Инопланетяне

На пляже было хорошо. Малышню уже увели на вечерние мероприятия, и сейчас она с приглушенными визгами носилась и скакала где-то в глубине лагеря, а у воды остались только истинные ценители клонящегося к закату солнца, теплой водички, лениво плещущей на берег, мягкого песка и дающих обильную тень неподвижных деревьев. До вечера оставалось, может, часа полтора — золотое время, блаженное ничегонеделание — но все же, когда мимо по реке прошел катерок, и рассеялись поднятые им волны, вокруг стало непривычно тихо. В такое время лучше всего вспоминать о чем-нибудь хорошем, потому что жизнь тяжела, а приятные воспоминания для человека обычно временное явление. Впрочем, в юности это редко понимают: юность — это мост в вечность, который многие пересекают не задумываясь. Я приподнялся на локтях, подставил лицо солнечному свету и с наслаждением зажмурился. Эх, если бы можно было остаться здесь навсегда… — Ты про Булычева рассказывал, — напомнила лежащая рядом Славя. Я приоткрыл один глаз и бросил быстрый взгляд на девушку. Эх, будь у меня черные очки, смотреть можно было бы сколько угодно — на замечательно длинные ноги, распущенные по причине недавнего купания волосы, пронзительно голубые глаза, в которых сейчас мерцал озорной искрящийся свет… И этот купальник! Знает же, негодяйка, что выглядит в нем потрясающе — и все равно надевает. Никакого сочувствия в сторону общественности! И вот она отдыхала рядом со мной — стройная, загорелая, с выгоревшими до белизны волосами, в миниатюрном своем купальнике, словно собранном из кусочков батиста — и, чуть повернув голову, глядела на реку. На голубой воде играли блики, и в этой голубизне пробивался отсвет заката, вовсю заливавшего окрестности. Вечер был восхитительный. Я очнулся от влюбленных мыслей и кашлянул для солидности. — Ну, у него есть цикл рассказов про Великий Гусляр — это такой выдуманный провинциальный город, где постоянно происходят всякие фантастические события: то эликсир молодости обнаружат, то из искусственной икры вылупятся искусственные рыбы, то инопланетяне прилетят с дружеским визитом… — А власти этой аномалии не замечают? — В том-то и дело! — Я на миг отстраненно порадовался, что Славя знает слово «аномалия». — Там строятся догадки, почему этот Гусляр так привлекателен для всяких необычных случаев и явлений. Выдвигается мысль, что это из-за того, что он находится на некой выпуклости, которую видно из космоса, но совершенно нельзя различить с поверхности. Причем эта выпуклость не обычная, а как бы… ну, в четвертом измерении, и поэтому притягивает все странное, что никогда не могло бы случиться в другом месте. — Интересно, — с чувством сказала Славя. — Нет, правда очень интересно. Нужно будет почитать. Может, в нашей библиотеке есть, как ты думаешь? Мы, в общем, на этой почве и сошлись. Славя представляла собой золотую середину в вечной троице красавиц-недотрог: Алиса в школе читала мало, но на каждую попытку ее просветить реагировала с ехидной язвительностью; а Лена, скорее всего, была самой эрудированной девчонкой в лагере, вот только услышать ее мнение о какой-либо книге было трудно из-за чудовищной застенчивости. Наша блондинка же, хотя и читала школьную программу по литературе, но отступать от нее хотя бы на пару шагов, видимо, не считала необходимым. Впрочем, она живо интересовалась всем, что извлекала из себя по этому поводу моя кряхтящая память. — Может, — сказал я. Излагать сомнения в наполненности лагерного ассортимента не хотелось. — Только Женя вряд ли ее найдет. Она ж сонная вечно, что твоя кошка! — А Жени сегодня еще и не будет вечером, она говорила… — начала Славя и осеклась. Резко села и бросила на меня взгляд испуганной серны. — Саш! Я совсем забыла! Она же меня просила навести в библиотеке порядок, а я развалилась тут на пляже и… Девушка подскочила на песке как мячик и принялась лихорадочно сворачивать полотенце и подстилку. Вокруг словно похолодало: по песку протянулись вечерние тени, на небе откуда-то появились кудлатые нечесанные облака, река загадочно замерцала в своих глубинах. Наш совместный вечер стремительно катился к завершению. — Э-э-э… — значительно сказал я. — Ну так это… Может, тебе помочь? Книги же все-таки, не хухры-мухры. У меня была такая особенность: когда дело доходило до по-настоящему важных вещей, я непременно становился косноязычным бараном. Что стоило, склонившись в изящном полупоклоне, небрежно сказать: «Позвольте же сопроводить вас, сударыня, в сию юдоль скорби… быть может, вам понадобится там помощь моей твердой мужской руки?» Отлично звучит и задает правильное направление — нет, нужно было проквакать что-то тупое и неуклюжее. И это чисто моя зараза: у других я подобного никогда не замечал. Но Славя оказалась менее критична к моим речевым способностям. Она расцвела. — Ой, спасибо, Саш! Спасибо, ты мне очень облегчишь задачу! И я сразу почувствовал себя лучше. — Я тебе скажу честно, — рассказывала Славя, пока мы поднимались от пляжа, рассеянно отряхивая покрытые песком ноги и осторожно ступая по теплой земле босыми подошвами. — Я не собиралась никого просить. У нас как-то принято, что женщина, если взялась за дело, то сама его выполняет, без посторонней помощи. Полное равноправие в этом, так? — А как же, — согласился я. Песок под ногами превратился в пыль, пляжная атмосфера развеялась. — Но я за творческое понимание реалий жизни. Равноправие — само собой, но если можешь помочь — отчего бы и нет? — Именно! И очень приятно, когда даже просить не нужно, а тебя поддерживают потому, что… Она неопределенно помахала ладошкой в воздухе. — Ну да, — сказал я. — На том простом основании, что я мужчина. Только Славя… Мы, по-моему, не в библиотеку идем. Она совсем в другой стороне. — Конечно, — кивнула прекрасная блондинка. — Мы идем ко мне в домик, я там переоденусь. Никак ведь нельзя идти перебирать книги в этом… Она рассеянно указала на то, в чем было никак нельзя. — А, — сказал я совершенно чужим голосом. — Да, я как-то не подумал. — И тебе тоже надо будет, — Славя легко улыбнулась. — Хорошо, что мы рядом живем. — Сам не нарадуюсь. По пути к домикам нам не повстречался никто: основные силы вожатых были сейчас сосредоточены в районе сцены, куда согнали на вечернее представление визжащую мелкотню. Там сейчас приглушенно гремела музыка и искаженные микрофонами голоса взрослых вразнобой, но самозабвенно выводили развеселую песню про польских шахтеров: «А мы пудовы горы сколям». Один раз я заметил на аллее светлую шевелюру Сыроежкина, да еще неподалеку проскакал сквозь кусты завхоз Анатолий Иваныч, пыхтя, как голодный кабан. Он смерил нас быстрым взглядом маленьких глаз-пуговок, но, видимо, не счел достойными внимания. В жилой части лагеря, где среди деревьев стояли наши домики, царил красновато-золотой импрессионизм. Это было чертовски красиво: подсвеченное глубокое небо с мазками облаков, уплывающих за красную черту горизонта, и белый куст черемухи, похожий на сугроб, упавший рядом с домиком Слави. Во всем было умиротворение, какая-то легкость и счастливое томление, будто внутри тебя сидит что-то радужное и чистое, но стоит тебе на секунду повернуть голову — и оно исчезнет, поэтому ты едва дышишь, чтобы ничего не менялось, и оно, это чувство, оставалось с тобой как можно дольше. — Ну, вот мы и пришли, — сказала Славя, прерывая молчание, которое я, к стыду своему, поддерживал всю дорогу. — Я быстро, за пять минут управлюсь! Я кивнул, пребывая все в той же заторможенной, застывшей реальности. Мы уже почти провели этот теплый вечер вместе, но это еще не конец, ведь сейчас нам нужно в библиотеку, снова вдвоем, и так здорово, что Славя рядом, и кто знает, что будет дальше… Репертуар на невидимой сцене сменился, теперь там распевали «Миллионы планет» — попсовую песенку то ли про космонавтов, то ли каких-то еще гостей из будущего: Миллионы планет летят сквозь космос, а я все жду тебя, наверно; Мое лицо найти так просто в пустом окошке на краю Вселенной… Нашли что петь для малышей. Они бы еще песни военного времени запустили! Я так увлекся поэтапным разносом неведомых звукорежиссеров, что упустил момент, когда дверь скрипнула и открылась, и на крыльцо выскочила босоногая Славя в одной расстегнутой рубашке и тоненьких белых трусиках. Голова у нее была опущена, а в руках был купальник. О, это светловолосое сияние! Оно ослепило меня. На мгновение почудилось, что это танцующая принцесса из сказки, выросшая из солнечного света и сверкающей росы. Золотистая кожа, которая казалась темнее от соседства с белоснежной рубашкой и чашечками лифчика, была усыпана мелкими капельками воды и блестела в закатных лучах. Я затаил дыхание, завороженный этим видением — и не мог отвести взгляд. Славя подняла голову и заметила меня. Ее глаза расширились. — Отвернись! — приказала она, чуть слышно ахнув. Попроси она не смотреть, черта с два я бы подчинился, потому что загадочным образом чем больше одежды на ней оказывалось, тем привлекательнее она выглядела. Наверное, все дело в соблюдении приличий. Если на пляже вся ее одежда состояла из двух узких полосок ткани, то это считалось нормальным — потому что на пляже все так ходят. А вот в лагере пионерки ходят в рубашках и юбках, и если кто-то (например, я) увидит их трусики и лифчик, то это уже неприлично — хотя и то, и другое закрывает куда больше, чем купальник. Все эти мудрые мысли пришли мне в голову, пока я стоял отвернувшись, разглядывал кусты, тропинки и деревья, махал руками, отгоняя комаров, и старался не краснеть. — Я думала, ты к себе ушел, — послышалось из домика вместе с неразборчивыми шорохами одежды. — Потому и выбежала не глядя — тут ведь никто чужой не ходит… — А, — сказал я. Давешнее видение сбивало с мысли и заставляло совершать в воображении неслыханные поступки. — Ну да, это имело смысл, я как-то не сообразил. Извини. — Ладно, — она вздохнула. — Все, что можно, ты и так уже увидел… Поворачивайся. Когда я сделал что велено, Славя, уже полностью одетая, стояла в дверях. Пшеничные волосы свободно падали на спину и сияли от влаги, и это в сочетании с загадочностью синих глаз всегда действовало неотразимо. — Теперь пошли ко мне, — от смущения я принялся двусмысленно шутить, но Славя не обратила внимания. Она только кивнула и двинулась вперед. Я не мог найти новой темы для разговора, но этого и не требовалось — наши домики были рядом. Я шустро заскочил внутрь и принялся лихорадочно разоблачаться. До чего неловко все получилось! Не хватало еще, чтобы Славя на меня разозлилась. Хотя в чем тут моя вина, она же сама выскочила на крыльцо… Черт, это же девушки, они могут обидеться на замечание о погоде, если захотят. — Ольга Дмитриевна тебя не слишком муштрует? — раздался снаружи звонкий Славин голос. В нем не слышалось и следа обиды. Я перевел дух. — Вообще-то нет. Я сам опасался жить в одной комнате с вожатой, но она вообще нормальная оказалась. Лежит себе целый день в гамаке снаружи, читает, да мух отгоняет. — Да, мошкары тут полно, — согласилась Славя. — А к вечеру еще и комары налетают… ай! — Это местные комары, — важно сказал я, радуясь, что прошла необходимость смущаться и неловко искать оправдания. — Они настолько суровы, что хоботком пробивают чугунную сковородку, так что ты для них не препятствие. — Жуть просто, — по тому, как она это произнесла, было ясно, что девушка улыбалась. — У нас дома… у нас ничего такого нет. Далекая мелодия снова сменилась: теперь там играло что-то печальное, романтическое, на французском, со словами, которые будто повисали в темнеющем вечернем воздухе: С тех пор никто мне не писал, Но вижу, как чернеют деревья над речкой на закате. Значит, ты и теперь сидишь одиноко на пустынном морском берегу. Там горы, и синие-синие дали, Там всё, о чем и мечтать не смел я, — Глубокие солёные моря за ними, И шелест сосен под тихий шёпот волн. — Нет, ну это уже совсем никуда не годится, — сказал я, выходя наружу. — Лучше бы какие-нибудь песни про любовь пели. Они хотя и все одинаковые, но хотя бы понятно, о чем. — А это, значит, не про любовь? — вскинула брови Славя. Мы покинули жилую часть лагеря и отправились в сторону библиотеки; шагать было недалеко. — Нет, конечно. — Я снова почувствовал себя экспертом. — Любовные песни делятся на две части: одна про то, как парень любит девушку и хочет быть с ней; а другая — это когда они уже побыли вместе, и теперь парень ноет, как ему плохо в одиночестве. — Вот это да, — сказала Славя. — Анализ на высоте. Если так смотреть, то действительно… а тут про что было? Я французский на слух не очень хорошо понимаю. — Тут о том, как кто-то сидит на пустынном берегу у моря под соснами… А автор песни за этим наблюдает издалека. — Разлука… но разве это не разновидность любви? — Ну уж нет! — засмеялся я. Все-таки наша блондинка удивительно мало понимала в жизни. — Как сказал Пабло Неруда: «Любовь — это «навсегда прощай», а разлука — это «никогда не забывай». — Небесспорно, но интересно, — оценила высказывание чилийца Славя. — Ты все высказывания писателей наизусть знаешь? — Так я же и сам писателем буду. Или, может, поэтом. Главная задача писателя — внимательно наблюдать за окружающим миром, подмечая его особенности и пороки, и чистосердечно сопереживать кому попало. Славя беззаботно рассмеялась. Я вдыхал ее запах — чистый и невероятно волнующий, как утренняя роса, как цветок весной, и смотрел на нее с нестерпимой нежностью, чувствуя, как хочу эту девушку так сильно, что это граничило с болью, словно это желание вдруг заполнило всю Вселенную, а все остальное было просто галлюцинацией или сном. Впору было сочинять любовную песню. Неизбежному появлению шедевра воспрепятствовало прибытие в нужный пункт: приземистое хранилище знаний распласталось перед нами в закатных лучах; в нем не было ровным счетом ничего романтического. — А что там делать-то нужно? — запоздало поинтересовался я. — Приехали новые книги и журналы, их нужно расставить по категориям, — откликнулась Славя, заходя внутрь. — Что-то для детей младшего школьного возраста, что-то в разделы «Наука и техника», «Зарубежная фантастика» и все такое прочее. — Да тут и Булычева-то нет наверняка, какая еще зарубежная… — пробормотал я безо всякой надежды. Славя щелкнула выключателем, и темный библиотечный зал озарился электрическим сиянием. Показалось, что снаружи уже совсем завечерело, хотя я и знал, что это не так. Свет ламп дробился по стальным стеллажам как фейерверк — одновременно яркий и успокаивающий. Воздух казался застывшим и пыльным от бесчисленных картонных коробок, сваленных на каждом столе. Мы принялись за работу. Я вынул из одной коробки сборник «Гремящие по Волге корабли» в древнем переплете и увидел на корешке черные дрожащие буквы, сделанные от руки: «Квч УкомПараты». Там же лежало несколько книг с золотым тиснением и тоненькие брошюрки в красивых обложках. Славя поставила «Отрывки из дневников князя Мышкина» на полку и взялась за исторический сборник «Лавры древних властителей» издательства «Детская литература», где на обложке красовалось изображение упирающегося в небо гигантского демона, из разверстой пасти которого свешивался длинный язык. Мне стало грустно от того, что никакой приличной фантастики в этом фольклорном царстве, вероятно, не будет, и я принялся копаться в своих книгах. Там лежал авантюрный исторический роман «Похищение с Тарсиса», что-то с пиратской шхуной на обложке под названием «Кровавый путь «Вальхаллы», пухлый том «Китайского Ренессанса в русской литературе», несколько философских эссе и сборник стихов — не то испанских, не то суфийских. Эта последняя стопка показалась мне интересной. Я открыл «Кровавый путь…» на первой попавшейся странице и прочел: «А герцог, прижав к груди шпагу, стоял И на плаху неотрывно смотрел до конца.» — Караул, спасайтесь кто может, — сообщил я Славе. Она книги не просматривала, сразу расставляла по местам, и потому справлялась куда быстрее. — Здесь кругом стихи. И даже нерифмованные. Я не знаю ни одного человека в «Совенке», кто захочет такое читать. — Лена, наверное, — рассеяно ответила девушка. Она прижала очередной томик к груди, словно не решаясь расстаться — но на самом деле просто размышляла, куда его пристроить. — Я ее постоянно вижу со всякими романтическими произведениями. — Тут такое тоже есть, — подтвердил я и снова полез за сборником. Открыл наугад страницу: Я б тебе в жажде и тоске звенел алым звоном, На железных мостах, в мирах и полях, Я б тебя в склепе целовал, как Джульетту, По бледной коже твоей астурийским золотом Тек бы нектар. Но ты лишь дрожала и пела точно в бреду, О далеких, глухих полях, об окраинах сел, О подземных ручьях, и дальних чужих городах. Откуда, юна и прекрасна и нетронута смертью Ты улетела когда-то. — Никогда не слышала ничего подобного… — проговорила Славя. Она наклонила голову, будто прислушивалась к чему-то внутри себя. — Кто автор? — Какой-то то ли мавр, то ли испанец, — я прочитал подпись. — Рикардо Ривас Бартоломе Алька-Гренада, герцог де Сарти, граф Саладин. Красивое имя. — Все очень запутанно — и одновременно атмосферно и образно… Хотела бы я уметь так выражать свои чувства. — Автор не для всех, — пожал я плечами, откладывая томик. — Многим больше нравится простота и ясность. «Я помню чудное мгновенье…», и все такое. — А это кто написал? — ясным голосом поинтересовалась Славя. Я медленно повернул голову и уставился на нее. Да нет, невозможно. Даже Алиса… даже самая отсталая двоечница в школе знает… И вдруг все стало на свои места. Мир остался таким же, как прежде, за исключением одной-единственной вещи, которую я только что понял. Сердце делало триста ударов в минуту, в ушах гудело. Голова сделалась прозрачной, как стекло, и посреди нее ослепительно горела ртутная лампа. Я откашлялся севшим голосом. — Я сам точно не помню… Наверное, пыли библиотечной надышался, память отказывает, — я повертел ладонью около лица. — Кстати, возвращаясь к вопросу о визитах пришельцев-гуманоидов… Знаешь, будь моя воля, как я бы их вычислял? Со стопроцентной достоверностью! Славя открыла было рот, будто собираясь что-то сказать, но на полпути передумала. Посмотрела в окно, за которым уже не было ничего, кроме темноты. Снова повернулась ко мне, хлопая ресницами. — И как же? — Во-первых, — сказал я солидно, — разработал бы меры идинь… итифи… определения — инопланетянин перед тобой, или нет. По большей части они были бы связаны с нашей культурой и искусством, про которое они, понятно, не в курсе. Я включил бы туда, например, вопрос: что за произведение публиковалось в журнале «Радуга» в этом январе. А это, между прочим, очень давняя и хорошая американская повесть «Женщина-барс» за авторством Алексис Даррелл, на нее даже Набоков когда-то рецензию писал. — Да, это, конечно, никуда не годится, — сказала Славя, поднимаясь на стремянку, чтобы поставить на место стопку книг. Ее загорелые бедра замерли ровно на уровне моих глаз, а нежный овал лица в свете лампы казался облаком огня. — Придержи, пожалуйста, Саша, мне кажется, она шатается… Литература — это же основа мировоззрения любого культурного человека. — Молодых подозреваемых я бы проверял музыкой, — хрипло сказал я, глядя в направлении потолка. — Старики-то могут сослаться на то, что у них слух плохой, или не следят за современными исполнителями, но мы-то с тобой можем все клевые современные ВИА по пальцам пересчитать: «Карпатологии», «Имам и Содом», «ТрехРублевка», «Креозот Таури Рэпл», «Интеллектуальный Флюид»… — И правда, немного, — чуть нервно согласилась Славя, грациозно спускаясь со стремянки. — Спортивные соревнования тоже годятся, — сказал я. — Спорт — наш звездный час, и его нужно беречь. Например, чемпионом мира среди футболистов в прошлом году стал Даниэль Хартманн. Про него в Институте культуры имени Фурманова сняли документалку «Великая игра капитана Совесть» — вся страна смотрела. — Не люблю футбол, — Славя облизнула губы и разгладила невидимые складки на юбке. — Легкая атлетика мне больше по душе. Она настраивает на жизнерадостный лад. — Беговые упражнения, кардио! — обрадовался я. — Как там пел наш знаменитый тенор Валерий Гачечеладзе в роли Карабаса Барабаса — «А все бегут, бегут, бегут»? Славя ничего не ответила, только смотрела на меня, неподвижно стоя среди стеллажей. Словно электрический разряд прошил меня до самых костей. — А знаешь, ведь нет никакого Гачечеладзе, — сказал я. — И «Карпатологий» тоже нет, и даже Алексис Даррелл, талантливой авторки повести «Женщина-барс». — И не знать этого невозможно, если ты, конечно, не жила до прошлой недели в лесу, или не спрыгнула сюда с парашютом и шпионским заданием, во что верится еще слабее… Так кто ты на самом деле, Славя? Напряжение в библиотеке можно замерять типовым вольтметром. Славя стоит совсем рядом, от нее распространяется аромат озона, который бывает на поле после грозы. Так и хочется сказать ей что-нибудь красивое, например, что она самая очаровательная из всех встречавшихся мне земных девчонок, или что ее кожа, когда она смущается, розовеет, а в полумраке начинает отливать золотом, или еще что-нибудь в этом духе. — Путешественница… — роняет она в пространство. Я не могу оторвать от нее глаз, будто вижу впервые. Ее лицо — словно произведение искусства. Мы смотрим друг другу в глаза, и в ее зрачках отражаются мерцающие пылинки лунного света. — Странница издалека. И как всякой страннице, мне порой бывает очень одиноко… Девушка улыбается, и я понимаю, что пропал. Славя протягивает мне руку. Тонкие пальчики расстегивают ворот рубашки, проходятся по шее и замирают на ключице. От них пахнет солнечным светом и яблоками. Она делает всего один шаг, и ее груди прижимаются к моей груди. А потом моя рука скользит под ее рубашку, ощущает нежный бугорок соска, и пути назад не остается. Я чувствую, как по моему телу проходит теплая волна, подхватываю ее за бедра и сажаю на стол. Словно сами по себе, мои руки стягивают с нее трусики. Водопадом сыплются на пол книги. Ее ладони в моих ладонях, я целую влажные губы, шепчу что-то неразборчивое, и страсть накрывает нас, наши тела сливаются в одно целое, сливаются дыхание, слезы, мысли, и остается только одна мысль — как здорово, что мы сейчас вместе, что отдаем друг другу себя без остатка. Вокруг рушится мир, расползается ночь, и молнии озаряют комнату, разрывая занавески, а нас двоих накрывает волной вечности. Она как тонкое холодное серебро, таящее в себе желание, восторг, надежду и загадку, как белая лунная дорожка и небо с бриллиантами — как все то, что может дать только женщина, жаждущая долгой и счастливой любви и что-то всегда упускающая. Я сжимаю ее в объятиях и, пьянея от запаха волос, вхожу в нее медленно, подчиняясь изгибам ее тела, и вот уже она приходит ко мне, летит в море страсти, которое накрывает нас, и кажется, что катастрофа неизбежна, а потом волна отступает, и все кончается. И приходит тишина, когда больше не нужно говорить… Один во вселенной, и все в ней… Мы лежим на полу среди книг и журналов, я глажу ее живот, и она вздрагивает. Несколько секунд Славя смотрит на меня с выражением сладкой боли на милом личике, и вдруг в ее глазах отражается совершенно незнакомая мне грусть. — Скажи, — шепчу я, — как там, откуда ты пришла? Темно и одиноко? Или наоборот — красочно и невероятно? Наши космонавты несут напыщенный патриотический бред, но ты-то не они, так расскажи: на что похож космос? Славя больше не похожа на таинственную гостью из-за звезд: сейчас это просто прекрасная девушка, очень юная и беззащитная. — Космос — это бесконечность. Пылающие двойные звезды и богатейшие планетарные системы. Скопления галактик и умирающие цивилизации под пульсирующими небесами черных карликов. Формы жизни, которые вы даже не в состоянии вообразить. В этих мерцающих безднах рождаются и умирают галактики, и космос наполнят их сияние вечностью, пока не останется ничего кроме переливающегося тумана. Ты просто не знаешь, не можешь понять, на что это похоже. Поэтому я не могу ответить на твой вопрос. — Тогда расскажи о своей планете, — говорю я. — Какая она? — Мой родной мир… Его основной цвет — оранжевый. Много оксида железа в почве — это ржавчина древних армий, остатки сотен тысяч боевых машин, которые уничтожили друг друга, и все окружающее, так что теперь никто даже не знает, что это были за армии. Нет городов, нет памятников, нет культуры — только песок, ржавчина и подземные бункеры, где мы теперь живем. А в центре мертвого континента лежит чудовищное космическое тело. Это естественный спутник, который одни наши предки уронили на других по веской причине, узнать которую сейчас нет уже никакой возможности. Славя вздыхает и меняет позу. — Погода всегда одинаковая: солнце с длинным багровым хвостом и небо без облаков. Особенно плохо в время заката, когда потоки раскаленного песка и пыли — такие частые, что кажется, от них можно ослепнуть — стекают по выжженной земле. Мутный желтый свет делает невыносимыми даже самые плохие дни. А летом, когда ночи становятся длиннее, с пугающей быстротой несутся облака серной кислоты, и в небе сияет звезда Каагуо. — Она прикрывает глаза и заключает: — Здесь лето совсем другое. — Тебе пришлось бежать? Бежать из дома? — Нет, но я всегда мечтала стать космическим путешественником. С детства любила смотреть в небо с огромным глазом Сириуса, который уставился на нас из космоса. Посмотреть на свой мир с другой планеты. Маленькая синяя точка в бескрайнем черном небе — это и есть моя Каагуо. И все же… — Она делает паузу. — Лучший мир — это ваш. — Ты не знаешь, на что может быть похож мой мир, Славя… — Мне достаточно того, что я вижу… Это словно маленький детский сад со своим порядком и дисциплиной. Здесь у вас самая роскошная природа, какую мне только приходилось видеть. Я могу ходить по земле сколько душе угодно, не боясь нарушить ее покой. Но вот остаться жить в ее цветущих садах нельзя даже по проложенным сквозь пространство тоннелям… Она печально опускает голову. Я смотрю на девушку, и меня охватывает головокружительная нежность. О, эта преступно прекрасная нагота, эта грудь, сладко вздымающаяся под моим взглядом! О, ямочки на щеках, смущающие меня своим невинным кокетством, и прекрасное личико, мгновенно забывающее об этой невинности во время нашей близости, и тонкое струение волос, нежно ласкающих мне шею! Как великолепно в ней все, и как невыносимо больно, что скоро придется ее покинуть! Я оделся и вышел на крыльцо библиотеки. Издалека доносилась приглушенная музыка — на эстраде во все горло распевали: «От заката до рассвета — как одно мгновенье…», и потом еще «Эх, туманы над океаном», и радостные голоса молодых людей сливались в нестройный шум. Солист старательно выводил: «Эти закаты в небесах, эти травы и цветы на лугах, эти заводы и поля, эти дороги и дебри — вот что такое наша земля!» К началу припева хор подхватил: «Кто нам дорогу укажет? Никто, но мы сами расскажем, где нас искать!» — Видишь россыпь белых точек в небе вон там? — Славя встала рядом. Даже одетая, она была до боли прекрасна. — Это старые миры, которые давно погибли, но свет, их посмертное сияние, все еще виден по всей галактике. Если смотреть с моей планеты, ваше звездное скопление образует вогнутую сферу, похожую на жирный нос морского чудовища. Мы знаем, что есть еще несколько обитаемых миров, но большая их часть скрыта от нас в густых туманностях небесной пустоты. Они покрыты полуистлевшей пеленой космоса, и не имеют имени. Спускаться в эти области опасно. Уже почти совсем стемнело. В такое время лучше всего было бы сидеть в лесу у потрескивающего костра, слушать шепот ночного ветерка в листве и вожатую, которая рассказывает о революционной юности товарища Нормульфа, пить из кружек удивительно вкусный чай, пахнущий медом и мятой, и ощущать девичью ладонь в своей руке. А над головой странно и завораживающе светили бы далекие звезды, напоминая нам, что жизнь прекрасна, а мир жесток, и все же в нем попадаются порой драгоценные жемчужины, добытые тяжким трудом. — Подумать только… я преодолела половину галактики, чтобы очутиться в раю. А вы живете здесь, даже не догадываясь, как вам повезло. — Некоторые догадываются, — сказал я. — Может, и так, но все равно не ценят… Вечный парадокс Вселенной. — А тебе никогда не хотелось остаться здесь? — спросил я. Славя помолчала. От ее улыбки у меня заныло сердце. — Всегда хочется. Но, знаешь… я боюсь, что привыкну к этому вечному счастью, спокойной непреходящей радости, остановившемуся времени. Счастье должно исчезать, чтобы мы поняли, что оно было. Мир, который заслуживает того, чтобы его ценили. Поцелуи на закате, желтые ночные огни, белые занавески… милый туземец. Я посмотрел на Славю. Свет из окна заливал ее, и она вся светилась. Как же никто этого раньше не замечал? — Дожили, — сказал я. — Прелестная инопланетная девушка осыпает меня комплиментами. Напросился. Я наклонился к ее губам. Славя чуть приоткрыла их и осторожно поцеловала меня, и этот поцелуй на секунду подарил мне все. Как упоительно было ждать его, как сладко было целовать ее, и самое лучшее — желать его продолжения!.. Он длился целую вечность, а когда закончился, Славя тихонько отодвинулась от меня и улыбнулась, и глаза ее были огромными, словно луна в ночном небе. — Спасибо, — сказала она. — Это были хорошие каникулы. А теперь мне пора. Меня ждут. Славя отвернулась и пошла по траве, а я смотрел ей вслед и слышал стук своего сердца. Вскоре она скрылась за деревьями, и я остался один. Минуту или две я неподвижно стоял на пороге библиотеки, глядя, как свет изнутри отражается в миллионах капель росы на лужайке, а потом поднял глаза на темное небо с редкими тучами и острыми звездами. Дома я мог показать разве что Малую Медведицу, но уж ее-то узнал бы наверняка. В этом же мире созвездия выглядели совершенно незнакомо. Какова вероятность, что в таком странном месте, невероятным образом застывшем вне времени и пространства, столкнутся двое чужаков из иных вселенных? Какие шансы, что они узнают друг друга? Один на сотню миллионов? Меньше? Но это все равно произошло — а значит, чудеса случаются, даже если все обстоятельства против. И эта мысль, черт знает почему, ободрила меня. Ну и что, если завтра я вернусь домой, где мир состоит из отравленных болот, грибов на горизонте и жизни в костюме химзащиты? Ну и что, что невелики мои шансы выжить посреди того, что в науке называется социокультурным конкурсом на модель развития, а в просторечии — гражданской войной? Ну и что, что наши тела будут гнить, а сердца истлеют — какое это имеет значение, если никогда больше мы не увидим свой тихий рай, не найдем ни голубого озера в лесу, ни зеленых камышей по берегам рек? Ведь здесь вместо низких и темных туч — бескрайние просторы неба, и под ногами мягкая трава, а над головой столько солнца и света, что поет и радуется душа. Пускай же наша печаль будет далекой и легкой, как взлет мотылька. Наши слезы — как свет луны. Наша тоска — как сверкающий бриллиант. Пусть наша радость будет сладкой, как глоток горного воздуха и ласковой, как крик невидимой птицы, а вместо темных ночей будут радужные рассветы и мягкие вечерние сумерки, полные музыки и любви. Ибо песня счастья, что звучит в наших ушах, не слышна никому, кроме нас самих. Я вижу: ее взоры ясны и остры, В них радость бытия, полного невзгоды. Ее душа знает любовь и женскую муку, Судьбе она покорна; знатный муж Ей благом и милостью судьбы дарован. Ее красота цела; ее не отнимут злые Враги от очей прекрасных; ах, любовь, Почему же в душе моей нет тебя боле! Где был тот грустный, жестокий миг Средь заблуждений, надежд и тщетных Исканий, в который ты затерялась вдали, на опустевшей дождливой равнине!.. *** В тексте использованы стихи Венсана Баррюэля, Риваса Алька-Гренада и Аугусто Руиса де Монтальво.