And don't forget to breathe. And pay before you leave.
Из жил и связок и костей сплетённые фигуры… Вот они, твои λεμούρια¹… Гнилые, хромые бесы, пляшущие исступленно под юркий, заливистый свист демона-пастыря, не попадая в ритм, не разбирая ни нот, ни голоса… Они все вертятся вокруг, милости выпрашивая, жадные до указаний и велений. Перед ними лопаты, но сами не поднимут ведь: а вдруг те змеями станут и ужалят их в бескровные жилы, костный мозг высосут, флегму из сердца выпьют, заплевав ядом пустые глазницы? «Что делать нам? Зачем мы шли, о том забыли сами…» Вручив в костлявые десницы орудия труда, учишь держать крепко, копать добротно, но только лишь на словах – не хватало еще собственные руки сырой землей запачкать, действительно. Эти лемуры хоть и глупы до безобразия, но похвально старательны, когда все им по пунктам растолкуешь: как взломать производственного дрона или выгодно сбыть наркотики, подобрать коллекцию виртуальных масок по форме и размеру, дабы безликий череп смотрелся благовиднее, превращать легковерных юных девиц в гротескные скульптуры из цветов и плоти, кого заманить в свои охотничьи угодья, пустив вдогонку псов-киборгов, имитирующих животную ненасытность… – Несложен будет труд на этот раз, – подбодряешь привычной банальностью. – Себя самих за меру вы примите… Слепому доктору готовишь достойное ложе, устилаешь шелками дубовую кровать, где отдыхать ему теперь вечно. Бездумно несся за тобой, якобы вольный, а душу отдаст – вы условились. И станет, увы, не другом тебе по эту сторону ада, но одним из таких же костляво-жилистых бесов, всем лемурам лемур. Законы мироздания рутинно незыблемы, при всем желании не сбежит от тебя этот упрямый мудрец… И вдруг о гроб споткнулся я: откуда ты, могила? Дурной знак – законы мироздания опасно шатки. Черт, едва не свалившийся в яму, что роет для другого чужими гниющими руками. Как ни трудись, плоды плохие, ведь с нами заодно стихии. Уничтоженья ждет весь мир! Дьяволу дьяволово, а ты – опаснейший из дьяволов, хитрейший. Будь готов и к чужой хитрости: подлость лечится бесстрашием, так опасайся же храбрых. Твой Фауст решителен, рассудителен и неотвязен как сотня гончих, он единственный мог стать тебе достойным оппонентом. Цени его за это, отблагодари по-дьявольски – вцепись в его душу когтями, не выпускай из лап. Ты дал ему то, чего он так жаждал, стал ему мишенью-маяком, подыгрывающим-сопровождающим. Даже лучший из людей рискует впасть в грех, столкнувшись лицом к лицу с подходящим εχθρός². И ты дарил ему себя как наживку, пока порок не очернит дерзкое сердце до последнего капилляра. Нигде, ни в чем он счастьем не владел, влюблялся лишь в свое воображенье… И тут вы схожи, мечтатели-одиночки. Плененные своими идеалами, пусть и с реальностью на «ты», но привлекать она вас не привлекает. Эта бесплодная земля, где полоумная Σίβυλλα³ восседает на троне, хлеща окровавленной плетью всех, кто недостаточно широко ей улыбнулся. Его уста почтили вещунью оскалом, твои – ухмылкой. В погоне за тобой пожертвовал всем, что считал прежде своей жизнью, отбросил за ненадобностью, ведь ты куда нужнее. И кто станет утверждать, что это не высшая степень участия, тому собственноручно отрежешь его бестолковый язык: нет, демон-консультант, вовсе не ложь предосудительна, лишь несусветная глупость. Прошло и не было – равны между собой. Вот твои лемуры и управились, замечательно. Хорошая командная работа, надо будет потом расплатиться с ними сухими червивыми яблоками, свежих в аду не найти. Глядишь на труп, но вид обманчив: снова недвижное задвигаться готово. Что-то не так с этой могилой. Пустовата она, и будто земля уже осыпаться начала, но ты ведь еще не… А тело и вовсе на доктора не похоже: бледновато да астенично, не в пример его геркулесовому фенотипу. Выглядит до боли знакомо, но тонкие черты все ускользают, словно запах, принесенный на крыле памяти легкомысленным ветром. Дразнит узнаванием, вертится на кончике языка, но ближе не становится, сколько ни вдыхай. Кого же вы тут хороните? – Прощай, Макишима. Es ist vorbei.⁴***
Синяя подушка, серые стены. И снова сны безобразничают, подрисовывая видения мазками карикатурной альтернативной реальности. Сегодня он был Фаустом, ты – Мефистофелем, что дальше? Аристид и Фемистокл? Саул и Давид? Холмс и Мориарти? Сюжет, впрочем, пошел не совсем по пятому акту: лемуров, в коих не сразу распознал давних знакомых, пришлось учить держать лопаты, а те лишь плясали молча под небезызвестный демонический свист, гроб зачем-то мостил лично, потом сам же об него споткнулся. И да, в той могиле лежал вовсе не Когами Шинья. Хочешь встать, а тело сковано. Этого еще не хватало, нет, только не сейчас… По ощущениям – рука двигается как обычно, импульс лишь слегка слабее, будто пущен по тем же нервам, но нужных рецепторов не достиг. Заставляешь себя шевельнуться – без толку. Давай, просто резко дернуться в сторону… ну же, скорее, вырвись… У тебя на сегодня еще столько планов… Есть. Вот ты поднимаешься с кровати, заправляешь одеяло, делаешь шаг по белому ворсистому ковру, но движения подозрительно невесомы. Окно почему-то открыто, туман сквозь него проникает в комнату, угрожающе распространяясь разводами-языками, точно молоко в воде. Туман пахнет табаком и порохом – ну и кто посмел здесь курить? Плывешь сквозь непроглядное нечто, подбираясь к окну, а вместо неба там штормящее море с недостроенной плотиной на побережье. Вместо земли – закатные облака с красным солнцем посередине, всепоглощающим ненасытным солнцем… И смотрит зло глазами интерфейса «Сивиллы», которые ты до сих пор почему-то не выколол, но ничего, сегодня все решится. Вирус готов, тебе осталось лишь внедрить его в инкубаторы агрозавода, распылить над полем, а вот и оно… Виднеется среди облаков, между небом и морем, на ветру шелестя колосьями… Заметил там маленькие фигурки, то ли работающие, то ли танцующие – ужаснулся. Твои лемуры никуда не делись, и это все еще сон, так проснись еще раз! Синяя подушка, серые стены. Двигаться все еще не можешь, только глубже погружаешься в свой бред, принимающий очертания привычного и тем вероломно сбивая с толку. Сонный паралич весьма коварен. Еще с десяток ложных импульсов, десяток или сотня – не уверен, время растянуто до миллисекунд. Все потому что снова лежишь на животе, повернув голову на бок: как обычно, пережатые сосуды, нарушенное кровоснабжение мозга, плюс сдавленные под собственным весом ребра. Рано или поздно это закончится, хоть тебе и кажется сейчас, что заперт здесь на вечность. Главное в сон не возвращайся, игнорируй пляшущих бесов, что уже и в комнату пробрались, и арию ту самую насвистывают, и землей тебя засыпают, обездвиженного, даже крышку гроба закрыть не удосужившись. Нет, сколько ни наставляй этих бестолочей, сколько ни разъясняй, обязательно просчитаются на элементарном – потому и дергаются теперь в аду, безкожие… Нет, не думай о них, не смотри, не смейся, не подавайся тщеславию… Только проснись уже… хватит, старайся лучше… – Успокойся. Могила исчезла, черти остались позади, ты по-прежнему неподвижен. Да, это все еще сон, однако… просыпаться пока не спешишь. Больно уж интересно, какую роль сыграет здесь он. Пока несет тебя на руках по вечернему полю, держит крепко, будто ты в любой момент можешь сорваться и свернуть ему шею или хоть зубами вцепиться в эту изумительно выступающую вену над ключицей. – Отпусти меня, Когами… – но, по правде, ты можешь сейчас только умолять. – Просто положи на землю, и я уползу… – Не уползешь. Небо снова стало небом - да еще и таким красочным, едва ли не навязчиво драматичным. Яркая палитра завораживает, точно боги соревнуются в искусстве живописи: солнце растеклось красной акварелью по горизонту, впитавшись в медовую вату облаков, ставшую коралловой. Словно кровоточит. – Ты убьешь меня? – Да. – Хорошо… Колоски нежно касаются ног, щекочут как настоящие. Темные пряди волос, колыхаемые шагами и ветром, рядом его кожа, просматривается до каждой клетки, до каждой поры… Под пальцами текстура ткани, швы на пиджаке, галстук – и до чего же реальные на ощупь… Шорох перешептываний поля, давление чужих рук на твоих плечах и бедрах, никотиновое дыхание рядом – все выглядит таким насыщенным и живым, что теперь уже боишься шевельнуться, хоть бы не исчезло… – Ты можешь спастись. Если откажешься от своих намерений, если сбежишь и скроешься, – усмехнулся. – Но ты не станешь. – Не стану, – ответил тем же. – Это, в конце концов, было бы даже невежливо. На закате, значит. И чем ты заслужил такую красивую смерть? – Сегодня. – Знаю, – жадно разглядываешь, силясь ухватить, запечатлеть в памяти каждый крохотный порыв ветра, каждую драгоценную деталь несбыточного. – Мы отлично провели время, да? – Могло быть и лучше. Пока ты еще способен помнить. Жаль, мгновению не приказать остановиться. Ты бы с радостью залил формалином песочные часы. – Здесь проиграть – навеки стыд. – Никто не узнает. И это правильно. Никто не должен знать. Враги, доверяющие друг другу – неслыханная дерзость, прямо-таки пощечина всем δίκαιο πολέμου⁵. Вот что действительно парализует, спи хоть на животе, хоть на траве с простреленным лбом. Законы, навязавшие вам бессмысленно-обязательную ненависть, сотканную из причинно-следственных излишеств. Правила, презираемые обоими, однако просочившиеся в саму вашу натуру вязкими каплями ртути, незаметно смешавшимися с кровью. Жажда противостояния порицается, ей тут же ищут приемлемое оправдание. Никто не желает вкушать конфронтацию в сыром виде, каждый так и норовит присыпать свою воинственность липкими идеалами и солью морали, называя приятное обязательным и вынуждая себя относиться к нему соответственно. Человек нуждается в войне так же, как он нуждается в любви, искусстве и пище. Отрезать от себя «зло», взращивая «благо» – все равно что созерцать мир одним лишь глазом, выколов второй, дабы случаем не засмотрелся на то, что социум предпочитает не видеть, но гадить. Людская воля безупречна – в чистом виде, незамутненная ни страхами, ни предрассудками, ни сомнительными авторитетами тысячелетней давности, что с самой утробы жертвовали священной свободой мысли в угоду коллективному комплексу неполноценности. Страх наказания – эффективнейшая и примитивнейшая из мотиваций. Сохраняет видимость порядка, нарушая при этом саму структуру общества, чернеющего изнутри от постоянной капельницы яда самоограничения. То самое общество, выдумавшее правила для оправдания своей природной жестокости, беспощадно истребляет неосторожные исключения, ведь нужно же что-нибудь истреблять… Страх одиночества – закономерное последствие нарушения таких правил. Так не уподобляйся же им: избавься от страха, возлюби чужие пороки как свои собственные. Просто позволь им быть. Ненависть Когами к тебе сродни пуле, выпущенной в отражение зеркала. Твоя ненависть к Когами сродни отражению, вдребезги разбитому попавшей в него пулей. – За что ты меня убьешь? – За то, что тебе нет места в таком мире. Но и это ложь. Бессовестно красивая иллюзия подсознания, предсмертный подарок судьбы. Твой последний сон. – Знаешь, ты ведь все еще должен мне душу, – а дьяволу все дьяволово. – Как-никак, я многое за нее отдал. – Мог просто попросить. Что ж, хотя бы в преисподней не будешь одинок. Там души обнажены как звери – без масок лицемерия и условностей, выдуманной любви и навязанной ненависти. Лишь инстинктивное природное притяжение или равнодушие, охота или бездействие. Глядя в отрешенные сине-серые глаза, все же рискнул шевельнуться – одно движение вперед, произвольное напряжение мышц шеи. Слабый импульс, достигший-таки нужного рецептора. Несколько сантиметров сна оказались непреодолимы. Синяя подушка, серые стены.Amazing grace in here. I'd pay to have you near.