Худшее, что есть в мире

На свадьбу десятилетия [1] стоило приехать хотя бы ради того, чтобы посмотреть на закат лета сорокового года из окон Чёрной гостиной замка Зигмаринген. Спокойные, ещё тёплые воды Дуная и рыжая черепица Баден-Вюртемберга не могли померкнуть ни перед блистательной свитой самых именитых гостей, ни перед слегка нелепой гербовой короной Гогенцоллернов [2], которую невесте водрузили на голову поверх длинной фаты, из-за чего её высочество принцесса выглядела как привидение, или как одна из этих скульптур с эффектом вуали. Бедняжка Мария-Адельгейда наверняка тренировалась носить корону несколько месяцев — и всё равно шла по часовне напряжённая, вытянутая как струна, всё её существо выражало страдание. Ещё до начала Французской кампании, разглядывая русские тиары-кокошники в каталоге Sotheby's [3], который мамми прислала почтой, Хайнрих от казарменной скуки раздумывал о такой же красивой свадьбе, как у Константина и Марии, чуть более скромной, разумеется, чуть более изящной, чуть более искренней, и без такой горы гостей, из-за которой замок больше походил на отель. Хайнрих не стесняясь мысленно плевался ядом в каждого, кого видел, и кому учтиво и скромно улыбался, кланялся лёгким движением головы, с кем вёл пустые светские разговоры — как он один умел, но уже без интереса и желания, скорее на естественных инстинктах. Насколько сильно изменился он, настолько прежним осталось его довоенное окружение, от которого в армии он попросту успел отвыкнуть: эти старики в древних мундирах и старухи в бриллиантах, их белобрысые голубоглазые отпрыски в его глазах едва ли походили на настоящих людей, и не вызывали ничего кроме чувства жалости. Вот у кого действительно была голубая кровь, так это у них, а Хайнрих давным-давно всё про себя понял. Слишком много событий наложились одно на другое. Хайнрих, получив приглашение от Константина Баварского, сначала долго сомневался, стоит ли тратить драгоценное время внеочередного отпуска перед новым витком учёбы на подобные развлечения. Но потом, не в силах справиться с искушением, в последний момент отправил все свои вещи к родителям и уехал в родовое гнездо Гогенцоллернов прямиком из Парижа. К тому же позвонила Мисси и долго убеждала его принять приглашение: одной ей, без сестры, ехать не хотелось, хотя она и общалась с Константином не в пример дольше Хайнриха, да и в целом на этой свадьбе у неё наверняка нашлось бы очень много если не друзей, то приятелей. Во всяком случае, больше чем у Хайнриха, эмигранта далеко не в первом поколении, который, безусловно, был всем представлен и знал всех по именам, но не более. Этого ему было вполне достаточно. Именно в поезде по пути сюда Хайнриха и нагнала эта, мамми сказала бы, меланхолия. Всё складывалось как мечталось, как давно хотелось, как нельзя лучше, и всё же Хайнрих ловил себя на мысли, что не был счастлив, и вообще, все лучшие дни были оставлены позади, как-то странно и бездарно, неосознанно прожиты. Это чувство навсегда оторвало его от прошлого и не позволяло веселиться вместе со всеми в этой гостиной: молодое поколение соли земли тайком от старших (как можно, идёт война!) включило музыку и танцевало под что-то дегенеративное, разговаривало, шутило, смеялось. Особенно разошёлся Людвиг, который, как и Хайнрих, особо никого здесь не знал, но увлечённо что-то рассказывал столпившимся вокруг него новообращённым почитателям его таланта оратора. Ввиду незнакомой аудитории старший брат, Хайнрих понял это моментально, начал рассказывать какие-то истории из их детства, которые казались ему забавными, и которые извечно кочевали из одного салона в другой, пока наконец кто-то чуть менее вежливый не замечал, что в общем-то уже всё это слышал. — А сейчас я расскажу вам, как вот этот мрачный grand seigneur, забившийся в угол — примчался сюда из самого Парижа, вообразите — ночевал в лесу, лишь бы не платить за проезд на поезде! Мамми говорила, что если одолевают грустные мысли, надо подумать о чём-то хорошем, но это никогда не помогало. Людвиг, спасибо ему огромное, мигом выбил любой намёк на печаль из головы Хайнриха, разозлив его. В этом он был мастер, всегда знал, как вывести младшего брата из себя — одним словом, даже одним взглядом, и сегодня был в настоящем ударе, безжалостно пройдясь по главным болевым точкам Хайнриха. Как будто ему было мало грядущего титула и той пропорции, в которой родители между ними тремя разделили наследство. Хайнрих мог бы простить Людвигу многое, несмотря на свою злопамятность: и ироничное обращение, и какой-то непонятный комментарий про Париж (бог знает, кто и что мог ему наплести). Но Хайнрих не забился в угол, чёрт возьми, он просто спокойно сидел чуть в отдалении, на диване у камина, положив ногу на ногу, только и всего. Нежелание участвовать в общем веселье ещё не делало его трусом или социофобом. С шесть пар глаз уставились на Хайнриха после слов брата, и он, сжав зубы, вежливо им улыбнулся, а потом отвернулся к пламени, давая понять, что на этом его непосредственное участие в истории будет закончено, Людвигу ведь лучше знать, как всё было на самом деле. Мгновенно стало душно. Хайнрих дышал, дышал, и ещё раз дышал, подавляя в себе гнев, и потянулся было к верхней пуговице кителя, чтобы расстегнуть, но понял, что в этом случае придётся снять с неё петельку аксельбанта. Недолго думая, он решил уйти с этого праздника жизни, и уже порывался встать, но перед глазами мелькнуло зелёное платье приближающейся к нему Мисси Васильчиковой. Она избегала Хайнриха уже второй день, ей это удавалось без особых затруднений благодаря строгому расписанию свадьбы, целиком и полностью подчинённой титулам и рангам. — Позволите присесть, grand seigneur? — Прошу, — Хайнрих указал на место рядом с собой, отметив её саркастический и чересчур игривый тон. Мисси села на почтительном расстоянии, аккуратно и скромно, как будто чувствуя: одно неверное движение, жест, слово, и она может проститься с жизнью, но слишком быстро расслабилась. — Думаешь о том, как расчленить своего любимого братика? — спросила она, пальцем водя по краю бокала, на дне которого плескалось шампанское. Впервые с приезда в замок Хайнриху удалось её рассмотреть вблизи: красивая как всегда, но не как Марина Греческая, не как Наталья Палей, и уж точно не как… Воспоминания о француженке Хайнрих гнал от себя как мог. Нет, не сейчас, не здесь, и вообще никогда и нигде больше. Мисси… красивая, да, платье было ей к лицу, хотя и простовато для подобного вечера, но кто стал бы упрекать за это беглую русскую знать, болтающуюся по Европе — уж точно не Хайнрих, которого так же всюду носило ветром по родительской прихоти. Всё компенсировалось её особой манерой поведения, которую с подачи Бунина можно было назвать «лёгким дыханием»: такая запредельная, моментально сбивающая с ног цветущая чувственность, женственность, живость. Хайнрих понял, что его молчание чересчур затянулось — и это выдавало его злость на брата, которую глаза Мисси могли принять за совсем другие чувства, поэтому быстро взял себя в руки и флегматично ответил: — Подобная помпезность мне ни к чему: его вполне можно нечаянно пристрелить из ружья на охоте, — недолго подумав, он добавил: — куда-нибудь в брюшную полость, чтобы успел помучиться напоследок. Мисси усмехнулась, глядя в зал. Разговор не клеился, как это бывало у них обычно, но Хайнрих и не хотел говорить, он хотел побыть один, а Мисси, казалось, совсем этого не замечала: она повернулась всем телом к Хайнриху, поставила локоть на спинку дивана, положила голову на ладонь, и по-лисьи, чуть пьяно улыбнулась, ожидая, что светская беседа про убийство Людвига продолжится чем-нибудь не менее интересным. — Нет, я решительно не верю, что ты на такое способен. Рука Хайнриха сама потянулась в пространство между двумя пуговицами его кителя, протолкнув пару пальцев под серую ткань, он дотронулся до места где-то между третьим и четвёртым ребром, со стороны сердца. Это место тут же отозвалось на прикосновение болью, уже чуть притупившейся. Вообще, порез за несколько дней уже должен был зажить, но Хайнрих регулярно его освежал, вскрывая ножом. Последний раз — в аккурат перед святым причастием сегодняшним утром, но, кажется, слишком увлёкся. Этот прощальный подарок от француженки придал ему сил. Чёрт, обещал же себе… Мисси улыбалась, наблюдая за выбитым из равновесия Хайнрихом, его странный вид однозначно доставлял ей немалое удовольствие, потому что она принимала его на свой счёт. — Ты думаешь, что знаешь меня? — его голос недовольно дрогнул. — Чёрта с два. Ты знаешь ту удобную и приемлемую версию меня, которая ни у кого не вызывает лишних вопросов. А теперь оставь меня, пожалуйста, в покое, и иди к своим друзьям. Или нет, лучше уйду я. Хайнрих снова предпринял попытку встать с дивана, но сбитая с толку Мисси с опасливой насмешкой положила руку ему на плечо в успокаивающем жесте, сказав: — Боже, Хайнрих, сядь. А то и правда кинешься на кого-нибудь в особенно тёмной галерее. Остынь. Я уйду к своим друзьям. Она подняла обе руки в примирительном жесте и отступила. Позже Хайнрих нехотя поймал пару её жгучих взглядов с середины гостиной. Смертельно захотелось выпить, но он давно дал себе обещание не брать ни капли алкоголя в рот и успешно держал его не для того, чтобы сорваться из-за Мисси Васильчиковой. Пожалуй, сразу после знакомства с русской княжной Хайнрих пару коротких мгновений испытывал к ней чувство, сродни влюблённости, но оно выветрилось, оставив на память пару странных, ничего не значащих для обоих поцелуев, которые быстро забылись, как прочитанная статья в газете или приятный завтрак. Но вот Мисси, кажется, сегодня вспомнила именно это, как они целовались на женевском вокзале в тридцать восьмом: очень неприлично, в других обстоятельствах Хайнрих такого бы себе не позволил, но… это было «лёгкое дыхание», а он был слишком юн и наивен. Сегодня он ему не поддался: за два года стал мудрее и сильнее, или просто уже нечему внутри него было увлекаться — всё, что было, все скромные запасы своей любви он уже истратил, причём даже не на Мисси. Бобби Гогенцоллерн объявил о наборе экскурсионной группы, которую обещал провести по семи главным залам замка, от желающих не было отбоя, и он увлёк за собой всех до единого, оставив Хайнриха в гордом одиночестве, которое было ему жизненно необходимо. Он выдохнул: наконец-то можно было расстегнуть тесный китель, снять с него тугой парадный ремень и отцепить аксельбант. Хайнрих чуть более вальяжно развалился на диване, откинув голову на его спинку и закрыл глаза. Вчера ему снилась по-библейски красивая картина: как та француженка подносит ему на серебряном блюде голову Людвига, но что такого Хайнрих сделал, чтобы она выполнила любое его желание, он не мог вспомнить, как ни пытался. Он, уже не смущаясь, приложил всю ладонь к заклеенному порезу между рёбер и глубоко вздохнул. Тяжёлая резная дверь Чёрной гостиной отворилась и вошла Мисси — Хайнрих подумал о ней раньше, чем увидел. — Всё ещё дуешься, бука? — сказала она ему через весь зал, и, не дождавшись ответа, начала подходить ближе. Нечаянно задев столик с пустыми бокалами, она опрокинула парочку на пол и принялась собирать осколки, осторожно присев. В этот момент у Хайнриха пропали все сомнения: они закончат вечер в одной постели, не потому что он этого хотел, а потому что этого захотела она — поэтому смылась от Бобби и Людвига и тайком пробралась назад к гостиной, к нему. — Скажем всем, что всё так и было. Хайнрих усмехнулся. Про женевский вокзал она сказала ему диаметрально противоположное. — Как будто кто-то спросит, — повторил он фразу, с которой ловко успел сдуть двухлетний слой пыли. Нет, он ни капли не любил её теперь, просто был очень злопамятным, и помнил скорее не поцелуи, а её отказ, отказ от того, на что он в целом и не собирался претендовать. Просто он был юн, просто хотел — прямо тогда, прямо в том месте — быть хоть чуть-чуть влюблённым. Мисси всё водила рукой по тёмно-синему ковру, медленно, со вкусом, как будто растягивая удовольствие, старательно собирала осколки и аккуратно клала их назад на столик. Когда она встала, под её туфлями всё равно захрустело стекло. — Расскажи мне, что тебя тревожит, — сказала она, снова устраиваясь рядом с Хайнрихом, уже без приглашения, — как на исповеди или у психотерапевта. Грехов я тебе не отпущу, но зато и денег не возьму. Дело ведь не в Людвиге. Последняя фраза не прозвучала вопросом, и Хайнрих пожалел, что сгоряча упрекнул Мисси в том, что она ни капли его не знала. — Хорошо, — он пожал плечами. Мисси достала из сумочки пачку сигарет, привычным жестом зажала одну между зубов и начала искать зажигалку; Хайнрих не менее привычным жестом достал свою зажигалку и протянул ей спасительный огонёк. Она удивлённо прикурила и, сделав затяжку, сказала: — Ты ведь не куришь. — Нет. Она курит. И наверняка сейчас где-то там, в своей студии на Монпарнасе, тушила сигареты об кого-нибудь из своих особых клиентов. — Ну и ну, — Мисси заинтересованно придвинулась ближе, так, что были видны трещинки на искусанных губах: — я хочу знать всё. Она улыбалась, глядя Хайнриху прямо в глаза, в которых можно было заметить немного уязвлённую гордость. Месть — блюдо, которое подают холодным. — Ты будешь разочарована, — решил поскромничать Хайнрих. Разочарована — это ещё мягко сказано. Хайнриху всегда до ужаса было приятно, когда люди думали о нём хорошо, не зная, что на самом деле скрывалось под его холодной улыбкой. Что в кармане у него изощрённых ругательств больше, чем у любого из матросов, что он пробовал и делал такие вещи, от которых у иных приличных господ — тех, что ушли смотреть на Португальскую галерею — волосы встали бы дыбом и мгновенно поседели бы. Что под кителем у него была такая глубокая рана, в прямом и переносном смысле, что он едва мог двигаться — только недвижимо сидеть и вспоминать, вспоминать, вспоминать. — Пускай, — Мисси легкомысленно откинула голову и выдохнула дым вверх. Во второй её руке блеснул небольшой осколок бокала, с частью ножки он выглядел как прозрачный цветочный лепесток. — И что же именно ты хочешь узнать? — Она красавица? — Да. — Вы занимались любовью? — Да. — За деньги? Вопрос вызвал у Хайнриха усмешку, но он не стал спрашивать, как Мисси догадалась — пускай, можно было всё списать на её женское чутьё, которого было хоть отбавляй, и не стал отрицать очевидное. — Да. Ответ не вызвал у Мисси ни капли осуждения, на которое уже сейчас стал надеяться Хайнрих — может, стоило приврать, что он чем-нибудь от неё заразился? Хотя, это и не было бы совсем уж откровенным враньём. — И чем же она тебя привлекла? — Скорее я её привлёк. И нет, мы встретились не в районе Пигаль. [4] — Что ж, это обнадёживает. Хайнрих, наблюдая за тем, как Мисси курит, и вернулся на шаг назад, к её вопросу: — Она сказала, у меня очень злые глаза. И что я похож на аристократа. Он никогда, при всём желании не смог бы забыть их первую встречу. Как француженка, двумя пальцами упёршись ему в подбородок, двигала его голову: фас, анфас, профиль — только не хватало штангенциркуля в руке, а потом в качестве банальной шутки изъявила желание убедиться, такой ли уж голубой была его кровь, на что Хайнрих не раздумывая согласился. — Чистая правда, — Мисси кивнула сама себе, — ты тоскуешь по ней? — Можно сказать и так. Хайнрих тосковал, да, но не только по ней. По многим вещам, связанным с этим прекрасным летом, ускользающим из рук: тем, что случились, и тем, что могли бы случиться. Ни наград, в отличие от Людвига, ни подвигов — один только стыд. Слишком мало он смог за это время сделать для страны, которую едва знал, и слишком много — для себя лично, так много, что уже и жить в принципе было незачем. Зря француженка его пожалела, умереть от её рук, полностью обнажённым, утопая в крови на свежей, специально для него застеленной постели в мрачном, уже почти не богемном квартале, откуда мигом вышвырнули всех евреев, с последним стоном — не боли, а удовольствия — вот это был бы номер, который раз и навсегда поставил бы точку, показал бы миру настоящего, единственно правильного Хайнриха в естественной среде обитания. С кучей долгов за спиной, охапкой выговоров за идиотские вылазки в Париж с самого побережья чуть ли не каждый день, и россыпью порезов на теле, которое наглаживалось, вылизывалось с ревностной тщательностью умелым языком, которому вкус крови и пота был так привычен и приятен. Мисси докурила сигарету и отправила её в недопитый бокал с чудесным, наверняка чудесным вином, в котором она тихо и коротко прошипела, затухая. — Нет, всё-таки у тебя не злые глаза. Они порочные. Тогда они были злыми. Сеанс психотерапии явно подходил к концу, Мисси вся была наэлектризована в ожидании какого-то ответного действия со стороны Хайнриха, но он намеренно медлил, хотя всё было уже слишком очевидно. Как некрасиво — что, прямо здесь, в гостиной? Хотя Людвига в их прошлый визит в Зигмаринген это не смутило ни капли, и, в общем, было бы весьма забавно, если бы именно он застукал их здесь. Мисси нетерпеливо встала прямо перед Хайнрихом и спросила: — Может быть, я смогу эту тоску разогнать? Повторюсь, платить не придётся. Ему очень не хотелось отвечать на вопрос, и вместо ответа он лишь легко оттолкнулся от спинки дивана, тут же почувствовав укол боли, чтобы дотянуться рукой до её ноги, затянутой в чулок, а потом провёл ладонью до подола платья и чуть выше него, остановившись в том месте, где чулок заканчивался, и начиналась горячая голая кожа. — Мне не нужно утешение, — ответил он, глядя на Мисси снизу вверх, — и уж тем более не нужна благотворительность. Она обеими руками, в одной из которых по-прежнему держала осколок бокала, начала подбирать подол платья, так, что уже можно было увидеть, а не почувствовать — где кончались её чулки. Она подняла левую ногу и встала коленом на диван, встретившись с его бедром, а потом легко оторвалась от пола и правой ногой, присев на Хайнриха сверху. Он позволил себе снова откинуться на спинку дивана, разглядывая Мисси. Нехороший блеск в её глазах давал простор фантазии, но не слишком большой, Хайнрих видел и больше — не бездна, а лишь не самое глубокое озеро. — Хорошо. Скажем всем, что это я тебя заставила, приставив осколок стекла к горлу. А ты вырывался как мог и умолял о пощаде… на что я ответила «нет». Это было уже слишком. Хайнрих очень больно схватил Мисси за запястье руки, которая держала осколок стекла — от неожиданности она выронила его, и он, блеснув, упал на Хайнриха, скрывшись где-то между тканью расстёгнутого кителя и рубашкой, на которой, едва заметно, начало проступать красное пятно. — Я никогда не прошу о пощаде, — жёстко сказал он. О чём Мисси, правда, думала — прийти сюда в одиночестве, навстречу самым порочным глазам, которые только видела в своей жизни, глазам, которые на самом деле увидела впервые и которых сначала сильно испугалась. В Женеве она целовала совсем другого мальчика, и смотрел он на неё совсем по-другому. Ещё во Франции один истребитель с хищной, но ещё немного робкой ввиду молодости улыбкой, пьяный — в той кондиции, когда каждый встречный казался самым близким другом — доверительно сказал Хайнриху, что любое место на свете можно превратить в бордель, главное иметь на петлицах несколько вышитых золотом птиц и желание. Как удачно совпали карты, как странно было чувствовать себя стариком в полных двадцать четыре года, не сделав при этом ничего, чтобы состариться. Одной рукой Мисси аккуратно дотрагивалась до тела Хайнриха, пытаясь нащупать осколок — в этой части гостиной было темновато, а вторую её руку Хайнрих крепко держал и не собирался отпускать. Когда Мисси наконец нашла осколок, то бросила короткий взгляд на кровь на рубашке Хайнриха, а потом, недолго думая, сжала кусок стекла в свободной ладони, тихо зашипев от боли, как затушенная в вине сигарета. Кровь в приглушённом свете была неестественно тёмной, потекла по руке Мисси, от ладони к локтю тонкой нитью, гипнотизируя — и моментально став самым интересным стежком этого вечера, на который Хайнрих и не надеялся, и даже не собирался о нём просить: подобное развлечение подходило не для каждого вечера и не для каждой женщины, и, в общем, не было на свете вещи хуже насилия. Он по-прежнему был в этом уверен, сбрасывая бомбы на британские города. Просто он и сам был не лучшим человеком, хотя и без особых усилий им притворялся — с тех самых пор, как лично застрелил благородного оленя на перевале Ойшельшпасс в свою первую охоту. Кажется, его голова до сих пор висела над камином в северной гостиной родительского дома в Швейцарии. — Ты ведь этого хочешь? — Мисси понизила голос, обращая на себя внимание. Хайнрих позволил себе мрачно усмехнуться, хотел уже было сказать, что Мисси на самом деле понятия не имела, чего он хотел — но это было бы враньём, поэтому он просто огрызнулся в ответ: — Какая тебе вообще разница, чего я хочу? Если бы Мисси не поранила себе руку, Хайнрих, может, скинул бы её с себя и убрался к себе в спальню, но механизм был запущен, кровь продолжала течь, и уже капала на зелёную ткань платья, на серые форменные брюки. От такого зрелища было не так просто оторваться, и он, притянув её окровавленную руку к себе, провёл по ней языком до самой сжатой ладони, вспоминая знакомый вкус и проваливаясь во тьму. Стало очень хорошо, даже больше — стало казаться, что эта игра стоила свеч. Хайнрих начал увлекаться, возбуждение волнами накатывало на его тело. Он позволил себе расслабиться, а Мисси — высвободиться целой рукой из его хватки и потянуться к ремню на его брюках. Одной рукой расстегнуть его не получилось, Мисси быстро сдалась и начала расстёгивать рубашку, что было проще, тут же добралась до нескольких пластырей, сорвала их, а потом замерла в небольшой нерешительности, разглядывая кровоточащую рану, буквально и фигурально. — Знаешь, а вообще я не то чтобы удивлена, — сказала Мисси задумчиво, — взгляд и жесты всегда выдавали в тебе садиста. — Пускай, — Хайнрих пожал плечами, — ты знаешь, где дверь. Мисси, прикусив губу, согласно кивнула и провела ладонью по его затылку. Сумасшедшая, невообразимая сложность женского белья всегда выводила Хайнриха из себя — как было славно с француженкой, которая точно так же презирала эти нагромождения викторианских комбинаций под платьем, у которого молния была бог знает где: сзади, на правом, на левом боку, чёрт… — Просто через голову. Помоги мне. Merci. Платье было легко сброшено на пол, Хайнрих нетерпеливо расстегнул пояс на тонкой талии Мисси и отцепил подвязки от чулок. Почти, почти. Уже можно было прикоснуться к ней через тонкую ткань, пару раз провести пальцами вперёд и назад, получив в награду первый прерывистый вздох. Только в этот момент они поцеловались — впервые за два года. Жадно, жёстко, кусаясь. Порочно и зло. Руки и губы Мисси пропахли табаком и жжёной бумагой, кровью — наверняка пара акварельных росчерков осталась у него на гадко выбритой щеке. Хайнрих пролез под косточку балконета и сжал её грудь. Мисси наконец дотронулась до его раны между рёбер, и у него потемнело в глазах. Слишком хорошо, но надо было самому расстегнуть ремень и сами брюки, не отрываясь от губ Мисси, а потом снова завести руку к ней между ног, пробраться пальцами под резинку трусов. Хайнрих внимательно следил за выражением её лица, пока пытался подобрать к её телу ключ, который лишил бы её убийственного самообладания — но она подавляла свои стоны один за другим, подвинувшись ещё ближе, и обхватила пораненной рукой его член, но не стала ей двигать, только позволила почувствовать это влажное тепло на себе. Уткнувшись куда-то в шею Мисси, Хайнрих жадно втянул сквозь зубы воздух, а потом ещё раз, и ещё. Ей точно стало мало двух пальцев внутри, она простонала ему в висок, подвинувшись ещё ближе, так, что работать рукой уже было неудобно. Звук голоса Мисси так сильно бил по голове, что выбора не оставалось. — Ложись, — жарко сказал он ей. Мисси послушно опустилась, практически упала на диван с левой стороны от Хайнриха, опустив ноги в туфлях к нему на колени, пока он пытался выпутаться из парадного кителя и снять рубашку как можно скорее, вспоминая, сколько запасных лежало в чемодане, кажется, слишком мало. Она тем временем избавлялась от остатков своего белья, и когда наконец осталась в одних чулках и туфлях, поднялась на локтях и грубо потянула Хайнриха на себя, ногами помогая ему спустить ниже брюки. Последнее, что он успел про себя отметить — как каблуки царапали ему кожу на бёдрах, оставляя ссадины, а дальше оставалась лишь тьма, в которой было горячо и тесно, пахло уже почти выветрившимися духами Мисси, которые сидели очень близко к её коже, а сам Хайнрих был ещё ближе. Продолжало головокружительно пахнуть кровью. Хайнрих доподлинно знал момент, когда это началось — ещё в отрочестве, после охоты, когда он наблюдал за тем, как в холодной пристройке у охотничьего домика свежевали тушу оленя — не того с рогами, что он застрелил лично, а ещё молодого. Его пристрелил Людвиг, и у него были панты, которые первым делом спилили с головы, и они, брошенные на ссохшийся дощатый пол, ещё долго сочились кровью. Пахло, как на мясном рынке, и Хайнрих решил, что слишком он был похож на этого оленя, и понял, что за эту прекрасную оборвавшуюся жизнь старший брат должен был отдать свою. Удачный случай его убить всё никак не выпадал, а потом каникулы закончились и пришлось возвращаться назад в Баварию, к жестоким нравам интерната, где он именно после того удушливого лета стал маленьким королём — может быть, даже чуть больше чем королём. Стойко сносил любые удары местных надзирателей и легко раздавал их сам, потому что искренне считал, что имел на это полное право. Резал себя, запершись в туалете, и снились ему в то время только срезанные оленьи панты на деревянном полу. Мисси громко и сбивчиво стонала, вцепившись Хайнриху в спину — уже позабыла о боли. Француженка говорила, что он занимается любовью так, будто заколачивает гвозди в стену, которую ненавидит всем сердцем, но из её уст любое ругательство звучало комплиментом. Насилие по-прежнему оставалось худшим из всего, что было в этом мире. Наверняка это продолжалось не больше десяти минут — но казалось вечностью, как любой боевой вылет: только по записи в лётном журнале Хайнрих мог определить, сколько времени провёл в небе. Они ещё долго лежали друг на друге, пытаясь прийти в себя, опрометчиво — в любой момент мог бы зайти если не Людвиг, то стайка робких горничных, уже получивших указ всё здесь прибрать. Мисси притихла, восстанавливая дыхание, и бездумно смотрела в потолок, как будто пыталась вспомнить ночной кошмар, из паутины которого ещё не до конца выбралась. Когда Хайнрих позволил, она тяжело поднялась и присела на диван, оглушённая, ссутулившаяся, спустила на пол дрожащие ноги. Волосы упали на лицо, кожа местами покраснела отпечатками пальцев. Сама виновата — подумал Хайнрих злорадно, но потом Мисси вымученно выпрямилась и улыбнулась ему, в очередной раз разрушив до основания все ожидания. — А ты помнишь, где твоя комната? — как ни в чём не бывало спросила она. — Ты слишком высокого мнения обо мне, — ответил Хайнрих, нагибаясь за сброшенной на пол рубашкой. Хриплый смешок Мисси раздался в тишине гостиной как хруст стекла под ногами. — Я тоже не помню. Вот чёрт, звонить в «детский флигель» будет странно, — заметив вопросительный взгляд Хайнриха, Мисси добавила: — там живут малыши-Гогенцоллерны, они знают Зигмаринген лучше, чем таблицу умножения. Просили звонить, если заблужусь. Ну ничего, мы поплутаем и рано или поздно выйдем куда-нибудь. Ты же не против? Мисси всегда удавалось производить впечатление, особенно на детей, их она очаровывала как крысолов. Ей надо было одеться, Хайнриху — тоже, и ещё желательно привести себя в порядок, насколько это было возможно, чтобы добраться хотя бы до какой-нибудь спальни — он ничего не ответил, но они оба понимали, что означало его молчание. Покидая Чёрную гостиную, Мисси захватила чей-то бокал вина, сначала нечаянно взяв тот, в котором плавала её сигарета. Хайнрих тоже выбрал себе бокал — и тут же приложился, в горле пересохло, вино было на вкус как вода, и он взял ещё один — со следом красной помады на краю и со вкусом безоговорочного поражения. И может быть пепла, самую малость. — Ты же не пьёшь, — с деланым упрёком заметила Мисси, поправляя запачкавшееся платье. — Не твоё дело, — отрезал Хайнрих. Он небрежно вытер губы рукавом кителя и протянул руку Мисси, которая повела его куда-то по тёмным и стылым коридорам замка, подальше от электрического света ламп, в котором можно было легко наткнуться на экскурсионную группу — а это было нежелательно, потому что они оба выглядели как минимум странно. Как будто произошла катастрофа, ковровая бомбардировка — не больше, не меньше. Преступление. — Погоди… она где-то на этом этаже. Я помню эту картину, — Мисси вглядывалась в полутьму без капли страха. — Надо было запастись хлебными крошками. — Слишком просто. Ты думаешь, малыши-Гогенцоллерны не склевали бы их?.. — Я думал, они тебе нравятся. — Просто я обязана Константину. Он своим плащом спас меня от дождя в Берлине. — Вы переехали? — Совсем недавно. Тане дали должность в Министерстве иностранных дел, и она потянула меня за собой. — Ты работаешь секретаршей? Мисси впервые с момента выхода из гостиной обернулась к Хайнриху и посмотрела на него, поджав губы. На самом деле он ничего не имел против этой работы, в конце концов, женщины занимались и более плохими вещами, но видимо его вопрос прозвучал действительно обидно. — А ты — убийцей? — спросила она с вызовом, надеясь задеть Хайнриха в ответ. — Что-то вроде того, — он спокойно пожал плечами, поскольку больше не испытывал по этому поводу ощутимых душевных терзаний. Любой боли можно было дать выход, чем он регулярно и занимался в средневековых терапевтических целях. — Ну вот и я… что-то вроде, — пробормотала Мисси, но тут же её голос изменился, она обрадованно воскликнула: — Вот она! Она, ликуя, достала из сумочки ключи и отворила дверь, пропустив Хайнриха вперёд вопреки этикету. — Чувствуй себя как дома, — сказала она, — а я хочу в душ. Захватив с комода полотенце, она ушла, оставив Хайнриха наедине с собой. Вино медленно подступало к голове, он упал на кровать, не раздевшись, и закрыл глаза. Его мотало, как на карусели в детстве, двух бокалов вина впервые за шесть лет было, пожалуй, слишком много, он очнулся только когда благоухающая Мисси нависла над ним. — Тебе тоже не мешало бы освежиться, — прошептала она над ухом, а потом попыталась поднять его, потянув за руку. — Боже… — недовольно прошептал он, пытаясь подняться. — Ну давай, пожалуйста. Смой с себя… всё это. И мы продолжим. Теперь поцелуй вышел со вкусом зубного порошка — мятный, смазанный, у Хайнриха до тошноты закружилась голова. Ванна была одна на этаж, он заперся в ней и обеими руками упёрся в края раковины. Человека в зеркале он не то чтобы узнавал, но послушно смысл с него следы порока в виде крови и подсохшей спермы на коже. Вода в ванной подкрасилась красным, уходя в водосток, голыми ногами было очень неприятно наступать на ледяной кафель. Но Хайнриху было совсем наплевать — он сгрёб сброшенную на пол парадную форму, туфли, босиком вышел из ванной комнаты, прошёл пару метров по тихому коридору и постучался к Мисси. — Кто там? — насмешливо спросили через дверь, но Хайнрих был не в настроении шутить, он ещё раз постучался, уже более требовательно. — Я могу и дверь выбить, — сказал он, понизив голос. — Этого бы мне не хотелось, — произнесла Мисси, приглашая внутрь. В её комнате было холоднее, чем в ванной, наполненной паром, Хайнрих поёжился, даже когда Мисси приняла его в свои полуобъятия и поцеловала — лучше не становилось. Она до сих пор не привыкла к боли в правой руке и держала её на весу, в отдалении от происходящего: одно неловкое движение и кровь снова потекла бы к локтю. Они опустились на кровать, Хайнрих снизу, Мисси сверху — приникла к его груди, кожа к коже. Он не удержался и погладил её по волнистым волосам. Нежность в чём-либо была ему несвойственна, не таким он был и не так был воспитан, но это иррациональное желание было непреодолимым. Слишком он устал за эти два дня в Зигмарингене, хотя поначалу и был рад, что можно было просто отдаться строгому расписанию и плыть по течению. Звали на причастие — он шёл, угощали чаем — он пил, но во всём этом не было ни капли правды и искренности. В Мисси тем более не было. Такой она была хамелионисто-сложной, опасной отчасти: не потому что действительно решилась бы порезать Хайнриха осколком стекла — он считал, что на такое она никогда бы не пошла — а потому что порезала себя. Она была мало предсказуемой, пожалуй, слишком чуткой, обычно подобной проницательности от людей Хайнрих не ждал. В этом ведь и был смысл: выстроить вокруг себя неприступный замок с прекрасным фасадом, за которым творился ад, и не показывать его никому, лишь периодически едва заметно усмехаться в ответ на очередной сентиментальный комплимент от мамми. «Знали бы вы, знали бы вы, знали бы вы» — то и дело рефреном к любому разговору всплывала в голове у Хайнриха сладкая фраза. Мисси вот узнала, и его как-то странно разочаровывало её спокойствие по этому поводу. Она поднялась и с нажимом притронулась к продолжающей кровоточить ране Хайнриха, а потом спустилась ниже, устроившись у него между ног. — Слушай, — сказала она, разглядывая вереницы коротких и бледных ниточек-шрамов, разбросанных по его телу, — я не профессионал, в отличие от твоей дамы сердца… но сделаю всё от меня зависящее, хорошо? — Ты не обязана. Хайнрих откинулся на подушки и уставился в потолок. От этих дурацких разговоров и от выпитого вина захотелось спать, а ещё в горле пересохло. — Но я хочу. Правда. — Не жди благодарности после. — А ты грубиян, — на этих словах Хайнрих особенно отчётливо представил выражение лица Мисси, прикрыв уставшие глаза. — Я и о тебе был лучшего мнения. — Это всё из-за работы секретаршей? — спросила Мисси насмешливо. — Разумеется. В наступившей тишине было слышно свист поднявшегося ветра за окном, и как кто-то пытался найти свою комнату, чтобы наконец запереться в ней, скрыться от чужих надоевших глаз. Голоса были незнакомы, но возможно Мисси их узнала, а поэтому замерла, прислушиваясь внимательнее. Когда наконец где-то хлопнула дверь, а потом ещё одна, Мисси снова обратилась к Хайнриху, щекотно проводя рукой по внутренней стороне его бедра: — Нет, так дело не пойдёт. Присядь на край, S'il vous plaît. Она встала с кровати и опустилась на колени перед ней — наверное в такую же позу встанут немного погодя у своих кроватей обладатели незнакомых голосов и шёпотом помолятся на ночь глядя. Хайнрих зацепил краем пальца свой саднящий порез, пока Мисси пристраивалась поудобнее, опустив здоровую руку к нему на колено, а потом ей же обхватила его член, придвигаясь ближе. Этот её тёмный взгляд снизу и раскрывшийся рот, обдающий теплом, через мгновение накрывший головку — всё было вполне терпимо. Даже хорошо, несмотря на лёгкие, едва ощущавшиеся прикосновения зубов, но это было ещё не всё, главный свой подарок Мисси приберегла, только чуть погодя она подняла вверх свою израненную осколком ладонь, и накрыла ей губы Хайнриха. Он полностью, без остатка, оказался в её власти, и это было до дрожи приятно. Большой палец давил на горбинку носа, остальные безжалостно вцепились в щёку, Хайнрих языком исследовал края рваной раны, проходящей по линии жизни. Мисси, с каждым новым движением принимая его член глубже и глубже в горло, слышала только приглушённые стоны и чувствовала локтем, как сокращаются мышцы на его ноге. Перед тем как кончить, Хайнрих ещё раз поймал её жадный взгляд, попытался отстраниться, но она не позволила, продолжая смотреть ему в глаза — что, пожалуй, уже было больше, чем Хайнрих смог бы стойко вынести. Когда Мисси выпустила его член изо рта и сглотнула сперму, он лёг на кровать, тяжело дыша. Снова становилось холодно. — Что же, всё-таки никакой благодарности?.. — спросила его Мисси, устраиваясь рядом. — Дай мне пару минут, — попросил Хайнрих тихо, закрывая глаза, и тут же возненавидел себя за это. — Разумеется, — довольно прошептала она. — И хватит уже разговаривать. Мисси устало усмехнулась. Она лежала на животе, уткнувшись Хайнриху в плечо и послушно ждала, пока он придёт в себя. Торопиться, в целом, было некуда: жених с невестой уехали в короткое свадебное путешествие, ввиду военного времени ограничивающееся Австрией, охоту с завтрашнего дня предусмотрительно отложили ещё на день, чтобы все желающие пострелять по фазанам успели выспаться. — Ты только не засыпай, пожалуйста. Хайнрих резко поднялся, так, что голова немного закружилась, и раздражённо посмотрел на Мисси, которая забиралась дальше на кровать. Он прокрутил в голове несколько вариантов развития событий, но не успел решить, какой именно выбрать, потому что, стоило только нависнуть над Мисси, как все планы рассыпались прахом. Слишком ярко вспомнился Монпарнас и другое женское тело, которое охотно подставлялось под него, обвивало его руками и ногами, шептало что-то на французском и периодически тянулось к ножу на прикроватной тумбе. От этих воспоминаний в солнечном сплетении стало до тошноты больно, как от удара кованым сапогом, и боль эта не смогла бы вытечь вместе с кровью наружу, слишком глубоко засела, проникла метастазами везде и всюду, от неё никуда нельзя было деться, если только в окно. Нет, Хайнрих всё-таки не любил никого, даже ту француженку, как бы ни старался себя в этом убедить. Просто она оказалась самой лучшей, самой нужной, самой честной прямо тогда, прямо в том месте, прямо здесь и сейчас. Просто такое, что они делали друг с другом, не могло и не должно было забыться. В этой постели их было трое, в гостиной — тоже, Хайнрих сидел вовсе не один на том диване. Мисси, конечно, была не против потесниться, но за всё надо было платить, хоть она и пообещала, что не придётся. Она раскинулась на светлых простынях, раздвинув ноги, Хайнрих нетерпеливо проводил руками, губами по всему её телу, сжимал, кусал, слизывал с её кожи свою кровь, проталкивал пальцы внутрь раз за разом, не прислушиваясь к её вздохам. Если в гостиной ещё было интересно, то сейчас уже нет, но начатое нужно было довести до конца. Хайнрих сполз по телу Мисси ниже и обхватил её бёдра руками, она в ответ закинула ноги ему на плечи. Он провёл языком вдоль, нащупывая клитор. Солоноватый вкус смазки очень быстро размылся слюной и стал вообще еле заметен, Мисси дрожала и выгибалась дугой, выталкивая воздух из лёгких вместе с короткими жалобными стонами, больше похожими на всхлипы. Когда она наконец обмякла в руках Хайнриха, он оторвался от неё и облизнул губы. Она ещё долго лежала, обессиленная, ногтями счищая засохшую бурую кровь со своей кожи. И не говорила ничего, слава богу, пока наблюдала за тем, как Хайнрих сосредоточенно одевался, аккуратно заправлял грязную рубашку в грязные брюки, застёгивал на них ремень. Как только он застегнул последнюю пуговицу на кителе, Мисси нашла в себе силы приподняться на кровати. — Не подашь мне сумочку? — спросила она хрипло. — И зажигалку, если не сложно. Хайнрих послушно подал ей клатч и протянул свою зажигалку. — Забирай, она мне не нужна. — Спасибо. Ты ведь заблудишься, оставайся. Скажем всем, что положили обнажённый меч на середину кровати [5]… хотя нет, это плохая шутка. Не попрощавшись и не обернувшись напоследок, Хайнрих оставил Мисси наедине с со своими ощущениями и мрачными впечатлениями. Перед тем, как начать поиск своей спальни, он ещё раз зашёл в ванную, умылся и пригладил волосы мокрой рукой, на которой остался её запах. Галереи замка напомнили, как лет в пятнадцать Хайнрих обнаружил себя лежащим на полу в холле интерната после ночи, в которую выпил на спор бутылку коньяка. Короткими глотками за пятнадцать, или даже за десять минут — а потом пытался добраться до своей комнаты в северном крыле, сначала на ногах, потом ползком, и в конечном итоге так и остался лежать на ледяном каменном полу. Сознание едва теплилось и никого не было рядом, было так плохо, что впервые в жизни захотелось умереть. С тех пор это чувство не покидало ни на секунду. Это была сладкая месть ему — такому властному и честолюбивому, обезумевшему от вседозволенности королю, глиняные ноги которого было очень легко разбить, стоило только нащупать в них трещину. Хайнрих заплутал, и в какой-то момент даже сдался, просто шагал, не запоминая дорогу. Один круг ада за другим, всё ниже и ниже по лестницам, пока не наткнулся на Людвига с его подружкой. Марианна, счастливица, поймала букет невесты и пожинала плоды. От их вида Хайнриха едва не стошнило, но они не успели зайти далеко — обоим достаточно было поправить одежду и отлипнуть ненадолго друг от друга, с сочувствием и подозрением разглядывая внезапно возникнувшего перед ними свидетеля. — Ты с кем-то подрался, малыш? — иронично спросил Людвиг. Он смотрел на Хайнриха с таким выражением, будто сам застукал младшего брата за непотребствами, смотрел, как на застреленного оленя, на добычу, уже смиренно лежащую на столе, чтобы позже стать красивым украшением для гостиной или вкусным блюдом в тарелке. Вот кто из них двоих был по-настоящему кровожадным, а потому не заслуживал ни Марианны, ни железного креста. Только смерть, нужно было избавиться от Людвига любой ценой, мир для них двоих был слишком тесен. — Ещё нет, — ответил Хайнрих, а потом, брезгливо задрав голову, добавил: — спокойной ночи. Когда тошнота отступила, он разрешил себе мысленно поблагодарить этих двух нелепых любовников, не добравшихся до спальни в каких-то двадцати метрах. Рядом была и его комната, Хайнрих заперся в ней и трясущейся рукой достал из чемодана складной нож. Днём позже они выехали на охоту в Вазенрид, и Хайнрих держал брата на мушке двустволки весь день. В отдалении ещё зелёный лес, лишь слегка тронутый ржавчиной, шумел листвой, пахло гнилью. Стая спаниелей гнала фазанов дальше и дальше по зарослям высокой травы, заставляя их неловко отрываться от земли подобно тяжёлым «Хейнкелям» — и тут же следом за их взлётом слышалась канонада выстрелов, следующих один за другим. Пока остальные охотники стреляли по птицам, Хайнрих остановился на Людвиге, всерьёз взяв его на прицел. — Пуф! — изобразил он звук выстрела, чуть отшатнувшись назад от притворной отдачи.