ludovico einaudi — experience
В тот день, когда Мин Юнги всего восемнадцать, за окном вовсю цветёт весна, а небо такое насыщенно-яркое, что не взглянуть даже нормально — режет в глазах от пирующего на нём вовсю солнца, а если обратить внимание на всё то, что окружает здесь, на земле, то можно заметить разноцветные пятна невероятного количества клумб. Цветы, кажется, всюду: мэр Сеула не стесняется в средствах, когда доходит до облагораживающей составляющей города — и в такую погоду никому совершенно не хочется сидеть в душной аудитории среди толпы одногруппников, как и наверняка любому подростку его столь сложного возраста. Может быть, дело ещё как раз-таки в том, что пара до ужаса скучная: они с ребятами всё ещё недоумевают, на кой чёрт им, студентам художественного отделения, ни с того ни с сего поставили в расписании историю театра ни туда, ни сюда — на носу чёртова сессия, Юнги нужно сдать композицию, к которой он ещё не приступил ни хрена, потому что у него были своего рода проблемы. Проблемы зовутся судом по делу кражи и порчи имущества, где он отделался лёгким испугом, штрафом и сильным внушением, а также домашним арестом — родители забрали даже мобильный. А вот Тэхёну пришлось совсем уж несладко, и, если честно, то Мин обеспокоен состоянием своего лучшего друга, которого признали зачинщиком в их мелкой краже из круглосутки, которую зафиксировали скрытые камеры, а также в разрисовывании стены жилого дома через пару кварталов. Не хочется знать, через что прошёл он, когда вернулся домой из суда, а вот то, что происходит с другом сейчас, очень тревожит. Тот изменился: исчез былой похуизм и насмешка над окружающими, друг как будто бы... даже не вырос, а просто состарился, проводя свои сто часов в хосписе, но ничего не рассказывает. Юнги даже не знает, что именно с ним там творится и когда именно Ким своё отработает: лучший друг на связь почти не выходит, за всё это время они виделись один только раз, выбравшись в кафе на пару часов, и тот был до ужаса мрачен, с какой-то странной болью в глазах. — Неужели тебя так заботит судьба чужих тебе людей, Тэхён-а? — нахмурившись, спросил в тот день Мин, а лучший друг только плечом повёл, чтобы ответить негромко: — У них без шансов, Юнги, — и голос как будто слегка надломился. — Смотреть на то, как гаснут другие... не так, как я думал. Это действительно больно. — Ты, что, влюбился в кого-то из пациентов? — Юнги всегда был проницательным. А когда Тэхён вздрогнул, только коротко цыкнул с негромким: — Блять. Ты идиот. — Сердцу не прикажешь, — последовал короткий ответ. — Я знаю, что мне будет больно. Но знаешь, что, хён? — Что? — Он лучше, чем все люди вокруг. И я сделаю всё, чтобы он умер счастливым. Не в одиночестве, а уверенным, что есть тот, кому не плевать, — и Юнги знает эти глаза: он в них со времён средней школы смотрел каждый день, пока не ушёл в художественный колледж, чтобы посвятить себя рисованию. Когда Тэхён смотрит так, то, значит, уверен. Значит, готов к тому, что у него ни хрена не получится, но всё равно попытается приложить все усилия: именно таким огнём горел его взгляд, когда он отбивал болезненного одноклассника от хулиганов (их было трое, Ким — один, а Юнги в принципе был в шоке от факта того, что за него кто-то вступился); таким огнём горел его взгляд, когда он выходил на баскетбольную площадку с целью отыграться за школу, точно зная, что проиграет из-за травмы лодыжки, но заменить его было некому. Эти глаза всегда говорили: «Я хоть попытаюсь». И это упорство на грани с упрямством — не самая худшая черта в его лучшем друге. Любовь в сто часов, да? Заведомо проигрышная, без шанса состариться вместе или хотя бы расстаться со временем, как бывает у всех? Глядя на то, как у Тэхёна в тот день сжались челюсти, Юнги понял, что ответ положительный. А ещё, в принципе, и одну мелочь в довесок. Ему не понять. А теперь сидит здесь, на паре по истории театра, и чертовски сильно хочет на улицу, где вовсю расцветает весна: то, что Тэхён прозябает столь славные дни и, что важнее, свои же юные годы среди живых мертвецов — не проблема его лучшего друга. Лучший друг гниёт в дурацкой шараге на том самом предмете, который нахер не всрётся в дальнейшем, и старается не думать о том, что совсем скоро предстоит сдавать композицию, а у него последнее время реально запара с пропорциями: препод уже ему несколько работ завернул с насмешливым: «Ты в своём уме? Попытайся ещё раз, я сделаю вид, что не видел», и это до ужаса злит. Как и то, что из-за дурацкого суда теперь проблемы со временем. И качеством его творческой деятельности. С пропорциями всё ещё — тоже. Ему не до истории театра, честное слово, какого чёрта этот предмет вообще существует в программе, пока у них период грёбанных сдач. Дерьмо, какое же дерьмо, чёрт возьми. — Эй, — шепчет Кихён: одногруппник и староста; они не то что близки, но часто ходят пообедать вдвоём. — Как у тебя с композицией? — Пиздец, — одними губами отвечает Юнги и недоуменно бровь вскидывает, когда у того глаза зажигаются: — У меня тоже, — поясняет с широкой улыбкой. Совсем с ума двинулся из-за учёбы, поди — так улыбаться грядущей им заднице может только безумный. — Но знаешь, что? — Рожай уже, — огрызается Мин. — Я сегодня в деканате услышал, что по какой-то благотворительной программе им нужны волонтёры в детский дом. Ну, типа, знаешь, учить этих детей рисовать и всё такое дерьмо. — И что? — Знаешь, кто ответственный за эту программу от нашей шараги? — широко улыбаясь, Кихён только подмигивает. — Чхве-ним! Ему будут нужны добровольцы, а добровольцы появляются только тогда, когда у них есть какой-нибудь стимул. Уверен, он предложит нам автомат по композиции, если мы с тобой вызовемся. — Блять, Кихён, да ты гений! — и настроение даже как-то улучшается сразу. — Надеюсь, что выгорит. К слову, кстати... — и Юнги хмурится. — Почему ты решил мне рассказать? Мы даже не друзья с тобой. — Я всё ещё помню, кто на первом курсе, жертвуя временем, отъебал меня с построением так, что я смог сдать с первого раза, — и староста фыркает. — Возвращаю должок. Сироты — не смертельно больные. Должно пройти, как по маслу, — при упоминании смертельно больных сердце мерзко сжимается: Тэхён снова пропал, не звонит и не пишет. Доживает своё, очевидно, вместе со своей сумасбродной любовью. Идиотизм в чистом виде: позволить себе полюбить смертельно больного, человека без какого-то будущего — одним словом, обречь себя на страдания на долгое время. А если это взаимным окажется, быть беде: Ким пусть не из слабых, но достаточно сентиментален до определённых вещей — выть будет белугой, и хрена с два ему можно будет помочь. Ладно, плевать, это не его, Юнги, дело: он здесь понадобится только тогда, когда краш лучшего друга отойдёт в мир иной — в роли жилетки, конечно. Будет впитывать слёзы и боль, гладить по спине и шептать: «Скоро пройдёт, потерпи, ну» и всякое такое дерьмо, которое не будет работать. Ну, а пока наконец-то встаёт — пара закончилась — и тащит задницу в сторону аудитории преподавателя Чхве: ждать предложения, от которого ни за что не откажется, если это будет сулить ему автомат.***
— В нашем детском доме вы можете выбрать от одного до трёх деток, которых вы хотите научить рисовать, — улыбчиво сообщает... няня? работница? Юнги точно не знает, как обстоят дела с должностями в муниципальных детских приютах. — У нас есть те, кто сразу отказался, а есть очень маленькие. Тех, кто хотели бы рисовать, осталось всего девять, а вас, вот, как раз трое, — и, окинув взглядом людей с автоматом по композиции... то есть Юнги, Кихёна и их однокурсницу Даён, она улыбается, ведя их по коридору какого-то грязновато-белого цвета. Здесь неуютно: Мин бы ни за что не остался. С другой стороны, у местных детей выбора нет, слава богу, наверное, что вообще есть над головой какая-то крыша или вроде того. В любом случае, пока их проводят в небольшую комнату ожидания — пустую сейчас — с рядом кресел и стульев, и оставляют втроём на какое-то время: нужно привести их потенциальных подопечных с целью знакомства. — Выбирать детей... — тянет Даён, вздрагивая. — От одного до трёх. Звучит жутко. Возможно, это будет тяжелее, чем мы могли подумать сначала. — Брось! — и Кихён фыркает. — Это всего лишь дети. Ты их каждый день встречаешь на улице. — Да, — кивает она. — С родителями. Мамой, папой, бабушкой, дедушкой. Счастливых детей с будущим, заботой и прочим. А здесь они одиноки. Предоставлены сами себе. Это... — и, вздохнув, она закачивает фактически шёпотом: — ...больно. Они же не виноваты, что родились, так ведь? А почему страдают тогда? — Они другой жизни не знают, Даён, — замечает Юнги. — Так что всё не так плохо. — Ты думаешь, в детский дом попадают только при рождении, Мин? — вскинув брови, однокурсница смотрит на него, как на придурка. — Серьёзно? — Ну, если их забрали из домов наркоманов и алкоголиков, то здесь им явно будет на порядок получше. — А если у них мама и папа погибли в аварии? Или от болезни? Господи, — и, вздохнув, она трёт глаза с усталым выражением на красивом лице. — Кажется, я понимаю, почему Чхве-ним сказал мне подумать сто раз перед тем, как подписывать согласие на волонтёрство. — Да, мне тоже сказал, — кивает Кихён. — Мол, тяжело. — А мне не сказал, — и Юнги хмурится. — Я, по его мнению, что, камень без чувств? — Юнги-я, не сочти за грубость, — невесело смеётся Даён. — Но ты знаешь, какая у тебя репутация в колледже? Твой ярлык — равнодушный ко всему похуист. Теперь ещё и с судимостью. — Штрафом, — поправляет Юнги. — Судимость у моего лучшего друга. И сто часов исправительных работ в детском хосписе. — Плевать. Тебя же тоже судили, — она пожимает плечами. — Опасный вероломный преступник, мать твою, — и хмыкает. — Ты циничный, саркастичный и почти ни с кем не общаешься. Тебе будто наплевать на всех, знаешь? И, думаю, именно это — причина, по которой Чхве-ним не задал тебе никаких вопросов и просто принял твоё заявление. Он уверен, что ты справишься с этой задачей, вот и всё. Это и не хорошо, и не плохо. Ты — это ты. Возможно, с какой-то стороны тебе повезло. — Почему это? — неприятный осадок. Юнги никогда не ставил перед собой задачи быть выше или равнодушнее всех остальных, да и не было никогда у него мыслей о том, что ему прямо тотально на всех наплевать: своё равнодушие в адрес большинства окружающих его личностей он всегда характеризовал здравым рационализмом, не более. Весь мир не спасёшь. А если рискнёшь — потонешь, скорее всего, сам, и на Тэхёне совсем-совсем скоро эта гипотеза будет проверена. — Ты непробиваемый, — пожимает плечами Кихён. — И исполнительный. Я думаю, этот месяц будет для тебя достаточно лёгким. — Я не умею учить, — невесело улыбается Мин. — И не фанатею по детям, и плевать, из детдома они или нет. Так что, кто знает?.. — А вот и мы! — раздаётся от входа, и в этот момент Юнги моргает, увидя стайку детей, которые, войдя внутрь, впиваются в них слегка неуверенными, но прямыми взглядами. Пять девочек и четыре мальчика: на вид всем от десяти до примерно пятнадцати, и он чувствует себя неуютно под пристальным вниманием такого количества глазок. Но, что странно: Даён, кивнув, забирает себе всех девочек разом, широко им улыбаясь (и заламывая за спиной свои тонкие пальчики), и со словами: «Ну этих мальчишек, да? Будет у нас своя вечеринка!» выводит за дверь. Кихён, пожав плечами, забирает себе ещё трёх пацанов, которые упираются рогом, но говорят, что с этим в одной группе не будут. И, таким образом, Юнги почему-то остаётся один на один с черноволосым мальчишкой-подростком и, собственно, работницей детского дома. Он симпатичный: пухлые губы, живой взгляд и подвижная мимика; подрастёт — будет мечтой всех девчонок. Или же нет — многие боятся выходцев из детских домов, а потому, устало вздохнув, Мин отрывает задницу от седушки деревянного стула и тянет: — Репетиторство или свидание, вот, в чём вопрос, — и отмечает усмешку парнишки, который, пожав плечами, ему руку протягивает для рукопожатия: — Чимин. Пак Чимин. Мне четырнадцать, — голос у него ещё не сломавшийся... или просто высокий, а ладони мелкие, как, в принципе, и он сам какой-то тонкий и звонкий, пусть ещё немного по-детски нескладный. — Мин Юнги, восемнадцать. Твой ночной кошмар, — и, плечами пожав, он только потягивается. — Ну, что, Пак Чимин. Погнали с тобой порисуем? — Погнали. Только друга своего заберу, — не испытывая дискомфорта от наличия работницы рядом с ними двумя, отвечает парнишка. — Я без него никуда. — Друга? — Да. Но он не будет рисовать с нами, — важно помнить о том, что это ребёнок и он должен быть с ним дружелюбным. Поэтому Юнги, пожав плечами опять, говорит скорее для галочки, нежели потому что проникся атмосферой детского дома и печальным положением его обитателей: — Ну, может быть, он посмотрит, втянется и тоже попробует взять в руки карандаш или кисть. — Не думаю, — хмыкает Пак. — Намджун слепой. Абсолютно.***
Юнги не понимает, как так происходит, но уже одним вечером, что два дня спустя («Волонтёрская деятельность не должна отвлекать вас от учёбы!», — сказал Чхве-ним) в этом месте он вдруг находит себя... устыдившимся собственных мыслей о том, что ему нет дела до одиноких детей, которые находятся здесь без родителей. Может быть, дело в том, как на него смотрит малышка Чоын, которой только три года, обняв за икру и широко улыбаясь с едва различимым, робким «Папа?..». Может быть, в Пак Чимине с его другом Ким Намджуном, где первого травят за дружбу с «уродом», а второй являет собой два незрячих карих глаза, в которых, к слову, всё равно столько добра, сколько Мин ни в одном человеке не видел. Он думал, что подростки в этом возрасте довольно категоричны, жестоки из-за всплесков гормонов, однако не мальчик-отказник Намджун, который живёт тут с рождения и подвергается буллингу со стороны здоровых детей. Почему его не переводят в соответствующее учреждение, местный персонал толком не знает: вроде как, не проходит по каким-то критериям инвалидности или вроде того. Первый звоночек был, когда Юнги на эти слова воскликнул злобное: «Какие, нахуй, критерии?!», сидя за одним столом с работниками детского дома, Кихёном и Даён — его возмущение было столь велико, что даже есть расхотелось. «Мальчик абсолютно не видит, а над ним издеваются! Это бесчеловечно!», — сказал, и неожиданно резко замолк, поймав взгляд своей одногруппницы, что шёл в комплекте с лёгкой полуулыбкой. В любом случае, Мин ни хрена не уверен, с чем именно связано это чувство острой несправедливости, которое больно кольнуло за душу. А, может, дело в Чимине, и только. Этот парень отличается от всех здесь, что очевидно: он будто умнее лет на пятьдесят, и с повышенным чувством справедливости, кстати. Если бы они были в каком-то средневековом романе о дворцовых интригах, этого пацана бы первым прикончили за длинный язык и желание доказать всем, что есть правда. За два дня пребывания Юнги в этом месте с толпой никому не нужных детей, Пак даже разок в драку ввязаться успел — опять за Намджуна, которого задирали мальчишки. Пиздить сироток совсем не прикольно, но когда его подопечный, морщась во время очередного урока рисунку, цыкнул тихое «Блять» при попытке моргнуть заплывшим глазом, Мин внезапно захотел дать по репе парочке особо ретивых. Чудной он всё-таки, этот Чимин. Но друг хороший: от Намджуна ни на шаг не отходит, не подпускает к нему хулиганов, и даже в один день... мнётся сначала, предварительно отведя в сторону хёна, а после — глядит снизу вверх упрямым взглядом волчонка и просит: — Могу я попросить тебя есть с нами пока что? Пожалуйста. — Что? — и Юнги моргает. — Можешь, но только... зачем? — Намджун не может сам дойти до раздачи еды. А пока я стою в очереди, над ним издеваются. Вчера вот вылили за воротник сок и пожелали быстрее сдохнуть и не раздражать окружающих, — и, вздохнув, Пак отводит глаза. — Я знаю, что это странная просьба. Но я хотел бы, чтобы ты просто был рядом с Намджуном, пока я несу ему завтрак, обед, полдник, ужин — похуй, без разницы. Они тебя боятся: ты выглядишь злобным. Не буду им доказывать, что так оно и есть, в принципе, — и хмыкает, глядя уже с демонятами в своей карей радужке. — Пусть убедятся на своей шкуре, если придётся. — Ты думаешь, мне не насрать? — вскинув бровь, честно интересуется Юнги, привалившись к стене выступающими позвонками хребта. — Имею в виду, ты же знаешь, что я не усыновлю ни тебя, ни твоего друга, чувак. Я вам не защитник, не большой старший брат. Мне просто нужно развлекать вас, чтобы получить автомат по предмету, который я откровенно въебал, пока меня судили за кражу и порчу городского имущества. Мне глубоко до пизды на ваши разборки. Всем не помочь, — Чимин эту жестокую правду воспринимает абсолютно спокойно. Вздохнув, пожимает плечами, приваливается плечом к той же стене, а потом, усмехнувшись, говорит вдруг внезапно: — Я не давлю на жалость, чувак, но у меня только один вопрос к тебе. — Ну и какой? — А тебе жить так нормально? Хорошо спишь по ночам? — и на выражение вопроса, что проступает на чужом скуластом лице, поясняет: — Ты буквально только что показал себя бездушной неотзывчивой сволочью, которой наплевать на других. На детей. Я не просил тебя меня усыновлять: я прекрасно знаю, что уже слишком взрослый для того, чтобы кому-то понравиться — берут обычно совсем малышей. Я не просил тебя усыновлять моего лучшего друга: я точно так же чётко осознаю, что он будет только моей ношей всю мою жизнь, потому что кроме меня никому нахер не нужен. Никому нет дела до того, какой он прекрасный человек, Юнги-хён. Всем плевать на его широкую душу. Все видят абсолютно слепого ребёнка: да, жалко, но, знаешь, это как со смертельно больными животными — жалко настолько, что лучше бы усыпить. А он живой, хён, — и этот мальчишка смотрит на него с вызовом, фактически с ненавистью. — Он живее меня, а тебя — уж тем более. У него есть чувства и понимание, что он такое для всех окружающих. Он никому плохого не делал, просто родился незрячим и своё первое предательство пережил уже сразу после того, как появился на свет. От него родители отказались по этой причине. И теперь я повторю свой вопрос: тебе бездушной скотиной как жить? Нормально? И будто разом проскакивают все те моменты, когда у Юнги за Намджуна сердце кровью болит. Он и сам вчера видел, как мелкому вылили за шиворот сок — одна из сиделок подорвалась и устроила капитальный разбор полётов уродам. Но не подошёл, потому что уверен: в конце будет больно, если привяжется. А если сейчас даст слабину, пацанёнок вмиг просечёт, что не такая уж он и мразь — и отвязываться от того, кому не можешь помочь, будет больнее в тысячу раз. Поэтому смотрит на этого пиздюка сверху вниз и, усмехнувшись, пожимает плечами: — У меня со сном проблем нет, если что. Рад, что тебя это волнует — приятно, когда о тебе хоть кто-то заботится, — и, улыбнувшись, нос морщит. — Хотя, извини, тебе об этом знать неоткуда, — а Чимин на это только смеётся, а после — руку протягивает и бесстыдно зарывается пальцами в светлые жёсткие волосы, чтоб улыбнуться и подмигнуть: — Быть большим крутым парнем, который ни к кому не привязывается, тебе не к лицу. А ещё ты врать не умеешь. Блять. — Что?.. — Голос дрожит у тебя, — замечает Чимин. — Когда ты говоришь такую хуйню. И, отпустив его, идёт обратно в общую игровую на этаже — обратно к Намджуну, солнечному доброму мальчику, которому обещал почитать, оставляя хренового актёра одного стоять в коридоре с целью осмыслить своё положение. И Мин, зубы сжав, только вздыхает, чувствуя какую-то острую сердечную боль, когда Даён, проходя мимо, немо в поддержке касается его плеча, а потом, остановившись, говорит тихо-тихо: — Знаешь, почему страшнее, когда ломаются сильные и жёсткие люди? — И почему? — Они неповоротливы и не умеют приспосабливаться, Мин Юнги. Открытые чувствами и сердцем адаптанты умеют прогнуться под ситуацию — этакие резиновые человечки, ты понимаешь? Они рвутся, но резину легко можно склеить назад, достаточно огня зажигалки. А замкнутые холодные люди... железные. А когда железо крошится и гнётся, для его восстановления нужна очень высокая температура — такую просто так не достать. Подумай об этом. Юнги на это только лишь цыкает грозно, а потом, поиграв желваками, матерится сквозь зубы. Больно пиздецки, на самом-то деле: душа разрывается, стоит только подумать о том, как много сил требуется одному Ким Намджуну на то, чтобы выживать там, где все его ненавидят, и ещё больше — упёртому Чимину, который друга похвально защищает, будто бы до последнего вздоха. Наверное, это ужасно, потому что дети не должны проходить через ад, неся ответственность за всех тех, кто когда-то от них отказался по разным причинам — они ведь не виноваты, что родились. Но открыться, чтобы потом просто взять — и исчезнуть из жизней этих детей... сложно. С другой стороны, ему повезло: и Намджун, и Чимин хорошо понимают своё положение, а потому не строят ложных надежд, которые могут ранить две стороны сразу. Они не смертельно больные, здесь Тэхёну хуже в сто крат, но у них тоже есть душа, сердце и чувства, пусть возможностей меньше, чем у всех остальных. Тех, у кого есть родители. Они заслужили, чтобы к ним относились с добром. И на следующий день Пак Чимин, злобно скалившийся на очередного придурка, который хотел дать подзатыльник Намджуну, весьма удивляется, когда неожиданно задиру хватают за ухо сзади и цедят тихо, но очень весомо: — Ещё раз ты к ним подойдёшь, парень, и судимость у меня точно будет, ты понял?! — рокочет Юнги без всякого преувеличения в голосе. И встряхивает козла для уверенности. — Юнги-хён! — восклицает Намджун, глядя куда-то слегка мимо и словно бы сквозь. Порядок: «Юнги-хён» на третий день их знакомства уже привык к его незрячим глазам и уже не смущается. — Ты пришёл с нами обедать?! — и в голосе этого парня столько, блять, счастья, что сердце снова сжимается, а в носу начинает мерзко колоть. — Именно, Намджун-а, — отвечает Мин, толкнув долбоящера в спину и губами добавляя своё: «Вон пошёл». — Удивительно, что ты не предпочёл стол с персоналом, — вскинув черноволосую голову, замечает Чимин с кривой ухмылкой на полных губах. — Кошмары ночью замучили, — просто поясняет Юнги, садясь прямо напротив и склонив к плечу голову с широкой улыбкой. — А без хорошего сна жить не нормально.***
Парень Тэхёна, тот, что из хосписа, умирает через пару недель, в апреле, окрашенном в розовый — пока цветёт сакура. И сам Тэхён отказывается встречаться с ним — о случившемся Юнги говорит мама его лучшего друга без тени осуждения в голосе или даже, может быть, шока. Просто попросила своего сына пока что не трогать, потому что Ким сказал, что Юнги не поймёт, а, значит, будет много случайных, но больно ранящих слов. — Прости, Юнги-я, — говорит грустно-грустно. — Но так он сказал тебе передать. Уж не знаю, что между вами случилось. А сам Юнги, смеясь коротко и совершенно невесело, кивает ей и почему-то ловит себя на мысли о том, что он, видимо, настолько тварь редкостная, что даже самый близкий ему человек отказывается использовать его как жилетку и выговориться, душу излить. И это... так больно, блять, что ноги почему-то сами несут в сторону детского дома, туда, куда Чимин и Намджун уже наверняка вернулись со школ. Туда, где он быть не хотел. Туда, где никого не жалел, пока ему словесно не дал по ебалу четырнадцатилетний мальчишка, тот самый, с которым они сталкиваются напротив ворот. Тот, который его взглядом окидывает и, вздохнув, произносит только лишь: — Тебе нужно с кем-нибудь поговорить? — Возможно. Но Намджун... — начинает было Юнги, но Пак останавливает его жестом рукой: — На допах до вечера. Его заберут чуть попозже. У нас есть вагон времени, ты даже сможешь угостить меня кофе. Парень Тэхёна, тот, что из хосписа, умирает через пару недель, в апреле, окрашенном в розовый — пока цветёт сакура. Её лепестки кружатся по потеплевшему воздуху, красиво обыгрывая свой нежный цвет в рыжем закате заходящего солнца, которое всё вокруг топит в своих невыносимо тёплых оттенках. Для лучшего друга Юнги смерть окрашена в столь невыносимо прекрасные весенние краски, является траурным тоном и знаком того, что всё хорошее кончилось и чудес не бывает. А Юнги тем апрелем... бесповоротно влюбляется, когда черноволосый парнишка, зажимая в своих мелких пальцах холодный стакан с фраппучино, откидывается тёмным затылком на спинку лавки у озера в одном из миллионов сеульских красивейших парков, и произносит своё негромкое: — Ты тот ещё козёл, хён. Но, поверь, не самый плохой человек. Ты, типа, ну... очень запутался, ладно? И это нормально — вести себя как-то не так, говорить что-то не то или совершать ошибки, ведь на этом строится наш жизненный опыт. То, что друг не захотел тебя видеть — нормально, ведь он убит горем. А его бойфренда очень жаль... блять, — и, вздохнув, делает глоток кофе через тёмно-зелёную трубочку. — Нереально, блять, жаль. Такого никто не заслуживает. Но ведь они были счастливы, так? Этот мальчик... он ведь был счастлив перед тем, как перестал дышать, да? — задумавшись, Мин кивает уверенно: Тэхён обещал, что его возлюбленный умрёт счастливым, а, зная его, Ким приложил все усилия для осуществления этой маленькой большой мечты. Значит, всё было так хорошо, настолько, как могло быть в их ситуации. — Это прекрасно, — улыбнувшись печально, отвечает Чимин на немое согласие. — Смерть страшна, но, поверь, хён, я верю в то, что мы способны горы свернуть, когда чувствуем, что любимы другим человеком. Я-то уж точно способен, хотя мне так мало лет... но почему-то точно знаю, что если мне ответят взаимностью, то сильнее меня не будет никто. И вот тот мальчик, он, умирая, был сильнее всех в этом мире, я обещаю. Потому что был просто любим, не за внешность или же деньги. Разве есть что-то ценнее, чем это? И в этот момент Юнги ощущает. Он так хорошо запоминает это мгновение, когда его прошивает острым чувством желания, нет, тысячи их, они все смешались и не разобраться за раз: здесь и восхищение, и желание коснуться пальцем щеки, и удивление, какой же всё-таки умный этот пацан — он не ведёт себя на четырнадцать, он так не мыслит. Не такой, как другие. Не такой, как, кажется, все, кого Мин когда-либо встречал — и от осознания сердце колотится быстро и гулко, будто бы комом в горле встаёт, Господи, и становится страшно. А Чимин, повернув к нему голову, смотрит внимательно, а потом, слегка поджав губы, дарит ему одну из своих редких улыбок, ту, что смущённая, мягкая, и говорит: — Мои родители отдали меня в детский дом, когда мне было четыре. Почему — точно не знаю. Всё, что сказали мне нянечки: я был нежеланным ребёнком, им и остался. Они решили не усложнять жизнь ни мне, ни себе и... — закат, он всё ещё очень красивый и яркий: на воде горит красочным пожаром, отражаясь в грудь одного хамоватого хёна, потому что у него внутри полыхает от резкого прилива эмпатии и желания разделить старую боль. Но это, кажется, та, которая ноет на погоду старым зарубцевавшимся шрамом, потому что Чимин отводит глаза и, глядя на блики, что танцуют на глади декоративного озера, продолжает достаточно твёрдо, а его голос звучит очень спокойно: — И я их понимаю. Так лучше, чем жить там, где тебя ненавидят и никогда не хотели. По крайней мере, каждый из нас сможет идти своим путём. Не мешая... тем, что родился. — Ты говоришь не как подросток, а как умудрённый жизнью старик, — замечает Юнги. — Да, я знаю, — Пак пожимает плечами. — Мне пришлось вырасти. Ради Намджуна. Он совсем беззащитен, хён, и я не знаю, что с ним случится, если вдруг... меня усыновят, знаешь. Я в это не верю, конечно, но мне от одной только мысли страшно до ужаса. Он же без меня не протянет. Последние десять лет мы неразлучны. Вот, значит, как. Все дети в детдоме мечтают о том, чтобы их взяли в семью, но не ты, Пак Чимин. — Ты ставишь потребности друга выше своих стремлений и целей? — Нет, — и, повернув голову, он ему улыбается. — Это был мой выбор. Полностью. Оберегать Намджуна — моё стремление. Цель. Так, как смогу. И где-то на этом моменте Юнги не выдерживает и подаётся вперед, прижимаясь губами к чужим полным губам, чувствуя себя в очередной раз несносной скотиной. Не потому, что одному из них скоро пятнадцать, а второму уже восемнадцать, а из-за того, что думал так, как... думал, да, в общем. За мысли. За мнение. За всё то дерьмо, которое Чимин от него когда-то услышал о том, что не знает, каково это — когда кто-то заботится. И, что самое стрёмное и о чём Даён предупреждала его между строк — за то, что родился в семье. За то, что имеет, блять, все блага, пока у других детей их нет совершенно. А Чимин отвечает в тот самый апрель. И затем, отстранившись, выглядит очень смущённым, однако у него сияют глаза, когда Юнги, откашлявшись, говорит надломленным голосом: — Я педофил, если сам ещё несовершеннолетний? — Ты не педофил, пока не лезешь ко мне под резинку трусов, — со смешком отвечают ему. — А я не дам тебе это сделать лет до шестнадцати, хён, и не надейся. Во мне есть понимание самосознания. Или нет, — хмыкает. — Ведь угораздило меня влюбиться впервые и в парня довольно сильно старше меня. Парня, который спустя два дня знакомства сказал мне много херни, — и вздыхает тяжело-тяжело. — Мне через месяц пятнадцать. Годик потерпишь — поставлю тебе прижизненный памятник. — Я сказал тебе, что ты не знаешь, что такое забота, — и, чувствуя себя отвратительной сволочью, Мин его пальцы сжимает своими, стараясь в глаза заглянуть. — Но я обещаю тебе, Пак Чимин, что я больше не буду козлом. И... хочу тебе сам её показать. Хочу заботиться. Ладно? Парень Тэхёна, тот, что из хосписа, умирает через пару недель, в апреле, окрашенном в розовый — пока цветёт сакура. Сам Тэхён воет на периферии сознания, а видеть своего лучшего друга не хочет от слова совсем, и это нормально, потому что он убит горем. Возможно, нет, точно, ему нужно дать время на то, чтобы свыкнуться с мыслью и хоть как-нибудь, но вернуться в реальность. Чуть позже. Мин никогда не встречался со смертью лицом к лицу раньше, а желанием не очень горит, рвения познать чувство утраты у него нет совершенно. Но зато ему теперь чуть лучше понятны определённые вещи в человеческой психике — открываются, пока они идут бок о бок в сторону детского дома и просто молчат обо всём. Молчат об обилии рыжего, о лепестках сакуры, о гибких стволах высаженных вдоль улиц деревьев, об аромате цветов и — о, конечно — молчат также о том, как быстро колотятся в грудинах сердца, а губы жжёт поцелуем. О таком говорить даже не стоит, оно само ощущается натяжением нити между двумя детскими душами: той, которая, оказывается, имела так мало, хотя у неё были все возможности для достижения цели; и той, что имела сразу и всё, потому что постигла определённый уровень мудрости и понимания мира. До знакомства с Чимином Юнги думал, что у него есть всё абсолютно. После их встречи осознал вдруг внезапно, что вместо мыслей у него была только вата, а спектр эмоций был не больше маленькой капли дождя на стекле во время грозы. А понимает он, собственно, вот, что: человек познаёт себя полностью, когда ходит по грани. Будь то болезнь или сложная жизнь в детском приюте, когда ты постоянно разгоняешь по мозгу вместе с кровью желание выжить, неважно: тебе открываются множество граней, о которых даже подумать не можешь. И это так восхищает и поражает в самое сердце, что то снова болезненно ёкает в тот самый момент, когда Чимин три недели спустя идёт к раздаче еды, а Намджун, широко и тепло улыбаясь, сжимает его пальцы своими большими ладонями, вдруг неожиданно шмыгает носом. — Чего ты, малой? — ласково треплет чужие тёмные волосы Мин. Мягкие. Как весь Намджун: улыбчивый, солнечный, как тот свет, которого он никогда не увидит. В нём ни капли плохого: Юнги думал, что так не бывает, но вот он — мальчишка, который сейчас смотрит прямо в глаза, даже о том не догадываясь, и улыбается, плачет. — Я слышу, — негромко произносит Намджун. — Что слышишь? — Ваши чувства друг к другу. Они в интонациях. В мелодике голоса. Я это слышу и тебе благодарен. Неловко. — За что благодарен? — Ты его спас. Ты даришь надежду, — и Намджун улыбается так ясно и солнечно, что вот-вот ослепит. — И мне, и ему. Спасибо тебе. — Брось, я... — Я давно не слышу голосов твоих одногруппников. Ваша волонтёрская работа ведь уже кончилась, верно? А ты всё ещё здесь. Ты нас навещаешь. Его — по понятной причине. Но ты и со мной много времени тратишь, выводишь гулять и объясняешь, какой цвет у розового. Почему? Ярлык — равнодушный ко всему похуист. Циничный, саркастичный и почти ни с кем не общается, пока Тэхён прозябал столь славные дни и, что важнее, свои же юные годы среди живых мертвецов, а теперь наверняка один из них, и оправится ли — вопрос спорный. У Юнги теперь ситуация совершенно иная: он здесь, в том самом месте, где жизнь бьётся так сильно вровень с надеждой и желанием достичь хоть чего-то. Признания. Любви. Понимания. Намджуна никто не усыновит — так сказал один слишком умный малой. Никто не возьмёт на себя ответственность за чужого подростка с дефектом, который никак не исправить, но Мин больше не расценивает этого мальчика как ребёнка с изъяном. Нет, Намджун для него теперь тоже с изюминкой. Просто особенный. А ещё — видит куда больше многих, потому что смотрит не прямо в глаза, а сразу же в сердце. — Потому что всех своих друзей, Намджун-а, я очень люблю, — произносит он, наконец. — И хочу о них заботиться так, как умею. — Я... — и пауза, где парнишка свои слепые глаза округляет в неприкрытом, чёрт, шоке. — Я твой друг?.. — А ты сомневался? — с улыбкой интересуется подошедший с подносом Чимин, ероша его волосы тоже (и сжимая пальцы Юнги мимоходом своими). — Ты наш друг, Намджун-а. Мы тебя любим, будь в этом уверен, пожалуйста. А сам смотрит поверх его головы. И шепчет негромко: «Люблю».***
— Я хочу, чтобы ты трахнул меня под мою любимую песню, — и, лёжа под ним, даже не боится совсем, чёрт бы побрал. Хотя, если подумать, чего Чимину в его шестнадцать бояться? Его парень с ним уже целый год вместе, а ещё — помнит шутку о памятнике, но об этом позднее, потому что любимая песня Чимина к сексу совсем не располагает, особенно — к первому. И плевать, что они к нему очень долго готовились, потому что её они слушают, разделяя наушники, только в моменты острых молчаний и сильнейшем приступе нежности, и Юнги знает точно: строчки «If you can hear me now, I'm reaching out to let you know that you're not alone» песни группы Nickelback не подталкивают ни к какому намёку на страстный интим. Или нежный интим. На любой интим, чёрт! — То есть, ты хочешь сказать, что Чед будет выть свою «Lullaby», пока я буду внутри? — вскинув брови, интересуется абсолютно голый девятнадцатилетний Юнги, сверху нависнув. Абсолютно голый Чимин пожимает плечами, а потом широко улыбается без капли смущения (совершенно бесстыжий и наглый стал с возрастом), чтобы ответить: — Она для меня, так-то, знаковая. А раз уж ты такими словами бросаешься, будь так любезен, заставить меня выть от ощущения твоего члена в моей жопе, пока Чед будет выть свою «Lullaby», — и даже бьёт его пяткой куда-то по почкам. Несильно. — Могу порвать тебе сфинктер, — самонадеянно заявляет Юнги. — Кабачок мелковат для этого подвига, — отвечают ему, а потом раздражённо вздыхают: — Так ты включишь мне песенку или мы будем до моего совершеннолетия ждать? — и смеётся, когда получает в отместку поцелуй глубокий и нежный. Юнги бережёт этого ребёнка, игнорируя излишнюю самонадеянность, за которой всегда скрывается тот самый четырёхлетний Чимин, которого предали родители. Он всегда старается быть для него самым лучшим и бережным, понимающим, трепетным, втайне, на самом-то деле, заводя разговор с мамой о том, как необходимо помочь конкретному мальчику из одного детского дома, несмотря на то, что это большая ответственность. Он бы хотел этого — правда хотел бы сделать этого мальчишку самым счастливым, точно зная, как проложить путь к его сердцу: он же там давно уже, на самом-то деле, обжился и ждёт на своём первом курсе момента, когда они смогут делить над головой одну крышу. Втроём — никуда без Намджуна, — и с Тэхёном по вечерам: тем самым Тэхёном, который год спустя совсем не тот парень с браслетом на тонкой лодыжке. Они будут в порядке, — Юнги, который срывает с губ Чимина первые выдохи, их ловит своими. Они будут счастливы, будут делать таковыми друг друга: разве это так много — просто хотеть быть любимыми и дарить взаимно заботу? Он этих мальчишек, которых должен был просто обучить рисованию, просто-напросто в душу пустил, а один врос в ней особенно крепко, совсем, как своим гибким телом сплетается с телом Юнги прямо сейчас. Ни за что не упустит, не отпустит, не денется: в свои шестнадцать хочет дарить тепло и любовь, имеет цели, мечты — и это прекрасно. То, что как он ощущает себя внутри своего такого сильного мальчика — тоже прекрасно, и дело вовсе не в том, что он год ждал, отнюдь: просто сам факт того, что Пак, который так открыто подаётся навстречу, доверил ему себя целиком, делает так хорошо, что аж больно — и это бесценный момент. Весь Чимин, он бесценный. До абсолюта. — Я тебя... ты знаешь ведь, да? — хриплыми выдохами. — Да, хён. И я тебя: до самого Солнца и выше. ...А через три месяца смотрит больными глазами, в коридор вылетая навстречу Юнги, цепляется за ткань футболки чужой своими невозможными пальцами, а на лице — улыбка с ноткой истерики, слёзы. И Мин даже ничего не успевает сказать, когда его самая сильная в жизни любовь рот открывает свой невозможный, а звуки, что срываются с губ, звучат надломленно, будто хруст стекла (или сердца): — Они усыновляют меня. Те, что приезжали на прошлой неделе. А мир неожиданно кренится вбок резко... — И увозят в Тэгу. Говорят, что больше никаких старых контактов. Новая жизнь, лучшая жизнь, и, блять... Юнги-я, Намджун. Пожалуйста, будь рядом с Намджуном, я... ...И рушится нахер.***
Юнги не Тэхён, и он не будет ставить на рингтон «Lullaby», чтобы какое-то время всегда сидеть с серым лицом перед тем, как нажать кнопку принятия вызова. Не Тэхён: он не устраивается волонтёром в детский дом — к чёрту. К чёрту родителей, которые детей своих бросают, как мусор ненужный, и других родителей, которые запрещают жизнь до них — тоже туда же. Юнги не Тэхён. Он не становится кем-то великим, просто учится в архитектурном, потому что в последний год перед выпуском из своего блядского колледжа неожиданно нашёл себя в этом (построения, да, построения...), и пару раз даже думает бросить. Потому что семье... тяжело, однако они не жалеют о том решении, что с подачки Юнги было принято ими: не зря он так долго их обрабатывал, рассказывая, как необходимо помочь конкретному мальчику из одного детского дома, несмотря на то, что это большая ответственность. Юнги не Тэхён. Он в душе не ебёт, как спасать души, особенно, когда его собственная разбита на осколки кровавые, а в груди вместо сердца — чёртова дырка, в которой сквозит... нехорошим. Он в каждом ищет его отголоски, свой свет, своё солнце, но все они будто лишь тусклая лампочка. Юнги не Тэхён, но слушает Nickelback каждый грёбанный день, исключая моменты, когда заходит к Намджуну в соседнюю комнату и, ероша его тёмные волосы, объясняет, какой цвет у розового. — Розовый, он как рассветные всполохи. Как мечта, Намджун-а. Самая большая мечта. — Значит Чимин — это твой розовый? — интересуется его приёмный брат, живущий в заботе уже целых четыре года подряд. Самый счастливый и солнечный: Юнги ложится с ним спать каждый вечер, ждёт, пока Намджун не заснёт, и только потом к себе — к «Lullaby» Nickelback, чувствуя себя до ужаса жалким, сентиментальным, беспомощным. Но не хотел бы, чтоб Намджун её слышал — не нужно. Он и без того по Чимину очень скучает, пусть, как и они оба, счастлив, что всё так сложилось. Лучшая жизнь таковой зовётся не зря, так ведь? — Да, Намджун-а. Чимин — это мой розовый. — До сих пор? — До сих пор. — А я?.. — А ты мой... — и подбирает нужное слово. — Сакуровый. — Это как? — Это когда тоже розовый, но по-другому. Без какой-то романтики. Юнги не Тэхён. Не такой сильный, упёртый и желающий помогать окружающим. Но в один день, когда они сидят вместе в кафе, мобильный его лучшего друга трезвонит, вновь разнося по залу трек Linkin Park, и они какое-то время смотрят друг другу в глаза, потому что сразу за этим входящим звонком из динамиков айфона Юнги Чед разбивается об всё-таки «Lullaby». И они понимают, что одинаковы, ведь потеряли, а совместные фотки почему-то до сих пор на заставках, что в восемнадцать, что в двадцать три. Какая ирония. И когда Мин переходит на очередной курс универа, он опять хочет бросить. Несмотря на то, что денег хватает, а Намджун даже смог на заочку с условиями, всё вокруг будто поблекло, и он не знает, как вернуть себе краски. И коридоры, наполненные наивными перваками, его раздражают особенно, потому что в каждом из них он видит своего младшего брата, который мог бы ходить вот так вот, смеясь, если бы родился со зрением. И сил смотреть на это у него уже нет: в какой-то момент, плюнув, выходит во внутренний двор, туда, где пустая курилка, и, упав на лавочку, смотрит в одну только точку, слушая определённую песню. Теперь — его тоже знаковую. А потому откровенно проёбывает тот самый момент, когда кто-то встаёт рядом с ним, чиркает колесом зажигалки, со вкусом затягивается и произносит на выдохе: — Каково это — знать, что твои занятия с мальчиком из детского дома определили в нём мечту стать архитектором и поступить в вуз в столице, а, Мин Юнги? И, узнав голос мгновенно, чувствует, как сердце сейчас остановится к чёртовой матери, пока Чед на репите поёт своё «So just give it one more try to a lullaby and turn this up on the radio». Потому что Чимин стоит рядом, широко улыбаясь, и его глаза светятся ярче, чем солнце в самый безоблачный полдень. Его собственным солнцем. Истинным солнцем одного Мин Юнги, что роняет изо рта сигарету. — Я искал тебя в каждом, но ни в ком не нашёл, — спокойно произносит его такой повзрослевший ребёнок, чтобы, затянувшись, прислушаться к знакомой мелодии, что надрывается из чужих эйрподсов. — Так что выключай уже нашу знаковую. Нашей новой любви нужен гимн веселее.