***
Низкая полная темноволосая женщина нежно мне улыбается. Мама. Красивая. По крайней мере, была раньше. Постаревшая. Сумасшедшая. Так говорят соседи. Я с опаской приближаюсь и жду удара, но его нет. Мать сегодня добрая. Она гладит меня по голове, притягивает к себе и покрывает меня беспорядочными влажными поцелуями. У неё охрипший голос, которым она шепчет мне слова любви. Ещё пару часов назад эти же губы изрыгали проклятья, кричали криком и плевались. Эти же полные белые руки таскали меня за волосы и хлестали по щекам. Теперь же она поит меня горячим чаем и кормит с вилки мясом. Самым настоящим мясом. А я глотаю его вперемежку со слезами и ненавистью к этой жалкой женщине. Пару часов назад, на закате, она страшно ругалась и выгоняла меня прочь. Сначала я сидела на крыльце и плакала, но мать снова высунулась и вытолкнула меня прочь. И я побрела по мокрой от дождя улице совсем босая. Ветер пронизывал до костей, а я заливалась слезами. Это всё, на что я способна. С детства не изменилось ничего. Я шла, плакала, мёрзла и задавалась вопросом, зачем же мой отец пошёл на службу в разведку? Зачем? Чтобы оказаться в пузе титана там, далеко-далеко за стенами? Чтобы оставить нас с матерью совсем одних? Чтобы мы терпели бедность? Чтобы мать от горя и тоски сошла с ума? Чтобы возненавидела меня за то, что я напоминаю ей его? Чтобы я возненавидела тебя, за то, что мать теперь жестока ко мне? Чистенько одетый мальчишка лет пятнадцати подходит ко мне и отдаёт свою куртку. Я только дрожу и пищу благодарность, как мышь. Его веснушчатое лицо расплывается в улыбке, он меня успокаивает и берёт на руки. Он жалеет меня. МЕНЯ. Причитает, дескать, кто ж меня, бедняжку, выгнал босой под дождь. Я только с благодарностью прижимаюсь к его груди. Он говорит, что я красивая. Что видел меня раньше, но не осмелился тогда поздороваться. А я только теснее жмусь к нему, он тёплый. Меня не смущает, что он отнёс меня не в дом, а в сарай на отдалении от него. Он разжёг костёр и предложил мне покрывало. Он всё говорит, и говорит, и говорит… Красивая, милая, хорошая, как кукла, бедненькая. «Продрогла, бедняжка. Сними промокшую одежду, не то простудишься. На-ка покрывало, укроешься, чтоб согреться». Я послушно раздеваюсь, поражённая таким добрым отношением. Он отворачивается, продолжая приговаривать, какая я милая, светловолосая как кукла или сказочная принцесса, какое милое у меня личико, какие прекрасные лазурные глаза… Он оборачивается, когда я только перешагивала через упавшее на промокшее подо мной сено платье. Краснеет и сам укутывает меня в покрывало. Суёт мне кусок хлеба, а я послушно жую, пока он опять не начинает меня нахваливать… Надолго его не хватило. Он снял маску хорошего мальчика, едва я дожевала последний кусок. Сперва он меня обнял. А я, наивная маленькая мышка, чтоб согреться, жмусь к нему и жмусь. Опомниться не успела, как он подмял меня под себя… Я даже не брыкалась. Да что там? И не пискнула. Толком и не поняла, что случилось, когда он стал покрывать мои ляжки поцелуями. А потом было больно. Но наученная материнским обхождением, я боялась издать звук. Больно и противно, мокро и холодно, грязно, грязно, грязно. Сено забивается в волосы, царапает спину. Противный мальчишка вдавливает своим весом. Начинает казаться, что он вдавит меня под землю, прямиком в ад… Противно пыхтит прямо в ухо, противно, мерзко… Закончив, он выгнал меня из-под крыши, запустив в меня моей одёжкой и обозвав меня шлюшкой. Я так и села в грязную лужу. Не знаю, сколько я так просидела в грязи, но стоило мне вспомнить о матери, как я оделась в грязное мокрое платьице и поспешила домой, предчувствуя казнь за испорченную одежду. Но мать ждала меня вся в слезах и добрая. Я вся в неё — не умею ничего, кроме как плакать… Ненавижу её. Ненавижу себя.***
Ненавижу её. Ненавижу себя. — Всех ненавижу. Я просыпаю, шепча эти слова. А в дверь уже стучит тётя Голда. — Фелия, деточка, сбегай на базар да узнай, не прибыл ли мой сыночек? — Сейчас, — отзываюсь. Тётя Голда прошаркала по коридору в свою комнатку. Старушка опять мне напомнила, что это всё: кров, постель, стол, стул и шкаф, всё это не моё. Я здесь только пока её младший сын в кадетском корпусе. Я здесь, пока помогаю больной и слабой, маленькой сгорбленной Голде по дому. Сама того не замечая, сидя на кровати раздираю ногтями белые толстые ляжки. Опять переполняюсь ненавистью к себе. Вся в мать. Полноватая, фигуристая, белая и румяная. Такие, как я, нравятся мужчинам. Эти мужчины не всегда оказываются хорошими людьми. Да и кто, по сути, хороший? Все люди жестоки и хороших не бывает. Даже тётя Голда. Она меня приютила только потому, что я ей полезна. Она никогда мне этого не говорила, но разве кто-то хоть пальцем пошевелит, если не увидит в этом выгоды для себя? Я ныряю в серое необъятное платье, лишь бы никто не разглядел вздымающейся под тканью груди. Заматываю волосы в пучок, лишь бы никто не увидел, как они блестят на солнце. Устремляю взгляд под ноги, лишь бы никто не решил, взглянув мне в лицо, будто бы я симпатична. Так я и выхожу из дому. Всю ночь лил дождь, и я, по невнимательности, наступаю в лужу. Холодная вода заливается в туфлю. И когда я успела продырявить подошву? Хлюпая левой туфлей, дотаскиваю себя на рынок, где покупаю хлеб и овощи. По пути домой, размышляю, что бы такого приготовить тёте Голде, прежде, чем я уйду на работу? Сегодня холодно, наверное, тёте захочется супа…***
Я бы отдала всё на свете, чтобы исчезнуть, чтобы на меня не смотрели. Молодой новобранец просит меня провести его до нужного стеллажа. Я должна быть благодарна судьбе за такую работу, за то что мать до своего помешательства успела научить меня читать. Не умей я читать, что бы я делала и где была? Это место не так плохо и то, что было вчера случилось впервые. Больше не повторится. Но я не могу не желать исчезнуть, когда на меня кто-то смотрит. Будьте вы все прокляты! Вымученная улыбка. — Если я понадоблюсь, я за конторкой. — Учтивый тон. Беглый взгляд. Я и правда за конторкой. Прячусь там как мышь в нору. Сгорбливаюсь над документацией и слушаю. В архивах говорят тихо и надолго не задерживаются, но я успеваю уловить много сплетен. Любой шпион бы отдал бы свою жизнь за эти знания! Но у титанов нет шпионов, и я беспрепятственно слушаю. Слава всему, чему угодно, что чаще всего меня воспринимают здесь просто как предмет мебели. Последние дни все только и говорят, что о детишках, один из которых обратился в титана в Тросте. С ним ещё была девушка, она, дескать, настоящая машина для убийств. — Фелия! Фелия! — зовёт меня надтреснутый старческий голос. Это старший архивариус Прест. Его я не боюсь. Тщедушный бледный старик с окладистой бородой разводит руками: — Подними, будь добра. — Он указывает на рассыпавшиеся бумаги. — Как ваша спина, господин Прест? — Ой, не спрашивай. Проклятый дождь — суставы разнылись… — Прест отмахивается костлявой рукой. — Я сегодня уйду пораньше, справишься, Фелия? Я киваю. Он всегда уходит «пораньше», но продолжает меня спрашивать об этом. Иногда меня подмывает ответить, что не справлюсь. Что тогда он сделает? — Протри пыль с верхних полок в хранилище, хорошо?***
Чем больше времени проходит, чем всё чаще я слышу эти имена: Эрен, Микаса, иногда к ним присоединяется имя Армин. Всё здание гудит сплетнями об этих новобранцах. Их успел взять под крыло Разведотряд. Их боятся и восхищаются ими. Только вот о третьем — об Армине — сплетни расползаются не такого лестного характера. Трус, слабак, девчонка. Невольно я начинаю прислушиваться к каждому разговору в надежде услышать ещё что-нибудь. Трус. Слабак. Девчонка. Того гляди, помрёт. За несколько недель подслушивания сплетен, я стала находить для себя утешения в слухах об этом пареньке. Он пошёл в армию за друзьями, слабый, нерешительный, трусливый мальчик. Впитывая информацию о нём как губка, я только утверждалась в том, что вовсе этот Армин не слабак и не трус. Он герой побольше этого вашего непобедимого капитана Леви. Каждый день он перешагивает через себя и свои страхи, находит в себе силы столкнуться с врагами, сильнее себя в сотни раз. Ради друзей, ради наивной мечты. А я ведь тоже могу мечтать. Не только о смерти — о жизни! Ведь даже такое ничтожество вроде меня имеет право на мечту. Я смелею. Смотрю в лицо, когда со мной говорят. Недолго, но смотрю. Заливаюсь краской, ноги подкашиваются, а я смотрю! Долгие месяцы проходят до момента, когда я осмеливаюсь заявить тёте Голде, что я тоже хочу пирог. Она не злится, говорит: — Конечно, деточка, отрежь себе кусок. Можешь даже не спрашивать. Улыбается мне. … — Нет, господин Прест, не справлюсь. Я комкаю юбку и кусаю губу. А Прест только улыбается и отвечает: — Всегда справлялась, а сейчас нет, Фелия? Я не успеваю протараторить извинение и оправдание, как начальник только выдаёт: — Ну, нехорошо молодой девочке возвращаться по темноте. Ты уж прости старика за столько раз… Можешь уйти дотемна. Тем более зимой.***
Световой день стал удлиняться, и вот я иду по весенней грязи домой уже не в темноте, а в сумерках. Перебежками. Из подворотни выплывают две тени. Мне приходиться подавить внутренний порыв к бегству. Ну же, взгляни страху в лицо и перебори его, трусливая мышь! И я смотрю в лицо одному из мужчин. Противная пьяная рожа, утопающая в десяти подбородках. — Э! Что делает такая красавица совсем одна? — доносится мне вслед. Я не выдерживаю и прибавляю шагу. И к своему ужасу слышу топот, доносящийся сзади. Топот приближается. Меня хватают за руку и втаскивают в проулок. Вот я уже зажата между домами, а пути к бегству мне загораживают жирдяй и его дружок. — Ну что, кисонька, раздевайся, если жизнь дорога. Нет… Нет. Нет, нет, нет, нет, нет. НЕТ! Только не опять! Страшно! Дыхание перехватывает. Я оцепенела. Мерзкая лапища хватает меня за грудь. Я сползаю по стенки и сжимаюсь в комок, слёзы застилают глаза. Пьяный бред доносится сверху. Жирный опускается передо мной на корточки и дотрагивается до моей щеки. Я имею право что-то хотеть. Я имею право быть смелой. Я имею право быть сильной. И сейчас я хочу, чтобы вы от меня отвалили! С необычайной прытью я выхватываю из сапога нож, который я ношу с собой со дня смерти матери. Не думала, что когда-нибудь наберусь храбрости им воспользоваться, но вот лезвие легко, будто в масло, вонзается жирному в глаз. Тот, второй, что нависал надо мной, бросился прочь под аккомпанемент криков своего дружка. Я понеслась следом. — Стой, мудак! Я перерезала ему глотку. И оставила его булькать раной в тёмном переулке. Ошалевший одноглазый толстяк продолжал орать, сидя в грязи. Я взяла его за сальные космы и била его лбом о стену до тех пор, пока он не перестал двигаться. Подол юбки забрызгало кровью. Дыхание сбилось. Но я никогда не была так довольна. Я дала отпор! И теперь всё будет только так, как я захочу!