Белый тигр

Пальцы больно впиваются в ребра, а губы - в шею. Он почти что не сдерживается, сжимает нижними руками девичью талию и жмет его к себе. Почти что... Где-то на дне сознания треплется, бьется как бабочка о стекло, мысль «Не навреди...» И он ведомо следует ей, сминая чужую толстовку и едва ли оголяя пояс джинсов. Тату Моргарта - красный неон подпольных баров. Тату Фила - бездна в бескрайнем океане. Холодные руки в ответ давят на затылок, аккурат под центральный щуп, притягивают ближе, и губы жадно перехватывают чужие. Матово-мягкие, чернильно-черные и чертовски желанные. По крайней мере сейчас. Сознание к черту, моральные устои на ноль, а принципы... подальше на антресоли сознания, чтоб не давили на разум. А голова трещит без того, раскалывается, как переспелый гранат, и мальчишка отстраняется, и, даже не переведя дыхание, обхватывает пальцами, а после губами прохладное горлышко, вливая в себя крепкое пойло. Да... после конца света трудно найти в этом порушенном мире хоть каплю хорошего спиртного... Напиться, забыться, отдаться инстинктам, но лишь бы не думать, не вспоминать... К черту! Гори синем пламенем эта Пандора*. Царга кровати ощутимо бьет под ноги, но этого хватает сполна, и мужчина с шумом оседает на разворошенную постель, что тихо, почти жалобно скрипит под его весом. А мальчишка тянется за ним, едва роняет на четверть полную бутылку и слишком резко садится на чужие бедра, так призывно и пошло раздвигая свои. Но плевать. Сейчас не до этого. Совсем не до этого. «Так даже удобнее...» - проносится мысль скорым сапсаном, но Фил почти тут же гонит ее взашей, обнимая за шею и грудью прижимаясь к чужому телу. Не до нее. Не хочется думать - лишь ощущать приятный вакуум и легкость от спиртного, что вновь вливает в себя мальчишка. Большие глотки, жжение в горле и почти что засохшие соленые дорожки на щеках. И пальцы. Грубо ласкающие спину пальцы. Грубо сминающие излюбленную толстовку, но не проникающие под нее. Ни это им надо. Не хочется думать, не хочется даже говорить, лишь спустить тормоза, дать первобытную вольность телам, как это сделала погода, и просто забыться. Напиться до безрассудства, до черных пятен и ватных ног, вылизывать друг друга на смятой постели и ловить неправильный кайф от всего - но лишь бы не думать. Ни о чем. Ни о рассвете через восемь часов. Ни о завтра и даже сегодня, особенно о сегодня, и даже послать ко всем чертям головную боль. Лишь бы не отстраняться. Лишь бы ощущать сильные руки и тепло тела. Лишь бы знать, что он сейчас рядом. Бутыль перехватывают, почти вырывают из мальчишеских рук и с остервенеем вливают зеленый огонь. Моргарт морщится от жжения в горле, но только с пару секунд, а затем шумно выдыхает, перехватывая мальчишку удобнее и вновь ловя его губы. Болезненно-бледные, искусанные и местами вовсе зарубцевавшиеся, но такие желанные. По крайней мере сейчас. Губы с привкусом крови, привкусом дешевого вермута и соли - пота - все, что нужно ему сейчас. Всего восемь часов до окончания невообразимой бури, не на шутку разыгравшейся за распахнутым настежь окном. Восемь часов в добровольном хмельном капкане и большим болтом на целый мир, но жадно целуясь. Восемь часов до желанного рассвета, но только без сна - пережить чертов день, пережить еще один миг. Не хочется закрывать глаза, проваливаться в скользкую негу, ведь тогда их обоих накроет, и уже не вернуться назад. Фил отстраняется, рвано хватает ртом воздух, и губы его блестят в теплом свете единственного включенного светильника. Острые плечи дрожат, грудь неровно вздымается, а глаза полуприкрыты с трепещущими ресницами, выгоревшими на солнце; он подается вперед, утыкаясь носом в горячую шею и шумно вдыхает, царапая чужой загривок короткими ногтями. «Он пахнет мёдом, лавандой и медным купоросом...» - мальчишка почти на грани истерики прыскает, обжигая дыханием кожу, а Моргарт притягивает до хруста в ребрах в ответ. Он не дает ему времени, ведь время рождает мысли, а мысли - проблемы, и скользит пальцами под подбородок, подцепляя его и приподнимая. Мажет по губам своими, сминает и кусает, а в ответ - тихий скулёж и незримое для закрытых глаз белесо-желтое сияние жука на оголенном предплечье. Хочется до боли в легких, до жжения на самом дне, будто сотни зашитых меж альвеол сигарет подожгли в одночасье. Хочется задыхаться друг в друге, топить в поцелуях и алкоголе воспоминания и слезы и просто дождаться прожигающего сетчатку рассвета. Разве... этого много? Разве они не заслужили этого? Разве... они не достойны лучшего? К черту создателей и игроков, к черту весь порушенный мир, к черту всех и вся - есть только они, граненая бутылка дешевого вермута и ртутная буря за окном. Фил опрокидывает его на постель, нависает сверху, но не отстраняется - целует, жадно врывается в горячий рот языком и подставляется под все четыре руки, что гладят, сжимают и тянут ближе. Он позволяет... позволяет... позволяет... Плюет на все с высокой колокольни и просто отдается чувствам. Плевать, что будет завтра. О завтра не хочется думать и вовсе! А пальцы забираются под толстовку, обжигают холодом грубых подушечек - чертов гитарист - и давят на выступающие позвонки, едва ли оцарапав. Мальчишка гнет спину, почти не слышно чертыхается и отстраняется, усаживаясь на чужих бедрах, чтобы в следующий миг опрокинуть в себя едкий вермут. Фил морщится, утыкается носом в запястье и шумно вдыхает, всем телом чувствуя желанную отрешенность и пустоту в голове. Наконец-то... Мыслей почти нет, лишь остаточные отголоски воспоминаний, и от этого ведет, а граненную бутыль мягко забирают из рук. Стекло холодит пальцы, а неаккуратно выплеснувшиеся капли почти тут же въедаются в бледную кожу, оставляя сладковатый запах, как метку. Мужчина садится, вновь прижимаясь к горячему телу, что льнет в ответ, делает большие глотки, допивая остатки гадкого, но сполна приевшегося пойла, и отбрасывает бутылку в сторону; та с тихим грохотом падает на голый пол, и счастье, что не разбивается. Взгляд потемневших глаз почти теряется, не может найти своего фокуса, но, как и у юного мага - в голове приятная пустота. А на губах дурманящий поцелуй, и большего не надо. Им больше ничего не надо... *** В тиши маленькой комнаты чиркает колесико старенькой зажигалки, и юркий желтый пламень касается кончика сигареты. Фил глубоко вдыхает, наполняя легкие едким, но приевшимся дымом, и укладывает голову на обнаженное, увитое белесыми тату плечо. Тело до сих пор ватное от не выветрившегося алкоголя, а голова медленно начинает наливаться свинцом - бессонная ночь и похмелье, ведь после первой бутылки вермута были еще. Многое мальчишка не помнит, но оно и к лучшему, лишь горящие губы да саднящая от укусов шея вторят о том, что все былое - правда. А он сидит рядом, размеренно курит и верхней рукой лениво перебирает золотисто-серые пряди, глядя в распахнутое настежь окно; утренний ветер лениво колышет полупрозрачные занавески, а над горизонтом медленно поднимается раскалённый шар, окрашивая голубое, но еще кое-где темное беззвездное небо в оранжево-алые тона, будто и не было той бури, разверзшейся в ночи. Мальчишка поводит плечами, отрывается от разъедающего сетчатку солнца и прикрывает глаза. Сон медленно берет свое, и Филипп сдается, уже можно, тушит почти полную сигарету о спинку кровати и бросает на пол, аккурат с пустой граненой бутылкой. Его губ едва касается улыбка, но от чего, мальчишка уже не помнит - помнит лишь тихое «Спи спокойной, я рядом...» А Моргарт улыбается, впервые без издевки - по-настоящему и, сделав последнюю затяжку, отравив себя в последний раз, топит окурок в очередной полупустой бутылке. Он откидывается назад, на разворошенную холодную постель, утягивая за собой мальчишку, рвано выдыхает и спешно прикрывает глаза. Но... уже слишком поздно - соленая капля медленно скользит по виску.