1
Болезнь Гюнтера.
Редкое генетическое заболевание. Встречается настолько редко, что многие и не слышали о нем. Другое его названиеэритропоэтическая порфирия.
Проявляется у детей в возрасте двух-трех лет. Реже в пять. Радикального лечения не существует. Изобретено лишь пара тройка препаратов для более мягкого протекания заболевания, облегчения симптомов. Заболевание обусловлено редкой мутацией в локусе на длинном плече десятой хромосомы. Основные симптомы – повышенная светочувствительность, разрушение красных клеток крови, а, следовательно, и серьезные поражения крови. Рекомендуется полное изолирование от солнечного света. Когда Дазай услышал это в первый раз, то ничего не понял. В три года в принципе мало чего понимаешь. То, что что-то произошло, ребенок осознал, когда на небольших окнах их скромной уютно обставленной квартиры появились плотные жалюзи и черные шторы, которые ни в коем случае нельзя было открывать, когда на улицу к друзьям, почему-то, выходить стало очень опасно, когда приятное ласковое солнце больно щипало все тело, образуя кровавые язвочки, когда свежим воздухом дышать можно было только ночью. Тогда маленький Осаму начал догадываться, что что-то в его жизни стремительно меняется. Он не знал, что конкретно, но он чувствовал, как только могут маленькие дети предчувствовать беду, предчувствовать, что будет какой-то конец. Полное осознание пришло лет в семь, когда лицо ушедшей матери было и не вспомнить, когда уставшее с огромными синяками под глазами лицо отца казалось привычным и вполне здоровым. Когда Осаму уже не нужна была добрая старушка-сиделка, ведь мальчик сам прекрасно знал, где лежат какие таблетки и когда что нужно пить. Солнечный свет стал настолько противным, что мальчик спал целыми днями, а бодрствовал ночью, часов с десяти вечера, когда возвращался отец со второй работы. А потом, спустя час, уходил на третью. Препараты для более менее комфортной жизни сына были слишком дорогостоящими, чтобы позволить себе работать меньше. То, что папе тяжело, мальчик видел и полностью понимал. То, что все это из-за него – тоже. Вот только отец никогда не ругал за это, не жаловался, не упрекал. Сколько себя Дазай помнит, папа всегда обнимал, присаживаясь рядом, и говорил что-то очень теплое. Осаму сейчас уже и не вспомнит. От препаратов, что парень был вынужден принимать каждый день, память стала совсем никакой, а в последнее время ухудшилось и зрение. Он напрочь забыл слова отца, но точно помнил, что это было что-то яркое, теплое, мягкое, как солнце, что Дазаю так не хватало в его ночной жизни. Осаму уже не помнил и то, каким было солнце. В книгах пишут, что лучистое. Что оно целует, стоит подставить свое лицо под длинные солнечные лучи. Осаму солнце определенно не любило. Вместо поцелуев парень всегда получал укусы. Притом, действительно болезненные. Он никогда не показывал нос на улицу, если там был хоть намек на солнце. Да и даже в самый пасмурный день он оставался дома – если мы не видим солнце, то это не значит, что его нет. Шатен начал носить бинты, скрывающие всю его кожу. Нетронутым оставалось только лицо, на которое могла надвигаться шляпа с широкими полями. И все же от солнца это не спасало. Смотря кучу фильмов и сериалов, читая уйму книг, парень честно пытался вообразить тот восторг и счастье, что испытывают люди, встречая рассветы и закаты, загорая под пляжным солнцем, встречая теплые дни после долгих зимних вечеров. Осаму пытался. Честно-честно. Несколько раз даже порывался открыть плотные жалюзи и шторы, что ставнями замуровали его в мрачной и уже совсем неуютной квартире. Парень тогда минуту смотрел на яркое просыпающееся солнце, а потом, крепко зажмурив глаза и давя на них пальцами, осел холодный пол. Слезы непроизвольно текли из глаз. Глаза резали, щипали, словно лучи этого солнца состоят из мелкой пыли железной стружки. Словно глаза закапали соляной кислотой, что очень в быстром темпе разъедала нежную слизистую глазного яблока. Сразу становилось невообразимо плохо. Настолько, что в ушах начинало шуметь, голова кружилась. Раньше Дазай не был так уж чувствителен к свету. К совершеннолетию ситуация усложнилась. Хотя, чудом было и то, что парень дожил до совершеннолетия. Свой восемнадцатый день рождения Дазай встречал в палате. Один. И даже не потому, что состояние Осаму граничит с реанимацией, а потому, что прийти к парню некому. Отца тот похоронил за неделю до середины июня. Это нанесло такой удар по психике парня, что с похорон его забрала белая карета скорой помощи и доктора потратили четыре месяца, чтобы поставить на ноги безнадежного больного. Дазая, учитывая его показатели, нужно было бы держать в стенах больницы еще долго, но низенький добрый старичок, что всегда относился к Дазаю с лаской и испытывал какую-то привязанность к этому несчастливому ребенку, отпустил того в самый разгар осени домой. – Ты не протянешь больше месяца. Что бы мы не предпринимали, тебе еще хуже. – Грустно и очень медленно гудел доктор, не решаясь взглянуть в карие глаза пациента, что уже были не цвета крепкого кофе, а похожи на разведенную жижу. – Я не вижу смысла держать тебя здесь, взаперти. Лучше отдохни ты от этих белых стен и халатов. Насладись последними днями жизни. Жизнь, она ведь не плохая. Просто так бывает, что кому-то не везет. В любом случае, человек будет жить до тех пор, пока кто-то о нем помнит. А я тебя всегда, Осаму, помнить буду. Ты замечательный малый, и сильный, дай бог всем такими быть. Глаза старенького доктора стремительно наполнялись слезами, а Дазай почему-то в тот момент не мог перестать улыбаться, ломая сухие губы в такой искренней улыбке, что так несвойственная для обреченных людей. Чувствуя приближающийся конец, он плавился от той заботы и тепла, что ему дарили совершенно чужие люди, ставшие такими родными за его короткую жизнь. Доктор Мэзэо лечил Дазая всю его жизнь, знал о нем больше, чем сам пациент, и полюбил мальчишку всем сердцем уже на третьем приеме. «Дазая невозможно не любить», – твердил весь персонал, поражаясь необычайной доброте мальчишки, его остроумию, а главное, силе духа. Ни разу этот ребенок не жаловался на свою судьбу, ни разу не проклял свою жизнь. Он лишь до безумия любил рисовать и крабов, что иногда приносила медсестра Юка специально для «полуночного бесенка». Дазай не жаловался даже когда умер его отец, тот, кого парень любил больше жизни. Придя в себя в знакомой палате рядом с доктором Мэзэо, Осаму просто бесконечно грустно улыбнулся и, с блестящими от слез в свете тусклой лампы глазами, тихо прошептал: – Ну вот, я совсем один. Теперь мне не страшно умирать. Молодая медсестра, что ставила капельницу, вылетела вся в слезах, а на следующий день перевелась в другое отделение. Доктор Мэзэо лишь тяжело вздохнул, проклиная тот день, когда в университете решил идти работать с обреченными людьми. С каждым разом ведь все тяжелее. Невозможно привыкнуть к людским страданиям, если ты искренне желаешь помочь. Невозможно привыкнуть к истерикам пациентов и их родственников. Невозможно смириться с утратой людей, которые так искренне веря в выздоровление и светлое будущее. К смертям нельзя привыкнуть, если у тебя есть сердце. – Если меня будет кто-то искать, передайте ему эти ключи, Мэзэо-сан. – Напоследок попросил Дазай, в последний раз смотря на этого доброго человека и передавая ему ключ и таблетку от домофона на едином кольце. Таблетка совсем новая, ключ тоже необшарпанный. Недавно сделанные дубликаты. – Конечно, Осаму, конечно. Надеюсь, что в следующей жизни тебе повезет больше. – Мэзэо-сан, я не расстроен, что прожил так мало. Я ведь счастлив, что встретил вас и остальных... Когда тот паренек Ацуши... из сто двадцать пятой палаты очнется от наркоза, передайте ему, что мне будет не хватать его. – Поверь, ему тебя тоже. – Улыбается Мэзэо, а в груди разливается такая горькая липкая радость, что и самому жить не хочется. – Может, ты останешься на пару дней и попрощаешься со всеми лично? Я же не выгоняю тебя сию же секунду. Можешь и вовсе остаться. – Я не люблю долгих прощаний. К тому же, у меня есть кое-какие незаконченные дела. Нужно завершить все, чтобы потом не слоняться по кладбищу не упокоенной душой. – Смех Осаму вымученный, но почему-то искренний, счастливый. – Спасибо Вам за все. – Это тебе, Дазай, спасибо.2
Идея сесть за блокнот пришла в тот момент, когда доктор сказал что-то про память напоследок. Что-то важное и искреннее, но Дазай уже не помнил, что конкретно. И почему он не записал? Почему-то информация казалась важной. Он даже не в состоянии запомнить определенные фразы теперь… Раньше его память была феноменальной. За пару прочтений выучить огромную поэму? Легко! А теперь... А теперь он не помнит слов, что ему сказали пару дней назад. Но именно эти слова заставили вспомнить о родственных душах. Если кто и сможет помнить Дазая вечно, то только его соулмейт. Осаму знал, что они есть у каждого человека. А также с семи лет знал, что своего ему никогда не встретить. Вряд-ли он свалиться ему на голову в одиннадцать вечера, когда парень выходит за покупками в магазин. А даже если и встретиться, чего ему говорить с Дазаем? Выглядел он неважно, слишком уж непримечательно. Точнее, даже не непримечательный, а отталкивающий. Высокий, слишком худощавый из-за болезни и нестабильного питания, слишком бледный из-за отсутствия солнечного света, вечно в закрытой одежде, с бинтами практически по всему телу и даже на правом глазу. Он, почему-то, был намного чувствительнее к свету. Вряд-ли кто-то подойдет к такому безобразному человеку. И никто никогда не подходил.«На запястье соулмейта появляется полное имя и точная, до секунд, дата смерти, когда родственная душа погибает»
Осаму не помнил, в каком возрасте узнал это грустное правило. Просто порой он стал замечать в сериалах у актеров подобные метки, у людей на улице, у парочки медсестер в больнице. Значит, действительно появляются. Значит, и у его соулмейта будет аккуратная метка с его, Дазая Осаму, именем. Значит, его имя будет запечатлено на чем-то запястье, кто-то будет носить его, скорее всего, пряча от чужих глаз. Именно тогда в душу закралась идея, написать о себе в дневнике. Она засела так прочно, что даже если бы Дазай хотел, не смог бы от нее отделаться. Поэтому, как только дышать стало немного легче, парень уселся за заваленный бумагами стол и поставил тонкую точку на чистом листе в клетку.«Привет. Если ты читаешь этот дневник, то я уже мертв...»
– Не самое лучшее начало. – Смеется Дазай, но ничего не черкает. Продолжает писать дрожащей рукой послание неизвестно кому. Общая слабость мешает писать красиво и ровно. Головная боль, ставшая такой привычной, не дает мыслям выстроиться в один ряд. Постоянно что-то ускользает, что-то теряется между написанными предложениями. Осаму пишет все, абсолютно все, что приходит к нему в голову. Он уже не видит смысла что-то скрывать. Хочется хоть кому-то высказаться, хоть кому-то донести то, что так долго шатен вынашивал в своей голове каждый день на протяжении последних лет десяти. Хотелось написать свою собственную маленькую исповедь для самого главного человека в его жизни, с которым, по велению злой судьбы и полнейшей несправедливости, Осаму не встретится никогда. Может, его и искать не будут. Может, тетрадь, как и вся квартира, покроется слоем пыли, когда его, Дазая Осаму, вынесут вперед ногами через дверь парадной. Но он пишет, подперев рукой тяжелую голову, в надежде, что самый родной человек прочтет эти записи и, может быть, улыбнется. Осаму знал, что смертью вряд ли можно кого-то осчастливить. Но ему так хотелось! Так хотелось сделать хоть что-то для неизвестного человека. Ему так хотелось хотя бы узнать его имя.3
Федор Достоевский был везучим человеком. Ему чертовски повезло родиться в очень состоятельной русской семье в культурном центре самой огромной страны мира. Ему повезло с внешностью: высокий смазливый брюнет с необычными аметистовыми глазами, девушки на него толпами вешались. Да и не только девушки. Федору повезло иметь незаурядные способности к обучению: он без проблем закончил лицей в Германии и в свои двадцать один знал уже шесть языков. Ему повезло и с родителями — это были очень светлые и понимающие люди, которыми Федор очень дорожил, и которые искренне любили сына и друг друга, несмотря на большую занятость работой. Отец Федора возглавлял судоходную компанию MF Line и являлся ее полноправным и единственным владельцем. Создана она была еще в тысяча девятьсот пятом году, но именно с приходом к «штурвалу» Михаила Андреевича фирма достигла своего расцвета и занимала десятое место по всему миру среди подобных предприятий. Основной задачей компании являлась международная грузоперевозка. И какая же страна подходит для подобной деятельности как не Япония, со свободным выходом к морям-океанам? Поэтому штаб-квартира находилась в Токио, хоть менее мелких центров управления было предостаточно разбросано по всему миру. Федору определенно везло в жизни. Родиться в семье, где ты знаешь, что при любом виде деятельности (даже при бездействии) ты будешь спать в роскошном особняке на мягкой перине, а завтрак тебе принесет на серебряном блюдце твоя личная прислуга. Несмотря на такие вот подачки со стороны судьбы, парень никогда не пользовался положением. Он усердно учился и добровольно решил продолжать дело отца, окончив факультет бизнеса и менеджмента все в той же Германии. То, что из дождливого Питера Достоевский переберется в страну солнца, было решено очень давно. Федя искренне любил Россию и ее культурное сердце. Он безумно любил этот город мостов с его печальной, может, немного мрачной эстетикой. Но он, во-первых, хотел продолжать дело отца, быть ближе к родителям, что к концу учебы в университете переехали на постоянное место жительства в Токио. А во-вторых, он любил солнце так же сильно, как и Санкт-Петербург. В конце концов, его родной город всегда будет его ждать, он всегда сможет вернуться в исходную точку.4
Когда природа наделила Федора Достоевского мозгами, она явно положила их немного больше, чем остальным. А, может, и намного. Это не было плохо, совершенно. Он был очень сообразителен, с отличной, можно даже сказать, гениальной памятью, гибким мышлением и вообще — замечательный преемник для отца. Однако, из-за этой вот существенной разницы в восприятии мира парню было достаточно тяжело контактировать с окружающими. Психологически он был намного взрослее своих лет. Он всегда думал глубже, чем его ровесники, смотрел дальше. Его волновали те вещи, которые остальные пропускал мимо ушей. И это очень удручало. Нет, Федора никто никогда не прогонял со своих компаний, всегда с превеликим удовольствием звали на вечеринки, вот только юноша очень часто отказывался. Ему было скучно в его окружении. Ему было тесно. Его никто не понимал. Он ни с кем не мог ни с того ни с сего заговорить о каких-то духовных ценностях, о жизни и смерти, он не мог ни с кем поспорить о существовании Бога… Все, о чем хотелось рассказать другим, этих других не интересовало, хоть они и пытались создать иллюзию увлеченности. И это было очень досадно. Единственный, кого Федя подпускал к себе и чью ограниченность терпел, был Коля Гоголь. Его друг детства, с которым они были знакомы с пеленок, так как их отцы были коллегами и друзьями. Гоголь был очень контрастный человек самому Федору. Если первый был экстраверт, активнейший человек и кинестетик до костного мозга, то Федор был полной противоположностью. Может, они поэтому и общались до сих пор.5
Не то что бы Федор искал своего соулмейта. Ему было все равно. Так он по крайне мере говорил всем подряд, в том числе и Коле, который, к слову, ждал встречи с родственной душой больше всего в жизни. На деле же темноволосый юноша просто боялся разочароваться. Ему было так страшно, что его соулмейт окажется таким же посредственным и скучным человеком, как и все остальные, что он предпочитал не знать вообще его, ежели обмануться в своих ожиданиях. А ожидания были. И вот ими Достоевский ни с каким другом детства делиться намерен не был. Слишком личное. Такую позицию юноша выбрал уже давно и придерживался до сих пор. Даже сейчас, когда Николай, его помощник как вице-президента компании, в наглую развалился на кресле в светлом большом кабинете и тараторил о любви, Достоевский лишь глаза закатывал и старательно складывал папки в нужном порядке на стеллаже. Потому что эти секретарши как начнут что-то убирать… Лучше уж самому порядок навести. — Ой, Федь, я даже не знаю… Правильно ли мы сделали, что поехали в эту Японию? — Ныл Николай. В отличии от Федора, ему совершенно не хотелось покидать родную страну. И он не собирался этого делать до недавнего времени. Но, отгуляв последние летние каникулы и с сентября получив предложение работать в штаб-квартире в Токио, да еще и поблизости от своего друга, Гоголь даже думать не стал. Тогда. А теперь вот уже третий месяц неумолимо нудился. — А вдруг мой соулмейт остался там, в холодной России, пока я тут свои булки на китайском солнце грею? — Японском. — Мягко поправил того вице-президент, не отвлекаясь от разноцветных папок. Радугой их что ли поставить? — Фе-е-е-дь, это совершенно не важно. Если тебе все равно, это не значит, что все равно мне. Я хочу показаться своей любви всей жизни во всей красе, а не дряхлым стариком лет в сорок. — Блондин тут же подскакивает с места и скачет к другу, словно тот его плохо слышит на расстоянии двух метров. Федор же на высказывание друга задумчиво хмыкает, оставляя папки в покое и уходя от стеллажа и Николая прочь, к столу: — С каких пор стариками становятся в сорок лет? Да и я не заставлял тебя ехать со мной. Это было полностью твоим желанием, так что не проедай мне плешь. — Но ты мой друг! — Летит уже к столу Гоголь, опираясь руками прямо о столешницу. Несколько листов летят на пол вместе с настольным календарем. Юноша тут же сгибается, чтобы все поднять и расставить по местам. — Хорошие друзья, как и соулмейт — встречаются раз в жизни. — А вот ты не думал, что будет, если твой соулмейт не подойдет тебе? Если вы будете совершенно разные и совершенно из разных миров. Если вот он тебя разочарует? — Федор сцепил руки в замок, подпирая ими голову и устало прикрыл глаза. Все же такая большая должность требует очень много ответственности. Устаешь за пять рабочих дней так, что два выходных не спасают. Николай же смотрит на своего друга как на какое-то чудо-юдо. Глазами хлопает, в непонимании клонит голову к плечу и ищет ответы на спокойном чужом лице. А потом как рассмеется. — Федь, ну ты как всегда! Это же соулмейт! — Как будто подхваченный неведомой силой парень отталкивается от стола и пребывая в страшно воодушевленном состоянии кружится по кабинету, словно бы вальсирует с невидимым партнером. — Он идеален. ОН твой идеал, понимаешь? Самое лучшее, что ты считаешь в людях, воплощено в нем. Вот какие тебе нравятся? Рослые брюнеты? Значит он такой и есть! Голубые глаза? НЕ сомневайся! Умный и амбициозный? Шумный и добрый? Ты ценишь то или иное в людях только потому, что это то, что предначертано судьбой! Обессилев Коля падает все в тоже мягкое кресло и широко улыбаясь говорит: — Это соулмейт. Он не может разочаровать.6
Когда на тонком запястье руки Достоевского появляется черная метка, что так отвратительно контрастирует с белоснежной кожей, Коля чуть ли не рыдает от безысходности. Он всегда был эмпатом. И всегда хотел счастья своему самому верному другу. А какое счастье может быть в одиночестве? Какое счастье может быть, если часть тебя больше не дышит? Сам Федя отреагировал на эту новость спокойнее. В конце концов, теперь он точно не разочаруется. Не в ком. И можно спокойно жить, зная, что ты один, никому ничего не должен. Никто не заявится к тебе на порог, представляясь своей судьбой. Однако, в глубине души юноша осознавал, что это все глупые утешения. Нежелание с детской упрямостью видеть истину. Осознавать ее. Принять ее. Достоевский не ждал соулмейта. Сейчас. Но он планировал встречу в будущем. И он очень не любил, когда его планы рушат. Особенно если их рушит смерть. Вместо таинственного ожидания, тревожного, но не менее сладостного, теперь в груди поселилась пустота. Он понять не мог, почему его это волнует. Почему ему не все равно. Но на этот вопрос ответ найти было не просто. По крайне мере Достоевский, с его гениальным складом ума, не мог. Зато Гоголь нашел очень быстро и поставил на место все одной фразой: «ты тоскуешь по нему». А потом начал твердить, что Федя всенепременно должен разыскать этого человека. Возложить ему цветы на могилу, узнать о его жизни. Раз уж его друг не появился в жизни соулмейта, то пусть хоть соулмейт появится в жизни его друга. Федор долго противился. Он не желал ничего знать о уже мертвом человеке. Он все также боялся разочароваться. Смутное предчувствие отгоняло его от родственной души. А своим предчувствиям юноша верил. — Я не смогу его найти. Коль, ты понимаешь, что на земле семь миллиардов людей. Искать нужного все равно что иголку в стоге сена. — Постоянно отнекивался вице-президент и делал вид, что очень занят работой. А потом ночью долго лежал в темноте, оглаживая своим большим пальцем ровную надпись на запястье. Дазай Осаму. Кто это мог быть? Сколько ему лет? Девятнадцатого числа одиннадцатого месяца. Такая красивая дата. Федору нравилась она. И это ужасно пугало. — Стог сена можно сжечь. Не усложняй жизнь. — В конце концов заявил Гоголь в один из дождливых осенних дней, положив на стол другу не особо толстую папку. — Пока ты тут бездействовал, я подключил кого нужно и нашел твою потеряшку. Досье еще не читал, но взглянул краем глаза. Молодой парень. Японец. Живет… То есть жил, в Йокогаме. Он всего на полгода младше тебя. Умер в свои двадцать один. Ты бы съездил туда. Это вовсе не далеко. За минут сорок доедешь, если без пробок. Все же он твоя… — Судьба, да-да. Коль, не трави мне душу. И так тошно. — Кратко высказался юноша и отправил слишком вездесущего помощника работать. А сам действительно засел за чтение собранного досье. Когда он только открыл папку и увидел исхудавшее бледное лицо на большой фотографии, то так и ахнул, не в силах собрать мысли воедино. Федор никогда не представлял, что его соулмейтом будет японцем, но он совершенно точно любил мягкие кудрявые волосы и глубокие карие глаза. Он совершенно точно любил высокие скулы и острую улыбку, вздернутые носы и… И казалось, что это воплощение его мыслей, только лучше. И тогда Федору стало страшно. Страшно, что Коля был, черт возьми, прав. Несмотря на нарастающую тревогу, юноша читал. В досье было не много. В основном история болезни, последний катамнез из больницы, информация о родителях, учебе, лечащих врачах. Слишком мало сведений. Непозволительно мало. Именно поэтому Достоевский все же решился ехать в Йокогаму, в город, который забрал Осаму Дазая. — Давай я поеду с тобой? Будет тебе поддержка. Все-таки не легкая поездка. — Тараторил Гоголь, пока его друг отмыкал машину и усаживался на водительское сиденье. — Я не маленький. Сам справлюсь. Ты лучше нормально исполняй обязанности вместо меня и не доставай звонками. Я сам позвоню. — Как скажешь. — Опечалено выдохнул светловолосый юноша. — Знаешь, а ведь мы не смогли бы встретиться никогда. Судьба так нас раскидала по миру, так поиздевалась над ним, что у меня изначально не было ни малейшего шанса. — Знаю.7
Дорога до Йокогамы была действительно не долгой и очень даже легкой. Она пролетела незаметно под размышления Федора. Он не мог конкретно сказать, что чувствовал в тот момент. Трепетное волнение? Уныние? Страх? Он не мог понять всю ту гамму эмоций, что переполняла его, выливалась наружу. Он был переполнен чувствами, и сам даже не мог разобраться какими. Не мог понять, разделить одно целое на составляющие. И это было так несвойственно его личности, что угнетало. Несмотря на дожди в последнее время, сегодня природа благоприятствовала намереньям водителя дорогой черной иномарки, и хоть солнца и не было, но дождь тоже не шел. На улице слегка прохладно для середины осени в этих краях, но Федор на это не обращал никакого внимания. Что эти плюс один по сравнению с минус двадцать? Первым делом пришлось заехать в больницу, где лежал Осаму и лечился на протяжении всей своей жизни. И какого же было удивление Достоевского, когда его не выставили, а усадили в мягкое кресло и любезно рассказали про его соулмейта. С таким трепетом, с таким благоговением и отцовской любовью, что сам того не замечая, юноша начал кусать губы от безысходности и внезапно накатившей щемящей печали, стараясь почти не дышать. Было паршиво, слишком. Он не мог даже спрашивать. Только тяжело дышать. Он просто понимал, как каждое слово об этом незнакомом человеке совпадает с его описанием идеала, он просто чувствовал, как больно ему от этого чертового прошедшего времени. Был, любил, верил, надеялся… Как же паршиво было от осознания всей безнадежности. Доктор Мэзэо, с которым и вел беседу Федор, заметя сметенное состояние юноши даже предложил помощь. Но тот отказался. То, что сейчас происходило в душе Достоевского ни одна пилюля исправить не могла. — Вы хороший человек, Федор. Вы бы ему точно понравились. Жаль, что не удалось встретиться. — Жаль. — Дрогнувшим голосом соглашается тот, принимая связку ключей и адрес на клочке бумажки. И у него даже нет сил поблагодарить доктора. Он просто выходит прочь из кабинета, стараясь хоть немного отвлечься на разглядывание стен и проходящий мимо мед персонал. Не вышло от слова совсем.8
Квартира Дазая находилась в старой панельной постройке, что сразу же вызвала диссонанс в груди Достоевского. И вовсе не потому что он презрительно относился к бедным. Он их как раз-таки уважал. Просто в голову сразу же закралась мысль: хватало ли этому парню денег на лечение в той мере, в которой ему это было необходимо? Подъезд ничем не отличался от остальных. Был будний день. Безлюдно. Поэтому никто не мог помешать своими шагами или просто присутствием Федору размышлять. Подумать только, Осаму сделал дубликат ключей и попросил отдать их, если его будут искать. Он надеялся на это. Надеялся, что его соулмейт найдет его хотя бы после смерти. А он, дурак, не хотел ехать в ту чертову Йокогаму! Ключи отлично подходят к входной двери, и парень проходит внутрь. Это была самая обычная двухкомнатная квартира, и Федор даже усмехается. Он сделал это ненатурально, наиграно. Просто чтобы не стоять в этой гнетущей тишине. Смотря на старый ремонт, на побитую временем мебель, Федор сильно закусывает губу, чтобы приглушить внутри себя то странное чувство горести, что расплавленным металлом от сердца расползлось по всему телу. Он ведь абсолютно точно мог помочь. Это было так несправедливо что у него было все, а у его соулмейта не было ничего. У него не было даже возможности просто жить. Это было так горько и скорбно осознавать. Встреться они при жизни, раньше, то что бы было? Достоевский бы точно определил Дазая к лучшим врачам, в лучшие клиники… Он бы точно смог продлить его жизнь. Может ли быть такое, что этому очаровательному юноше с глазами цвета кофе просто не для кого было стараться жить? Что он просто сдался. Что он просто не видел смысла больше стараться и сражаться за свое место под… а ведь даже не под солнцем. Увидев на столе возле кровати ежедневник, с приклеенной скотчем бумажкой «моему соулмейту», Достоевский даже не удивляется. Он осторожно, словно все сейчас рассыпется пылью, берет эту находку в свои тонкие руки и присаживается на мягкую кровать. Совсем недавно он здесь лежал, сраженный болезнью, и тихо ждал своего конца. Это было настолько больно осознавать, что руки слегка подрагивали. Но Федор все равно открывает своеобразный дневник и читает. Какой аккуратный почерк! Осаму писал обо всем. Он начал рассказом о своем детстве, он писал свои рассуждения о смерти (она ведь так теперь была ему близка), о людях, об одиночестве, что Федор просто пораженно вздыхал. Это были точно его слова. ОН мыслил так же, как он! Где-то имея собственное мнение, немного отличающееся от мнений брюнета, Дазай мыслил так…правильно и знакомо. Достоевский бы отдал все что у него есть за час личной беседы с ним. За то, чтобы просто сказать ему свое имя. ОН ведь так опечален, что не знает имени своей судьбы! Сердце сжималось где-то в грудной клетке, когда взгляд цеплял фразы «я так бы хотел погулять днем на пляже, чтобы ярко светило солнце, чтобы быть в окружении людей и их счастья», «я мучал себя солнцем, потому что думал — так я смогу приучить свои глаза к нему», «в детстве, услышав поверье про Эйфелеву башню, я так мечтал, что взберусь на самый верх, посчитаю все ступеньки и загадаю, чтобы ты скорее меня нашел. я был так глуп, правда?». — Нет, Осаму. Ты не был глуп. Ты просто хотел быть счастливым. — Хлюпая носом, проговорил в пустоту гость квартиры, словно его кто-то слышит. Дышать становилось тяжело. «Прости, что не могу к тебе прикоснуться», «Прости, что я никогда не смогу тебя поддержать», «Прости, что я не смогу окутать тебя той заботой, что должен был. Что я хочу дать тебе», «Я знаю, что ты тот, в кого бы я влюбился с первого взгляда, с первого слова». «У нас просто не было шанса встретиться». Когда юноша доходит до описания свой внешности, он улыбается. Так надломано, криво, но так искренне, что кажется до этого он и вообще не умел улыбаться. «Я представлял тебя высоким блондином с зелеными глазами. Но когда сел рисовать… получилось совсем иное. Твой портрет из моей головы стоит в другой комнате. Извини уж, если я не угадал. Поверь, я бы полюбил тебя любого. Да что говорить, я уже тебя люблю!» — И я тебя. — Дрожащими губами выговаривает Достоевский и с ужасом смотрит на обрывающуюся запись. Дальше нет ничего. Он несколько раз листает блокнот, в надежде, что Дазай просто пропустил листы, что ему просто так захотелось. Но такое искренне признание в любви последнее. Больше ничего нет. Федор так боялся увидеть это. — Пожалуйста, хотя бы слово! — В отчаянье выкрикнул он и собственный голос показался ему слишком чужим. Он так боялся увидеть обрывающиеся записи, пустой лист, что отбросил блокнот, словно что-то невообразимо горячее. Конец этих записей гласил конец жизни. Означало исчезновение этого прекрасного человека из списка населения Йокогамы, Японии… Всей земли. Его больше нет нигде. Точно так же как на слегка желтоватых листах больше нет записей. После внезапного порыва Федора охватило странное оцепенение. Он просто замер посреди комнаты, словно попадая в вакуум. Для него не существовало времени, для него не существовало никаких звуков. Он не слышал даже биения своего сердца, хотя оно так неистово стучало о грудную клетку, что, казалось, может с легкостью разорваться прямо сейчас. На ватных ногах Достоевский кое-как добрался до второй комнаты. Она была напротив, но прошла целая вечность, прежде чем дрожащими руками он стянул белую простынь со спрятанного холста. Федор сам не заметил, как небольшая квартирка наполнилась его отчаянными всхлипами. На Достоевского с огромного холста смотрела его точная масляная копия с очаровательной улыбкой и счастливым блеском в аметистовых глазах. — Ты старался жить из последних сил. — Слова давались с трудом. Руки отчаянно сжимали белую простынь, словно это чем-то могло помочь. Губы дрожали в подступающей истерике, не желая формировать звуки. Они словно царапали горло своими острыми углами. — Ты так хотел встретиться со мной. Узнать хотя бы мое имя, а я так глупо всегда убегал от тебя. В голове набатом звучала случайная фраза, что была хорошо спрятана за рассуждениями и искренними рассказами.«Пожалуйста, не забывай, что я жил».
— Не забуду, Осаму. — Прошептал он надломленным голосом. Бледную кожу лица обжигали беззвучные слезы. — Никогда не забуду. Бережно проведя рукой по холсту, Федор горько улыбнулся, опустив взгляд. Смотреть на самого себя так старательно нарисованного рукой, что он никогда не сможет коснуться, было невыносимо. Заторможено подойдя к окну, он замер. На улице шел первый снег.