Белоснежка и четыре черепахи-панка

Ребел уверенной походкой проходит через гостиную и скрывается в своей спальной комнате, но тут же выходит обратно и с явным недоумением на лице застывает около дивана, на котором расположилась хозяйка дома. Разноцветные глаза перебегают от лохматой макушки Мэри, что забралась на мягкий предмет мебели с босыми ногами и обхватила голые колени, до одиноко лежащего посреди стола мобильного. Он видит эту картину уже в третий раз за последние… тридцать минут? — Ты понимаешь, что просто пялишься на телефон вот уже полчаса? Девчонка даже не дрогнула и не посмотрела в его сторону, лишь пробурчав что-то в ответ, продолжая с максимально вовлечённым видом наблюдать за устройством. После разговора с подругой детства все мысли занимали новости от встречи с мистером Саксом. — Ждёшь звонка от Эйприл? — Ага. Мутант никогда не понимал людей, способных сохранять концентрацию на чём-то, оставаясь при этом малоподвижными или неподвижными совсем. Словно бы это противоречило самой природе, что наделяла каждый живой организм функциональным телом, хоть и мало кто испытывал все его возможности. Наверное, поэтому парня слабо привлекали духовные практики вроде йоги и медитации. Наверное, по этой же причине его раздражали братья, когда те проводили свои выходные в постели или за просмотром телевизора. Сам он не мог жить без какой-либо активности. — А ты чего сидишь без дела? — обращается он уже к Эмси, что всё это время молча сидел в кресле и, судя по интенсивным движениям пальцев, рубился в игру на смартфоне. — Слежу, чтобы она только на звонок Эйприл ответила и не более того. Тот, словно пародируя Мэри, тоже не удосужился обратить на брата малейшего внимания и приклеился взглядом к экрану своего мобильного. Картина, где его младший брат мог в своё удовольствие и сколько угодно зависать в телефоне, а девчонке даже не давали лишний повод к нему прикасаться, вызывала раздражение. Словно издеваясь, один показывал, что тому позволено всё, когда иному — ничего. Этакая идиотская дискриминация. Но Ребел лишь цокает, понимая, что брат делает это вовсе не на зло, а из скуки и мер предосторожности одновременно. Хорошо бы отвлечь девчонку, пока та не покрылась пылью, ржавчиной или чем-то таким, ибо уж очень старательно сливалась с мебелью. — От того, что ты сидишь здесь и просто пялишься на телефон, Эйприл не позвонит быстрее. Займись лучше чем-нибудь полезным. Можешь помочь мне приготовить обед. Мэри впервые за всё это время встречается с ним глазами, после бросает задумчивый взгляд на устройство. И ведь правда, она может просидеть здесь часами, но никак не ускорит работу подруги и тем более не поможет ей. Эрик Сакс, в прошлом просто способный учёный, сегодня имеет репутацию преуспевающего бизнесмена, крутится в элитных кругах и наверняка сопровождается охраной. Попасть к нему — дело явно не из простых. Требуется время и терпение. Девушка обречённо выдыхает и согласно кивает на слова мутанта в красном. — Ты прав. Эмси, скажи, если позвонят. — Сами услышите. Реб бросает на того недовольный взгляд, но ничего не говорит. Младший всегда ведёт себя более язвительно, если того отвлекали от любимых развлечений. Учитывая, как плохо здесь ловил Интернет и как редко тому удавалось поиграть, его реакция была понятной. Он предложил сделать жареную картошку, Мэри же занялась овощным салатом. Каждый занял свою позицию на кухне и заполнил свою часть пространства необходимыми продуктами и посудой. Пожалуй, для этих двоих именно кухня стала местом совместного времяпрепровождения. Ну, помимо огорода, с которым мутант периодически помогал, но там ребята больше возились с землёй и овощами, чем разговаривали. Крохотная кухня, пропитанная запахом трав, что заполняли весь подоконник и паутиной окутывали потолок, связанные верёвками, была идеальным пристанищем для всевозможных бесед. Никого из них не назовёшь болтливым, но общение рождалось само собой, не требуя никаких усилий. Они не впервые готовили вместе: за месяц Мэри пару раз уже составляла компанию главному повару семейства панков. Она отлично помнит то напряжение, с каким впервые помогала ему на кухне. Помнит свои невольно дрожащие руки, судорожные поиски нужного ингредиента, дикую неловкость перед просьбой что-то ей подать и — что страшнее всего — навязчивое ощущение, что он оценивает каждое её действие, что следит за каждым её движением и вот-вот скажет, что она делает всё не так. Природная неуклюжесть породила жуткую неуверенность в себе как в поваре, поэтому указания на этот недостаток больно били по нутру и приучили к готовке в одиночестве. Она чувствовала себя свободнее, когда никто не стоял над душой. Вопреки всем её ожиданиям, Ребел-кулинар показывал самое спокойное из всех своих лиц. Может, дело было в его максимальной вовлечённости в процесс, потому что он ни словом не упрекнул её тогда. Панк помогал, даже если не просили об этом: подавал полотенце, когда пачкались руки, и доставал нужную вещь с верхних полок, если девушка не дотягивалась. Интуитивно чувствовал, где ей требуется помощь, и в естественном потоке работал с ней в команде. Как будто это ничего не стоило. Как будто так и должно быть. Теперь же, молча готовя обед, Реб не может не заметить контраст прежней атмосферы с тем, что происходит сейчас. Тонкие руки с маленькими ладонями выполняли все действия машинально, как будто отстранённо, за всё это время ни разу не дрогнув, не уронив и не пролив что-либо. Девчонка даже не смотрела на перемешиваемый салат, уставившись в стену напротив. Нетрудно догадаться, чем заняты её мысли. — Переживаешь? Мэри, всё ещё витая среди мыслительного потока, рассеянно посмотрела в его сторону. — Ну, получится ли у Эйприл узнать что-то, — поясняет он, отчего взгляд ветеринара делается более ясным. — Надеюсь на это. Не могу отделаться от ощущения, что вся эта история с лабораторией очень мутная, но у меня слишком мало информации, чтобы в ней разобраться. Пазл не складывается. Наверное, я жду какого-то связного элемента, который поможет мне прояснить ситуацию. Мутант понимающе кивает, но вовсе не одобряет. Он с самого начала был против её затеи. Ворошить прошлое — редко приятный процесс, а в данном случае может быть даже опасным, потому что касался криминала, а ему с братьями этого по горло и больше хватает в жизни. Будь у парней выбор, они никогда бы не встревали в это. А эта девчонка, у которой возможностей куда больше, сама суёт нос в дерьмо. Ещё и за помощью к панкам обращается — впрочем, куда более здраво просить об этом знающих и проверенных опытом людей, чем действовать в одиночку. Нужно быть либо идиотом, либо психом, либо отчаянным, чтобы намеренно идти в скрытый за кулисами спокойной жизни мир, полный разного сорта отбросов, грязных денег и антиполитических интриг. Ладно-ладно, этого хватает и во внешнем мире, просто здесь беззаконье законно, было основой существования, в порядке вещей, а там — тщательно скрывалось. И наказывалось, если выходило наружу. Реб не признается в этом вслух, но он тайно надеялся, что журналистка ничего ценного не раздобудет. Потому что так безопаснее для них всех. — Но если Эйприл не даст тебе ничего дельного, что ты будешь делать? Лицо Мэри приобретает такое сложное выражение, что Ребел не может понять, какую эмоцию она испытывает. Взгляд зелёных глаз, напоминающих зелень буйствующей весны, становится поразительно ярким, чистым, проницательным. Смотрит не просто на парня, а заглядывает в нутро, которое тот не привык выворачивать, и, кажется, видит его насквозь. Мутант пугается этого ощущения, потому что на долю секунды чувствует себя обнажённым. — Я знаю, что тебе не нравится моё желание разобраться во всём, — догадливо выдаёт Мэри, чем усиливает пугающее впечатление, — но… — Да-да, ты хочешь найти отца, помню, — перехватывает нить разговора парень и неопределённо махает рукой, отгоняя наваждение. — Я не хочу тебя обидеть или вроде того, просто… Мэри, твой отец был главой мафии. В своё время очень нашумевшей мафии, которая стояла наравне с Пурпурными драконами и кланом Фут. Мы с братьями не раз сталкивались с ними, и, поверь мне, если банда твоего отца перешла кому-то из них дорогу в прошлом, их не оставят в покое. Если деятельность мафии уже много лет не замечается, скорее всего те либо мертвы, либо залегли на дно и не высвечиваются. И даже если твой отец будет жив… На что ты рассчитываешь? Она заканчивает с салатом и тяжело упирает руки в кухонный комод — возможно, неосознанно искала опору в деревянной предмете мебели. Зелень радужки застилается туманом, зрачок больше ни на нём не сфокусирован, а взор устремляется внутрь в поисках ответов. Если бы не шипение сковороды, где жарилась нарезанная крупной соломкой картошка, комната погрузилась бы в тягучую тишину, способную превращать долгие секунды в минуты. Реб знал, что этот вопрос заденет что-то важное в ней, но не мог промолчать. Эта тема всё равно рано или поздно поднялась бы наружу, поэтому лучше раньше, чем позже. Привыкший просчитывать с братьями все планы заранее, он хотел знать путь, который им предстоит пройти вместе с Мэри. Несмотря на шёпот, её голос кажется поразительно громким и чётким в крохотном пространстве: — Не знаю. Хочется ответить что-то из разряда: «Я лишь хочу знать, что он в порядке» — но это не отражает и половину того, что я хочу узнать. У меня столько вопросов. Она шумно вздыхает, громко сглатывает слюну, жмурит глаза. Руки, упирающиеся в кухонный комод, сжимаются в кулаки, бледнеют от проступающих костяшек. Мысль, много лет не дающая покоя, много лет скрываемая в глубине, встаёт колючим комом в горле, напрягает челюсть, сжимает всё естество и цепляется за остатки напряжённого волнения. Казалось, стоит произнести её вслух, как она приобретёт форму, материализуется — станет правдой и убьёт тот самый огонёк надежды, который только-только восстал из пепла прошлого. Мэри чувствует себя омерзительным человеком всякий раз, когда приходит к ней, но знала — эта правда была чистой. — Наверное, это прозвучит странно и очень некрасиво, но… Я больше жду новостей о его смерти, чем о нахождении где-то. Когда мы с мамой были в бегах, нас сопровождали его люди. Мы могли их не видеть, но они точно наблюдали за нами издалека, потому что в самые нужные и опасные моменты внезапно оказывались рядом. Мама говорила, что нас оберегают. И, ну, пусть мы не держали связь с отцом напрямую, я была уверена, что ему сообщают о нас: в порядке ли мы, куда направляемся, нужна ли помощь. Верила, что в любой момент он придёт к нам и мы снова будем вместе. Но в какой-то момент те люди перестали появляться. Совсем. Мы были одни. Мама ничего не говорила, когда я спрашивала про отца, но… выводы пришли сами. Речь шла про отца, но парень больше цепляется за слова о матери. Девушка часто ту упоминала, но всегда в прошедшем времени и в основном про период их побега. Жутко хотелось спросить, где та находится теперь. Скорее интуиция, чем логика, подсказывала ответ на этот вопрос. Догадка откладывается на подкорках сознания, чтобы в нужный момент дать о себе знать. Сейчас не лучший момент для такого разговора. Она разворачивается и упирается в комод поясницей, стараясь не пересекаться взглядом с мутантом. Чуть хриплый от напряжения голос выдавал её волнение, заставляющее дрожать грудную клетку изнутри. Разговоры об этом всегда даются тяжело, потому что… это слишком личное. Реб, тоже понимая, что они выходят на новую волну интимности, ничего не говорил, слушал внимательно и чутко старался не пялиться на её краснеющее лицо и увлажнившиеся глаза. Пожалуйста, только не реви. Запах подгорающей картошки на сковороде распространяется по комнате, но мутант намеренно не спешит её перемешивать, лишь выключает огонь и как можно тише накрывает крышкой, стараясь не спугнуть момент откровения. Не испортить всё лишним действием, словом или взглядом. — Мама рассказывала, что умершего родственника всегда нужно оплакивать. Оплакивание — как ритуал освобождения души, причём и мёртвого, и живых. Оплакивая мёртвого, ты словно говоришь ему: «Ты свободен. Отпусти этот мир, как мы отпускаем тебя». Душа не застревает здесь и идёт туда, куда ей нужно, а родные принимают пустоту внутри, чтобы наполнить её чем-то новым. Смерть — это всегда трансформация, переход из одного состояния в другое. Привязываясь к боли потери, ты душишь себя. Принимая её, ты освобождаешься сам. Когда она поворачивает голову и встречается с чужим взглядом, Реб видит перед собой ребёнка. Не взрослую девушку, умеющую доставать пули из тела мутировавшего существа, безусловно обожающую животных и способную выживать одной в этом обветшалом доме с небольшим огородом на заднем дворе и запахом сухих трав на первом этаже, а потерявшуюся на своём жизненном пути девочку. Панк смотрел на неё — и видел себя прошлого, видел каждого из своих братьев. Такого же растерянного ребёнка, чертовски одинокого в этой большом мире и не знающего, что ему делать. — После расставания с отцом я чувствую себя… неполноценной. Как будто из моей жизни вырвали очень важный кусок, а я даже заполнить его не могу, потому что, наверное, всё ещё надеюсь, что смогу вернуть обратно. Я… мне было бы в разы спокойнее, если бы я точно знала, что отец умер. От чего именно умер. Я хочу освободиться, понимаешь? Хочу оплакать его, чтобы его душа была покойна и не переживала за меня. Первая предательская капля скатывается по нежной коже щеки, обжигая солью. Мэри правда старалась, до последнего держалась, хотела оставаться стойкой и не выплёскивать свои эмоции на других. И, тем не менее, она плакала. За первой слезой скоро потекла вторая и третья. Реб смотрит на её красное от напряжения лицо и чувствует себя растерянным. Чувствует себя слабаком, не способным игнорировать это. Он легко переносил чужие злость, раздражение, обиду, страх, но вот грусть, будь она неладна, всегда казалась самой проблемной, самой ранимой и уязвимой из всех. Привыкший прятать собственные слёзы, он не знал, как быть с другими. И ладно бы то были его братья, но сейчас плакала именно Мэри. Некогда родная, ныне бывшая хозяйка. Ни своя, ни чужая. Обычная девчонка из старого дома, из маленького непримечательного города с количеством жителей в 4000 человек, чей жизненный путь по загадочному стечению обстоятельств вновь пересёкся с панками. Парень впервые за всё это время ловит себя на мысли, насколько она одинока в этом мире: без родительской поддержки, без братьев или сестёр, без кого-либо в принципе. Если мутанты всегда были у друга, у неё не было никого. Она одна. Наверное, чувство, зародившееся внутри, было сродни отцовскому и материнскому, потому что захотелось прижать это плачущее создание к своей груди. Поделиться толикой внутренней силы и чисто по-человечески поддержать. Поэтому, наплевав сейчас на все внутренние запреты, он ненавязчиво, без давления берёт её за плечи и осторожно прижимает к себе. Обхватывает тонкую спину, утыкается острым подбородком куда-то в макушку и чувствует запах её шампуня. Когда женские руки обнимают его талию в ответ, этот момент кажется чертовски правильным. Будь Реб хоть дважды врагом человечества, но никто не заслуживает жизни, подобной его собственной. Или подобной Мэри.

***

Звонок с телефона девушки раздался именно в тот момент, когда последняя ложка салата отправлялась в её рот, предвещая окончание обеда. Ложка так и не доходит до пункта назначения: она звонко падает на тарелку, разбрызгав остатки по всей поверхности стола, когда Мэри срывается с места и под возмущённые вопли проползает через ноги и стул Эмси, что сидел ближе всего к выходу. Она так спешила, что умудрилась зацепиться плечом за косяк двери и споткнуться о ковёр в гостиной. Стены старенького дома, столь чувствительные к чужим передвижениям, почти ходят ходуном и возмущённо дрожат от неуклюжести хозяйки. — Ало? Эйприл? — Привет, Мэри, — отзывается журналистка. Ветеринар вся подобралась, настроенная зафиксировать каждое сказанное слово, однако быстро теряет решительный настрой, услышав характерный вздох в самое ухо. Голос звучит на грани между виноватым и грустным тоном. Такие не предвещают ничего хорошего. — Я только что вышла от Эрика Сакса. Обещала тебе расспросить его насчёт взрыва в лаборатории. Параллельно с голосом Эйприл с той стороны трубки раздавался стук её каблуков о твёрдую поверхность и несильный шум ветра. — Честно, у меня мало информации для тебя. Сердце Мэри упало ещё до того, как Эйприл оправдала её опасения. — Мистер Сакс сказал, что после взрыва ничего и никого не осталось. Мой отец и мистер Блэк были в здании, когда всё произошло, и… и… — Они не выжили. — Мне жаль, — виновато говорит Эйприл, словно извиняясь за ту боль, что причиняла эта правда. Последний огонёк надежды тухнет вместе с последними словами так легко, словно его не было изначально. В голове всплывает ласковый голос матери, звучащий как будто издалека: «Ты свободна, милая». В такт ему вторит внутренний голос: «Я знала. Я подозревала». Мэри не чувствует ни свободы, ни лёгкости, ни грусти. Только пустоту и кристально чистое спокойствие. Неужели это именно тот покой, который она искала? Ей ни холодно, ни жарко. Ни хорошо, ни плохо. Боль тоже куда-то исчезла. Никак. Как странно. Наверное, запоздалая реакция, думает Мэри. Может, она выплакала последние слёзы при разговоре с Ребом? Иначе как объяснить это неожиданно пассивное состояние? Эйприл щебечет какие-то слова, выражающие сочувствие и поддержку, но они не вызывают ровным счётом ничего и пролетают мимо ушей. — Не извиняйся. Я ожидала нечто подобного. Спасибо тебе, — на автомате отвечает ветеринар и более не вслушивается в разговор подруги. Журналистка спрашивает что-то про электронную почту, которую Мэри также на автомате диктует, и обещает прислать какие-то материалы. Абонент отключается совсем незаметно, что девушка не сразу осознаёт неприятные гудки, бьющие прямо в барабанную перепонку. Аппарат выключается и откладывается на стол. Реальность слегка проясняется, когда тяжёлая мужская рука опускается на плечо и сжимает его. Лицо мутанта в красной повязке выглядит непривычно мягким и обеспокоенным — именно мягким и обеспокоенным, а не хмурым от озабоченности, как обычно бывает. Тот ничего не говорит вслух, но отлично выражает глазами: он уже догадался, что случилось. Остальные панки тоже окружили диван и, пусть не в курсе предыдущего разговора, смотрят с опасением, с каким-то сочувствующим волнением на происходящее. Какая ирония. Ещё сутки назад Мэри надеялась на понимание с их стороны, а сейчас ей ничего от них не нужно. Будет идеально, если ближайшие пару часов её вообще не будут замечать. Ничего не поясняя, она встаёт с дивана и направляется в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. — Ты куда? С ничем не выражающим взглядом, словно в замедленной съёмке, она оборачивается в проёме укрытого тенью коридора и также бесцветно отвечает: — Молиться. Остаток дня она проводит в спальне матери, которую не открывала два года.