже как-то слишком тихо, крадучись. Первым делом он скидывает плащ на стул рядом с дверью и как-то воровато осматривается. Хигучи клонит голову влево и закусывает губу. В голове мысли кубарем, в голове — пустота.       Он не садится рядом, а так и остаётся стоять у двери.       — Ты тоже? — Акутагава, как обычно, кашляет и хрипит, начиная говорить. Хигучи знает его манеру речи ровно наизусть. — Тоже? — повторяет он чуть громче.       — Что? — глуповато спрашивает она и как-то непроизвольно округляет глаза.       — Уйдёшь. — Акутагаве двадцать один, и он всё ещё не научился складывать слова в предложения.       Хигучи открывает рот и закрывает обратно.       Брошенный когда-то зверь перестаёт быть брошенным, когда… Когда? Когда его подберёт кто-то другой?       Рука сама тянется к голове. Внутри шумит рой ос — они говорят сваливать прямо сейчас: потом будет поздно, потом у Хигучи уже никогда не получится отвязаться от надоедливого прошлого и слишком уж туманного будущего, потом всё станет так, как было раньше.       — Ты знаешь, что я не держу. — Он опять кашляет, а слова тонут в несуществующем жужжании.       Кажется, что через секунду-две весь мир утонет в океане из зеленых водорослей и никогда — никогда! — уже больше не станет прежним, что люди станут ходить вверх ногами, что все войны закончатся разом, что случится всё, что случится не может.       Но ничего не происходит. Хигучи остаётся сидеть со взглядом слепой старухи из какой-то древней книги, искусственный свет капризно ложится на каждый предмет в комнатушке, а за стеной слышатся тихие голоса — бесшумной трагедии не выходит.       Он правда никогда её не держал и не просил остаться. Хигучи сама привязала себя самыми плотными из веревок сначала к своей недомиссии, а потом и к этим недоотношениям. Она бросила ходить в кино с подругой и читать по вечерам.       Хигучи сама отказалась от себя когда-то и стала лишь частью кого-то — она всегда знала, кого именно. Ацуши проиграл, ещё даже не начав играть.       — Ты знаешь, что я никогда не уйду, — выдыхает Хигучи и улыбается. Ей почему-то кажется, что в комнате становится светлее.       Акутагава садится рядом. У него не лицо, а проклятая маска с натянутой бледной кожей и парой царапин на щеках — следы сегодняшних миссий.       Хигучи — далеко не идеальная. Она истерически посмеивается и не замечает, как слёзы размывают макияж, а правый рукав рубашки чуть мнётся.       Хигучи знает — всегда знала, — что Акутагава скоро умрёт: тот, кто ищет смерти, всегда с ней встречается. Что ж, её в этом мире тоже ничего не держит.       — Ты плачешь.       — Да.       — Это слабость. — Он немного кривит губы и собирается встать.       — Прости. — Хигучи утирает слёзы. Хигучи сильная. Она справится. — Останься.       Акутагава остаётся на эту ночь и уходит с солнечными лучами. Хигучи считает синяки и почему-то грустно вздыхает, не найдя ни одного.       На улице дождливо. Хигучи улыбается. Она сделала выбор.