Родная

Пусть все реки вытекают до последнего ручья. Я тебя не променяю, потому что ты родная…

Он тонет. Он барахтается. Он отчаянно цепляется за нее взглядом. И смотреть на нее страшно. Страшнее даже, чем стоять перед вражеским танком без оружия. Страшнее, чем идти в бой с одним патроном. Тонкая. Хрупкая. Разбитая. Она ловит его взгляд своим. Сочувствующим. Умоляющим о помощи. Прости, милая. Помочь тебе он не сможет. Хотел бы. Очень бы хотел. Но никак… Все это происходит за считанные секунды, а потом… Потом их с Джурабаевым безжалостно хватают за шкирку и закидывают в какой-то подвал. Колени пересчитывают деревянные ступени. Лицо утыкается в мокрое сено. Доигрались. Вот чего тебе, Джурабаев, с капитаном не шлось? Ведь могли же, могли сейчас топать себе спокойно по лесу под чьим-то чутким командованием. Не сбежал бы он, Огарков. Не сбежал бы. Не хотел с русскими идти? Что ж, пожалуйста. Посиди с фашистами. Пока обоим пулю в лоб не вогнали. А уж это вопрос времени… — Пошла! — голос фрица, ломаный, чужой, раздается за секунду до того, как над головами их вспыхивает полуденное солнце. В подвале жарко. Жарко и душно. И гимнастерка у него вся потом пропитана. Но если уж поведут их на расстрел, то он будет в форме. И помрет как советский солдат. При параде. Она спускается медленно. Ноги все в синяках. Дрожат. Он щурится, пытаясь разглядеть ее. Запомнить напоследок эту красавицу. Не получается. Глаза слезятся от света. А затем она присаживается на колени. И теперь ее лицо, все перепачканное и такое несчастное, прямо перед ним. Смотри, солдатик. Смотри на здоровье. — Это вам, — голос у нее хриплый, как у старухи. Так бывает, когда плачешь часто. А не плакать ей никак. Видел он, как на нее капитан фрицевский смотрит. Только и ждет, как бы под юбку забраться. Еще бы, такая фройля. Девочка еще, небось. Мужика не пробовала. Ну, ничего. Фриц научит. А потом грохнет. За ненадобностью. Ах, как же гадко. Как же мерзко все! Такую любить надо. Ласкать. Целовать ночами напролет. Не повезло тебе, красавица… Он сам не понимает, как берет у нее из рук миску. Как железо в ладони вкладывается. Там каша какая-то да хлеба кусок. Вот она, щедрость фашистская. Хотя могли бы уже и убить. Небось, думают, что разведчиков поймали. Кто ж еще по двое ходит? Только разведчики да дураки, вроде них. А она все смотрит. Смотрит глазами своими обреченными, в каждую черточку вглядывается. На конвоира его даже внимания не обращает. Что, неужто тоже он, Огарков, ей приглянулся? — Поешьте, — произносит, а сама будто просит, умоляет. Убей меня, солдатик. Убей, милый. Хочешь, голыми руками задуши. Уж лучше смерть, чем под фрица лечь. А потом встает. Встает и молча уходит. Потому что сильная. Духом сильная. — Ешь, — командует Джурабаев, когда дверь их от света Божьего отрезает. И он ест… Она приходит снова. За полночь. Живая все еще. Видать, не добрался до нее ее фриц. Поважнее дела были. А ведь и правда она красивая. Теперь он это точно сказать может. Глаза, привыкшие к темноте, все ловко выхватывают. Высокий лоб, темно-русые волосы, выписанные губы, которые так нужно, так необходимо целовать. И худоба ее не портит. Наоборот, с ней она какой-то сказочной кажется. И руки тонкие. Жаль только, в синяках все да ссадинах… Все равно красивая. И русская-русская. Родная. Своя. Очередная кормешка. Это он понимает, когда она перед ними с Джурабаевым по тарелке выставляет. Все тот же хлеб. Да консервы немецкие. У них в СССР таких не делают. — Я разговор подслушала, — шепчет она надломленно, а сама в пол смотрит. — Завтра командир приезжает. Если не добьется от вас ничего, расстреляют. Что ж, этого следовало ожидать. Не зря ж их тут так потчуют. Вот завтра поймут, что ничего они не знают, и на убой, как собак. Ему бы о жизни своей подумать. Письмо домой написать. Да только некому. Отца, похоже, уже в живых нет. А мамка еще до войны померла. Вот и получается, что кроме нее, той, что на коленках перед ним сидит и комкает-комкает нервными пальцами простое в цветочек платье, думать ему не о ком. Не молчи, красавица. Скажи что-нибудь. Или просто посмотри на него. Ему это сейчас нужно. — Я ключи украду, — решается. И голос сразу меняется. И взгляд на него обращает. — И сбежим. Только вы меня с собой возьмите. Я уж лучше погибну, чем здесь еще хоть на день останусь. Слова ее на коже зудящими нарывами отпечатываются. Возьмут. Конечно, они ее возьмут с собой. Он, может, и дезертир — хотя это еще как посмотреть, — но не душегуб. Не бросит он ее тут одну. Умрет, но не бросит. Вытащит. Вырвет из лап фашистских. Только вот сказать это все вслух не решается. Вдруг ошибся? Принял доброту простую за чувства. Да и откуда им, чувствам этим, взяться? Он ей и пары слов не сказал. Молчал, пока она говорила. Трус. Точно трус. А она тем временем поднимается на ноги. Бросает взгляд на соседа его, Джурабаева, и отворачивается. Уйдет. Еще пара секундочек и уйдет. И снова им тут одним гнить. — Стой, — сам свой голос не узнает. Но отступать уже поздно. Решился. Теперь дело до конца довести надо. — Зовут тебя как? Она спиной стоит. Не разворачивается. И дрожит отчего-то. — Кристина… Кристина. Ее имя в голове по кругу, как заезженная пластинка. Влюбился, дурак. Влюбился, вестимо. Только напрасно это все. Вот уж третий час пошел, как дух ее простыл. Не придет. Не дадут ей. Не позволят. Фриц в ней подстилку свою увидал, а стало быть, из виду не выпускает. А может, уже и добился всего, чего хотел. Может, и нет уже в живых никакой Кристины, а он о ней все думает. На что ж ты красивая такая, Кристина? Глядишь, будь ты косой, хромой, убогой, участь твоя не такой горькой бы была. Кристиночка… Какого Бога ему благодарить, что повстречал тебя? Так и помрет с твоим именем на губах. Хоть что-то этим фрицам не отнять. Где-то над головой щелкает ключ в замке, и он вдруг рвется, рвется с места, помогая открыть тяжелую дверь. И, не замечая Джурабаева за своей спиной, прижимает к себе дрожащее девичье тело. Справилась, маленькая. Пришла. Не обманула. — Иды-иды! — торопит Джурабаев, толкая вперед, в темноту. Туда, где заканчивается проселочная дорога и начинается лес. Спасительный лес. И он идет. Идет быстрым шагом, озираясь по сторонам, чтобы никто их не заметил. Идет и сжимает в ладони девичьи пальчики. Он обещал. Она идет с ними… Из деревни они уходят благополучно. Без стрельбы. Без погони. Странно это все. Ой, как странно. Что ж за охранника к ним немцы приставили, что он от шума их не проснулся? Русский бы уже давно тревогу забил. Расслабились. Решили, что победа уже у них в кармане. Ага, держи карман шире, фриц! И все равно странно. Непонятно. В темноте да еще и в компании девчонки двигались они медленно. Так почему ж их не догнали? Неужто часовой до самого утра сном младенца продрых? Все становится на свои места, когда они доходят до реки. Когда там, в зарослях камыша, он впервые за добрую дюжину часов выпускает девичью руку из своей хватки и вдруг понимает, сполна осознает, отчего такими липкими были ее пальчики. И почему так отчаянно дрожали они всю дорогу. Все вопросы, что так мучили его, отпадают. Сразу и на совсем. Потому что, когда эта красавица присаживается на корточки у берега, когда опускает ладони в воду и начинает нещадно их тереть, вокруг все окрашивается красным. И то, что принял он за грязь, оказывается не грязью вовсе. Нет. То была не грязь. И часовой не спал. Прирезала она его. Как свинью, прирезала. А не сказала, потому что побоялась, что они про нее плохо подумают. Глупая. Да он эти руки целовать готов! Век бы этим занимался… Убедившись, что Джурабаев их не подслушивает, юноша подходит ближе и присаживается рядом со своей спасительницей. Она глаз не поднимает. Знает, что он догадался. — А меня Сергей зовут, — словно между прочим он гундосит. И смотрит. Наблюдает краем глаза, как она губы кусает. — Лейтенант. Огарков Сергей Леонидович. Только вот ответа получить не успевает. Прерывают их безжалостно, заставляя обоих выпрямиться во весь рост и обернуться. — Брод искать надо, — сообщает Джурабаев. Вот всегда ты, Джурабаев, не вовремя! Не мог что ли подождать пару минут со своими умозаключениями? — А давай вплавь? — не успев подумать, юноша предлагает. А затем переводит взгляд на их спутницу. Он весь мокрый. Едва ведь умыться успел. Со щетины трехдневной вода капает на гимнастерку. И девушка вдруг улыбается. Коротко, вымученно, но ободряюще. Вплавь так вплавь. Она не из капризных. — Нэт, — сухо им отвечают, вынуждая переглянуться. — Ты плавать что ли не умеешь? — делает Сергей предположение, двигаясь вслед за Джурабаевым. На сей раз они с Кристиной за руки не держатся. Но звук ее шагов за спиной по-прежнему греет душу. — Нэт… Мальчишка, которого они у речки встречают, с коровой на привязи, смешной и беззубый. И ведет себя что маленький старичок. Вот она что, война, с детьми делает… Юноша взгляд за спину бросает, пытаясь понять, разглядеть в чертах Кристины, не слишком ли она испугалась. Но она лишь глаза опускает да голые предплечья руками обхватывает. Небось, тоже про мальчишку думает. Быть может, у самой когда-то брат младший был. Или соседский. Черт его знает, что за воспоминания ей эта встреча навеяла. Да и не стоит в этом копаться. Только старые раны бередить. А их новый знакомый тем временем плот обещает. И молодой человек за это предложение хватается. Вот тебе, Джурабаев, и средство перемещения, раз ты плавать не умеешь. Только вот, похоже, скоро их станет четверо. Мальчишка про летчика раненого упоминает. Просит с собой взять. Как тут откажешь? Своих в беде не бросают. Они ж не звери. — А вы правда свои? — на всякий случай пацан уточняет. Лет семь, а уже деловой. Взрослый. На равных держится. — Правда, — не сдерживается юноша от улыбки, сидя перед собеседником на корточках… Раненый летчик, про которого малой всю дорогу рассказывает, которому они перевязку сделали, вернее, Нинка сделала, потому что у ней мамка медичка и она знает как, на поверку оказывается окровавленным бессознанным телом. Кристина жмурится в ужасе и отворачивается, когда его видит. Его и мух, что так и кружат вокруг гниющих бинтов. Но он живой. Живой! Дышит. Болезненно так, сипло, но дышит. И сердце бьется. Сергей проверяет. Прикладывается ухом к груди и долго прислушивается. Чтобы уж наверняка. Живой… А значит, бросать нельзя. Немцы найдут — убьют. И пацана убьют. И мамку его. Всех убьют. С собой надо брать. Только вот беда одна не приходит. Плот, что должен был стать их средством переправы на другой берег и который мальчишка просит помочь вытянуть из камышей, на деле даже не плот, а всего лишь груда досок, чудом держащаяся на плаву. — Правда вдвоем на этом плоту никак, — делится их маленький проводник, пока они с Огарковым на пару этот самый плот до берега доволочь пытаются. — Мы с Мишкой пробовали вдвоем, но сразу переворачивались. Молодой человек его не слушает. Сам уже догадался, что если и плыть, то по одиночке. Только сейчас его больше волнуют его попутчики. Ждущий на берегу с винтовкой наперевес Джурабаев и Кристина. Хрупкая, но такая отважная Кристина, одного только взгляда которой достаточно, чтобы он эту речку вдоль и поперек переплыл. Интересно, она догадалась уже? Она ведь не Джурабаев, который только и делает, что про свой штаб армии по кругу твердит. Заметила. Наверняка, заметила. Но не оттолкнула ведь! Так может, и правда взаимно? Может, тоже она к нему привязалась? Только вот, ежели оно так, что он ей предложить может? Под трибунал вместе пойти? Его на расстрел за измену присяге и дезертирство, а ее куда? У него ж ничего нет. И никого. Ни дома своего. Ни родни теперь уже. Гол как сокол. Эх, нет уж, красавица. Ты, если и правда что в груди екнет, лучше промолчи. Не по пути вам. Туда, куда ему билет заказан, тебе рановато. А если не екнет, так оно и к лучшему. Проще даже. — Знаете, как надо? — тем временем мальчишка продолжает, и Огарков переспрашивает на автомате. — Как? Смешно… Ему смешно. И страшно. Страшно обернуться, глянуть в ее сторону. Поняла. Все она поняла. Не могла не понять. И кто он такой поняла, и почему они вдвоем из окружения выбираются. А еще почему у Джурабаева за спиной винтовка, а у него нет. Безоружный. Арестант. — Да я, может, и сбежал бы, только как я без тебя его там дотащу? — нервно он смеется. — Ты это-то понимаешь?! И вот теперь взгляд у Кристины загнанный. Что у оленихи в капкане. Прости, милая. Прости, красавица, что напугали. Но Сергей на нее не смотрит. Не смеет. По крайней мере, не теперь, когда в ее глазах он больше не доблестный лейтенант, офицер связи при красной армии, а жалкий предатель. Осужденный дезертир. В его глазах раздражение смешивается с обидой. И осознание приходит, хоть и запоздало. — Или ты думаешь, я его там брошу, да? — выплевывается. А затем руки сами собой вцепляются в Джурабаевскую гимнастерку. — Ты че? Ты думаешь, я его там брошу, да?! А ну, говори! — и трясут. Трясут этого упертого баклана, чтобы мозги у него заработали. — Ну, отвечай!!! Вспышка ракетницы темноту разрезает, точно нож масло. И на землю они падают так же, как и сидели. Вцепившись друг в друга мертвой хваткой. Джурабаев первым в себя приходит. Отталкивает юношу от себя и возвращается в прежнюю позу. Убедил. Сергей же первым делом глазами находит Кристину. Чтобы удостовериться, что с ней все в порядке. И облегченно выдыхает, заметив девушку поднимающейся из камышей в обнимку с мальчишкой. Живые. Там же они и стоят, пока сам он, не без помощи Джурабаева, летчика на плот затаскивает. И уже собирается плыть. Только вот раздавшийся сзади девичий голос его останавливает. — Я с ними пойду, — слова Кристины не ему адресованы. Конвоиру его. Джурабаеву. — Прослежу. И теперь уж никаких сомнений точно быть не может. Поняла… Плывут они медленно. Речка хоть и мелкая, но течение сильное. То и дело плот в сторону сносит. Да еще и грести одной рукой приходится. И вода так и норовит в рот попасть. В горле плещется. Сквозь сжатые зубы брызжется. И дыхание сбивается так, что разговор не заведешь. А ведь ему хочется. До одури хочется голос подать. Объясниться. Очистить перед этой красавицей запятнанную свою репутацию. Дать понять, что он не враг. Что перед отечеством провинился по неопытности и сам не ожидал, что ошибка его к такому исходу приведет. Но продолжает грести молча. Лишь иногда поглядывая на плывущую рядом девушку. А дыхание у нее тяжелое-тяжелое. Устала. И взгляд какой-то задумчиво-обреченный. Словно бы она и не здесь вовсе. Словно до сих пор в плену у фрица своего. Неужто это из-за него? Не жалеет ли, что с ними увязалась? Небось, решила, что раз он осужденный, то и не лучше немцев. Глупая. Да он ее на руках носить готов! Ноги целовать! — Я скоро, — опустив голову, чтобы ее не смущать, сообщает юноша. После того, как они вдвоем летчика на берег выгружают. Тяжелый, зараза. — Сережа, — зовет она в темноте. Жалобно. Так жалобно, что он дергается и едва не подлетает к ней. Замерзшей и дрожащей. Хватает свою гимнастерку и накрывает девичьи плечи. Погрейся, красавица. Все губы синие ведь. И зубы стучат так, что того и гляди на этот стук немцы сбегутся. — Будь осторожнее, — тихо она произносит. А ему от этих слов на колени перед ней упасть хочется. Уткнуться носом в мокрый подол и сидеть так вечность целую. Потому что поняла. Потому что не осуждает… С Джурабаевым они возвращаются уже под утро, когда Кристина в компании раненого летчика задремать успевает. А потом несколько часов тащат его по лесу на самопальных носилках. Все потные и грязные. С кучей сухих веток, запутавшихся в волосах. И не до разговоров как-то. Дойти бы. Хоть куда-то дойти. Попутчица их позади плетется. Ноги ботинками армейскими в кровь стерла. Да комары ночью ею знатно полакомились. Все руки в волдырях. Но терпит. Не жалуется. Героиня маленькая. А может, и не маленькая. — Сколько тебе лет? — спрашивает Сергей, когда они привал устроить решают. И она с задумчивой улыбкой отвечает: — Девятнадцать. Но все равно героиня. Он бы ей собственноручно медаль на грудь повесил. Почитай больше суток с ними по трущобам мотается. И хоть бы раз сама остановиться попросила. Хоть бы словом обмолвилась, что устала. Но додумать эту мысль Огарков не успевает. Его голоса отвлекают. И лошадь где-то справа ржет. Приходится присесть. Спрятаться. Вдруг фашисты? Кристина тоже к земле примыкает. Научилась уже опасность чуять. И смотрит, смотрит на него глазами своими оленьими. Доверчиво распахнутыми. Откуда ж ты взялась на его голову такая? А, красавица? Чего молчишь? Перед кем он, Огарков, так выслужился, что ему тебя послали? Им повезло. Повезло. Дивизия, которую они сперва за фашистов приняли, своей оказалась. И штаб у них неподалеку был. Так что всех четверых с собой взяли. А теперь он сидит на лавке со своей самокруткой и исподлобья наблюдает, как красавица его в лазарете помогает. Летчика к операции готовят. Ей форму выдали. Мужскую. Удобную. Со штанами. А платье об ветки изодранное она выбросила. Уж и на платье похоже не было. Тряпка. Он, Огарков, тоже тряпка. Тряпка. Самая что ни на есть. Мог бы к ней подойти. Мог бы ни на шаг не отходить. Завтра в бой. Здешнему командиру плевать, что мальчишка — арестант. Ему солдаты нужны. Все, кто оружие держать может. А уж с остальным пусть там, в тылу разбираются. Им из окружения выходить как-то надо. Вот и получается, что им с Джурабаевым завтра жизнью рисковать придется, а он, вместо того, чтобы каждую минуточку с красавицей своей проводить, лишний раз взглянуть на нее открыто не решается. Она здесь живая. Добрая, отзывчивая. Улыбается много, смеется даже. Так заливисто и искренне, что сердце в груди сжимается. И не его вовсе. Вокруг солдатов столько — выбирай не хочу. И все свободные. А не такие, как он, осужденные. Приговоренные к расстрелу. На кой он ей сдался? Джурабаев появляется вовремя. Как раз к тому моменту, как Сергей себя презирать начинает. За трусость. И за то, что сержант какой-то к его девочке клинья подбивать может, а он нет. Конвоиру своему Огарков табак предлагает. Тоже Кристина раздобыла. Пофлиртовала с кем-то да раздобыла. Но Джурабаев отказывается. Не курит, праведник. А потом про комсомол спрашивает. Видать, взвешивает где-то там, внутри себя, можно ли Сергею доверять. И про оружие говорит. Мол, его самому брать нужно. Из окружения выходить будут. Это он и так знает. Не глупый. Догадался. Но перечить не решается. Сигарету скрученную в карман гимнастерки прячет и к местному завхозу топает. А заодно еще раз на Кристину смотрит. Любуется, как ловко она с бинтами обращается. Словно всю жизнь этим занималась… Завхоз ему винтовку выдает и сухой паек. А еще ремень новый да пилотку. И расписаться в получении просит. Только вот сапог у него нет, видите ли. А ведь Огарков их сам в углу палатки видел. Своими глазами. Джурабаеву сапоги ой, как нужны. Только вот просить он не станет. То ли гордость не позволяет. То ли словарный запас. А может, просто дурак. Радуйся, Джурабаев, что арестнант твой не такой гордый. Просит. А когда отказывают, другой подход находит. — Товарищ старшина, — подойдя ближе, он обращается, — а хорошие у тебя часы. И тут же взгляд девичий на себе ловит. Внимательный такой. И понимающий. Еще бы. Ведь как раз в ту же палатку заходят, куда Кристину за медикаментами отправили. Так что она все видит. И понимает, зачем и для кого он старается. — Нравятся? — тем временем старшина голос подает, и Огарков кивает. — Да. — Трофейные. Вот она, удача. Иначе и не назовешь. Чистой воды удача. — Коллекционируешь? — на всякий случай молодой человек уточняет, а сам уже к карману тянется. Там часы. Дедовы. Раритет. Как раз на новые сапоги хватит. И Кристина улыбается, за их разговором подглядывая. Хоть чем-то ему ее порадовать удается. Глядишь, может, не таким уж олухом в ее глазах останется… Ночуют они, кто где место себе нашел. Кристина в палатке остается, ей там даже койку выделяют. Наспалась на сырой земле, хватит. Ей еще детей рожать. А Огарков с Джурабаевым под деревом каким-то устраиваются. И конвоир его спит. Взаправду спит. То ли доверять ему начал, то ли решил, что уж отсюда он, Сергей, не сбежит. Некуда. Немцы вокруг. А утром, как и обещалось, в бой. С красавицей своей Огарков у котла встречается. Где кашу выдают. И глаза у нее тревожные-тревожные. Штормовые. — Осторожнее будьте, — надломленно она просит, когда они в сторону отходят. — На пулю не нарывайтесь. А затем она разворачивается к нему лицом, и Сергей мгновенно забывает, как дышать. Напуганная. Все чувства у нее растрепанные на лбу написаны. Ты не помирай, солдатик. Я тебя еще хоть разок увидеть хочу. — Хорошо, — сам себе отчета не отдавая, юноша кивает. И видит, видит, как в глазах у нее слезы блестят. Боится. Не хочет отпускать. Но берет себя в руки. Улыбается на прощание и коротко, едва уловимо его щетины касается. Это уж он потом узнает, что летчик их себе пулю в рот пустил. И понимает, что она-то об этом знала. С самого утра знала, но говорить ему не стала. Чтобы не расстраивать. Не отвлекать… У него над головой пули фашистские свистят. Вставать нельзя. Убьют сразу. Остается только к земле прижиматься да в голове все известные молитвы перебирать. У соседа, что справа от него лежит, из гимнастерки крестик виднеется. У Огаркова тоже такой был. Потерял. Еще когда его первый раз в деревне разбомбили. Да и черт с ним, с этим крестиком. Не нужен он ему. У него кое-что получше есть. У него под сердцем воспоминания о его красавице теплятся. Кристина. Имя-то какое христианское. С таким крестик без надобности. С таким хочешь не хочешь, а у Бога за пазухой жить будешь. Стало быть, и он сегодня не погибнет. Потому что дорог ей. Потому что она его пуще любой молитвы сбережет. Оттого и в атаку он бросается бесстрашно. И к снайперу на прицел выбегает. Знает, что выживет. Ради нее выживет. И героем станет, чтобы его девочка им гордиться могла. Просто потому что ее имя на губах — величайшая из всех молитв. Такому, как он, которого там, в тылу, Кристина ждет, ничего не страшно. Его сам Боженька в макушку поцеловал. А значит, жить ему долго еще. Джурабаев его из грязи вытаскивает. На спину переворачивает. — Огарков, ты живой? Огарков! А он улыбается. Сберегла… Щелчок фотокамеры разделяет его жизнь на до и после. — Крепко повоевали, а, товарищ капитан? — шутит юноша, пожимая руку командиру. — Мы бесстрашные люди! — а затем разворачивается к своему соседу. — Мы бесстрашные люди с тобой, Джурабаев. Улыбка у него на губах такая искренняя, что и самому не верится. Они это сделали. Сделали, черт! Прорвали оборону противника и сделали! — А ты знаешь, что всех, кто из окружения вышел, к наградам представят? — все еще пытается юноша достучаться до своего приятеля. Уже не конвоира. Приятеля. Друга. Брата по оружию. — Ты че, Джурабаев? Ну… Только вот друг его этой радости не разделяет. А только хмурится. — Штаб армии надо. И у Огаркова от его слов весь мир темнеет. И улыбка с лица сползает. Так медленно-медленно. И губы в тонкую полоску сжимаются. И винтовку он с плеча снимает да Джурабаеву отдает. Дезертир. Предатель. Ничего не поменялось. А то, что он только что под прицел к снайперу бросился, чтобы этот баклан его выследить смог, так это так. Секундная заслуга. Проехали. Забыть и растереть… Кристина их в поле догоняет. Растрепанная вся. Родная такая. Ведь решили же, что дальше она с ними не пойдет. Из окружения они вышли. А дальше уж пути их разойтись должны. Только вот они это без нее решили. И ей это ой, как не нравится. А потому первым делом она врезается со всего разбега в Огаркова и отчаянно колотит его по груди. — Вы! — злая. Рассерженная, что фурия. От нее обида жаркими волнами исходит. Жар-птицей пылает девчонка. — Бросить меня там решили? Отталкивается от своего солдатика и грозно стреляет глазами в сторону Джурабаева. — Вы решили меня бросить?! Первый раз они ее такой видят. Воинственной. Пучок, на затылке собранный наспех, совсем растрепался. Половина прядей наружу повыпадала. Видать, быстро бежала. И долго, учитывая, как далеко они от деревни отойти успели. И гимнастерка, мужская, не по размеру совсем, расстегнулась на одну пуговицу и съехала вбок, обнажив тонкую девичью шею. Сергей сам себе отчета не отдает, когда за руки ее хватается и тянет к себе. И целует. Целует так, как давно мечтал. С первого дня. С первой секунды. Со всей пылкостью, которая в нем только есть. Целует так, как никого и никогда раньше не целовал. Отчаянно. Жмурясь от горечи, которую этот поцелуй вызывает. И ладонями шершавыми развозит грязные слезы по ее щекам. Ну же, красавица. Не плачь. Куда они без тебя? Попытались. Не получилось. Не плачь только. Не заслужил он того. Джурабаев тем временем в стороне стоит. Ближе не подходит. Понимает, что лучше не вмешиваться. Им наедине побыть надо. И взгляд хмурый в поле отводит. Лишний он здесь. Палач. Она Огаркова любит, а он его на расстрел ведет. — Штаб армии надо, — тихо напоминает, когда эти двое друг от друга отстраниться решают. Приказ у него. И Огарков кивает. Кивает, а сам на Кристину смотрит. Не налюбуется никак. И за что ему счастье такое? Ему бы оттолкнуть ее. Сказать, чтобы возвращалась в деревню. Гадостей всяких обидных наговорить, чтоб за ними не пошла. И даже думать о нем забыла. Убьют ведь того и гляди его. Глядишь, так он хоть ее за собой не потянет. Только вот отпустить ее сейчас — равно что самому себе пулю в лоб засадить. Прямо здесь. На этом самом месте. Эх, лучше бы он тебе, красавица, не люб оказался. Проще было бы. Куда как проще… Ночуют прямо в поле. Среди высоких стогов сена. Огарков подле одного из них устраивается. У изножья. Ждет, что красавица ему компанию составит. И она составляет. Только вот садится поодаль. На расстоянии вытянутой руки держится. Ближе не подпускает. Дуется еще за то, что они без нее идти собирались. Где-то вдалеке — гроза. Молнии сверкают. Раскаты грома доносятся. И сверчки вокруг стрекочут. Сон приходит плавно. Размеренно так. Веки тяжелеют, свинцом наливаются. И тепло от костра расслабляет. У Кристины на лице тени оранжевые пляшут. Лижут щеки, нос курносый и ресницы. А в волосах распущенных соломинки путаются. Красивая. Умиротворенная. Сергей сам не помнит, как уплывает. В забытье проваливается. Как голова его набок заваливается и к земле тянет. Спокойно ему. Спокойно и хорошо. Давно так хорошо не было. Странно даже. В памяти образы разные мелькают. А ярче всех — один. Особенный. Как он красавицу свою целует. К губам ее прижимается. А она отвечает. Пальцами тонкими вцепляется в ворот его гимнастерки. Не отпустит. Ни за что не отпустит. А потом осел этот, Джурабаев, все портит. Будит его. Вырывает из объятий сна. За ногу трясет. Умеет момент выбрать. — Огарков… Он поначалу и не понимает, чего от него хотят. За видение свое цепляется, просыпаться не хочет. — Огарков, — а этот не отстает. Настырный. — Ты писать можешь? Сергей голову поднимает. Потому что знает, чувствует, что Джурабаев от него так просто не отвяжется. Да и сон все равно уже отступил. Обратно принимать не желает. — Чего писать? — грубо получается. Но ему простительно. Он без пяти минут казненный. К смерти приговоренный. Только Джурабаев на его грубость внимания не обращает. Не понял, небось. А может, нарочно мимо ушей пропустил. Кто ж его разберет? И рядом присаживается. Словно его тут ждали. — Письмо можешь писать? Огаркову его с такими ночными идеями послать хочется. Спал ведь. Так сладко спал! Совсем у тебя, рядовой, совести нет. — Куда? — выдыхает он устало сквозь дрему. И снова голову на сено уложить пытается. — В штаб армии? Ждите, скоро будем? Из него ирония так и прет. Наружу просится. Достал ты его, Джурабаев! В печенках уже сидишь! Спи давай. Не то еще и Кристину возней своей разбудишь. — Нэт. Да понятно, что нет. Пошутил он. Съязвил. Шуток что ли не понимаешь? — Домой надо писать. Маме. И сон что рукой снимает. И отказаться уже никак. Потому что с такими просьбами к предателям не обращаются. А значит, Джурабаев ему доверяет. И дезертиром не считает. Не враги они друг другу, получается. Вот он и садится. Спиной сеновал подпирает и у палача своего блокнот да карандаш из рук берет. — Чего писать? — вымученно. Устал он. Сил нет, как устал. Но помочь не отказывается. Временами только на Кристину поглядывает. Задумчиво. И тяжело. Не место ей на войне. Здесь такие, как она, каждый день гибнут. А ей жить надо. Сгубит он ее. Как пить дать сгубит. Да только вот он ее не держит. Сама к нему тянется, глупая. Его красавица. Своя. Родная… Огарков после разговора этого до самого утра заснуть не может. Все думает. Уходить ему надо. Бежать. Если жить хочет. Затаиться где-нибудь. Войну переждать. Убьют ведь. И не посмотрят, что герой, из окружения вышел. Трибунал советский свой приговор вынес. И в исполнение его приведут без разбирательств. Расстреляют да закопают. В безымянной могиле. Плечом к плечу с такими же предателями. Не хочет он помирать. А раз не хочет, стало быть, и правда уходить нужно. И назад не оборачиваться. Потому что стоит ему обернуться, стоит на фигурку девичью, в клубок от холода свернувшуюся, взглянуть, и не сможет. Не уйдет. Она ведь его спасла. Не раз уже, получается. Сперва от фрица своего. Жизнью рисковала, чтоб этот ключ проклятый добыть. Часового убила, грех на душу взяла. А после в деревне, когда из окружения прорывались, от пули снайперской его уберегла. Сама не знала, а уберегла. Да и Джурабаев, чтоб ему пусто было, уже и не враг вовсе. А брат по несчастью. Не хочет он его губить. Не желает смерти. Есть приказ — вот он его и выполняет. Вот Огарков и останавливается. Силится. Руки в кулаки сжимает. Пытается заставить себя дальше идти. Только не выходит. Нельзя так. Неправильно это. Вот как они без него? Куда пойдут? Что делать будут? С Джурабаевым-то все ясно. У него служба. Отправят куда-нибудь. Таких, как он, Сергей, арестантов сторожить. А Кристина? С ней что будет? Деревню ее немцы захватили. Уж и сожгли, небось. Так что некуда ей, бедняжке, деваться. Так она еще, похоже, и не местная. Городская. Видно это. В каждом слове, в каждом движении, действии выучка столичная пробивается. А может, и не столичная. Он не знает. Не обсуждали они это. Но и не деревенская. Видать, сбежала из города, как война началась. С семьей сбежала. А теперь вот одна осталась, маленькая. И что ж ему делать прикажете? Бросить ее? Отдать на волю судьбы? С этими мыслями он и возвращается. На прежнее место садится, где солома примята. Чтоб не подумали, не догадались, что он сбежать пытался. А потом еще и за руку Кристину берет. Уж очень та близко оказывается. Будто сама в ладони просится. Худенькая. Тонкая. У деревенских руки совсем не такие. А под ногтями грязь забилась. Но все равно красивая. И холодная. Замерзла. Тепла просит. Огарков ее к губам подносит, дыханием согреть пытается и сам не замечает, как носом к коже прижимается. Любимая. Это ж надо было ему так к девчонке прикипеть. И когда успел только? В Грозном девушек много было. Гуляли, на свидания мотались, веселились. В мирное-то время чего бы не погулять? И ни одна, ни одна его так не зацепила. А эта смогла. С первого взгляда смогла. И уж навсегда, похоже. Таких не забывают. Таких всю жизнь под сердцем хранят. А потом вдруг пальчики в его ладони дергаются. И в ответ сжимаются. И сразу на душе тепло становится. Не жалеет он, что не ушел. Не жалеет. Все правильно сейчас. Все так, как и должно. По совести… Его отнимают. Отрывают у нее от сердца прямо на базаре и уводят. Уводят в неизвестном направлении. Некий лейтенант Пресержнюк. И помощники его. В комендатуру, как позже выясняется. И это правда похоже на конец. А он-то, Огарков, надеялся. Думал, есть у него еще время. Хоть день, но есть. Ошибся. Его по приходу в камеру запихивают. И именно что запихивают. В спину толкают, как пьянь подворотную. А ведь он не упирается даже. Смиренно идет, куда скажут. И в памяти образ стоит. Четкий-четкий. Как Кристина его запястье сжимает. И смотрит. Испуганно. Жалобно смотрит. Не забирайте. Только не сейчас. Жалко, слушать ее никто не собирался. Увели. Забрали. Он сам ее руку разжал. Скрепя сердце. Отпусти, милая. Отпусти, родная. Не держи. Все равно их не остановишь. Только хуже сделаешь. Ты ведь знала, что так будет. И он знал. Так чего ж теперь душу трепать? Разбираться с его ситуацией никто не спешит. Запросов не делают. Решили уж все. Вот полдень наступит и расстреляют. А пока, дезертир, посиди. Подумай. И он думает. Думает. Что хорошо бы сейчас в Грозном по набережной погулять. Или по парку. И чтобы Кристина обязательно рядом была. Он бы ее сладкой ватой угостил. На качелях бы покатал, как маленькую. А потом бы они к нему домой пошли. С отцом знакомиться. И она бы ему понравилась. Точно бы понравилась. Выпили бы чаю, поговорили. Отец его, хоть и проработал всю жизнь на заводе инженером, а стихи любил. Есенина особенно. Так что им с Кристиной нашлось бы, что обсудить. А сам он, Сергей, сидел бы за столом между ними, улыбался и смотрел бы, смотрел на нее. Такую красивую. С прической. И в платье летнем. И кожа у нее была бы ровная-ровная. Загорелая. Без синяков. Без ссадин. За этими мыслями его полдень и застает. И решетка открывается. И за шкирку его из камеры выводят на свет Божий. А там, на улице, во дворе, куда его выталкивают, уже ждут. Пятеро солдатиков с винтовками наперевес да командир их. И еще четверо таких же, как он, Огарков, заключенных стоят у стенки. Все грязные. Кто в гимнастерке, кто без. И стенка-то такая гадкая. Вся обшарпанная, в отверстиях от пуль. Того и гляди рассыплется. У Сергея ноги не гнутся, когда он к ней подходит. Качает его. Из стороны в сторону мотает. От страха. От безысходности. Неужто и правда конец? Разве может все вот так закончиться? — Приготовились! — доносится до слуха команда. — Заряжай! И вот уже щелчки винтовок ему похоронный марш играют. А перед глазами она. Бежит перед ним по тропинке в парке. Со сладкой ватой в руке. И смеется. Звонко. Заливисто. — Целься! Он уже готовится зажмуриться. Вот сейчас. Сейчас. Через секунду. Всего один выстрел. И будет он по парку гулять. Красавицу свою за руку держать. Только выстрел этот все никак не наступает. Словно командир над ним нарочно издевается. Команду не дает. А потом вдруг кто-то его фамилию выкрикивает. И мужик какой-то, седой и в форме, командиру сообщает, что его, Сергея, к коменданту вызывают. И тогда он шаг вперед делает. Когда лейтенант спрашивает, кто из них Огарков. А у самого в голове все еще парк. И смех девичий. И сладкая вата на языке тает. Уводят его. Снова. В неизвестность уводят. И щелчки заряжаемых винтовок за спиной уж не по нему панихиду плачут. А потом выстрелы раздаются. Дружно. Как один. И Сергей вздрагивает. На месте замирает. Потому что минуту назад там стоял. Потому что один из патронов ему предназначался… Комендант курит много. Кашлем надрывным заходится, а сигарету из рук не выпускает. Говорит, что он, Огарков, казаху своему теперь по гроб жизни обязанный. И наградной вручает. К ордену Красной Звезды. А Сергей стоит и взглядом невидящим перед собой смотрит. Что делать, не знает. И как себя вести. Ведь помер почти. Секунда бы еще, и не стоял бы он уже здесь. Затем глаза переводит. На лист бумаги, который ему вручили. И снова на коменданта. — А что теперь? — сам свой голос не узнает. Неживой. — Не знаю, — устало. — Это пусть теперь в штабе армии решают. Расстрелять тебя или наградить, — и опять кашель. — Ищенко! За спиной дверь открывается. И мужик, который недавно его от смерти спас, в кабинет забегает. — Давай. На выход его. Больше инструкций ему не дают. Сергей все еще не в себе пребывает, когда его по коридору ведут. На свободу. На волю ведь ведут! А ноги до сих пор подчиняться отказываются. Он ими с трудом перебирает, но идет. Идет. А на улице тепло. Мошкара летает. И попутчики его уже у заднего входа ждут. На траве сидят, спиной каменную стенку подпирают. Сергей едва выйти успевает, как Джурабаев с места вскакивает. Даже винтовку не забирает. Путь преграждает и пару секунд в лицо своего арестанта вглядывается. Будто проверяет, жив али нет. А затем по карманам шарит и сигарету вручает. Покури, браток, тебе сейчас надо. А Кристина продолжает на земле сидеть. Не шевелится. Колени обняла и куда-то вдаль смотрит. Не вмешивается. Вообще участия не принимает. На ней платье новое. Летнее. Почти такое же, как Огарков себе в голове представлял. А может, даже лучше. Волосы уложены. А на ногах — туфли. Тоже новые. Словно не на похороны его, а на танцы собралась. Эх, Огарков! Не знаешь ты. Ничегошеньки не знаешь. Как она это платье злосчастное на форму казенную да брошку — единственное, что у нее от мамы осталось, — выменяла. Чтобы такой нарядной к военным пойти. В ножки кланяться. Просить, чтобы жениха отпустили. Запрос сделали. Не виноват он. Герой. Из окружения вышел. Жизнью рисковал. Пощадите. И ведь добилась своего. На коленях стояла, за руки мозолистые хваталась, плакала. Добилась. Сделали запрос. И наградной напечатали. И все на колени голые да вырез глубокий смотрели. Едва до полудня бумажку эту драгоценную получить успела. А там уж ее Джурабаеву отдала. Потому что саму ее к коменданту не пустили бы. А ты, Огарков, и не знаешь. И не ведаешь, кому жизнью обязан. Неужто думаешь, будто приятель твой в одиночку бы справился? Решил, небось, что она по базару гуляла, пока ты в плену сидел. Или догадался? Заподозрил неладное? Живой. Невредимый. Не зря она старалась. Все нервы себе истрепала. Душу наизнанку вывернула перед теми, кому наплевать. А он тем временем у Джурабаева сигарету берет. Губами сухими, потрескавшимися к ней примыкает. Прикурить позволяет. И вдыхает. Несколько раз подряд. Жадно так затягивается. И соображает все еще туго. Джурабаев тоже закуривает. Впервые. И продолжает смотреть. Как будто не видел никогда. — Че это ты меня спасти решил? — Огарков шелестит. Бесцветно. Похоронил себя уже. И в ответ в лицо своего конвоира вглядывается. — Ты же письмо не дописал, — Джурабаев говорит, а по глазам видно, что причина-то не в этом. Привык он к тебе, Огарков. Другом считает. Братом. — Ты же не куришь, — еще один шелест. У Кристины от его голоса мурашки по плечам бегут. Что ж они там с тобой сделали, миленький, что ты как труп ходячий разговаривать начал? — Да, не курю, — отвечает Джурабаев. И с улыбкой сигарету тлеющую Кристине протягивает. А она берет. Берет и к губам дрожащим подносит. Она курит. Уже полчаса, как курит. А потом эти двое смеяться начинают. Только вот ей не до смеха совсем. Она за это утро на десяток лет постарела. С виду все такая же, а внутри — старуха ветхая. Не смешно ей. Ой, как не смешно. Страшно… Из города уходят сразу же. От греха подальше. Огарков впереди идет. На разговоры не настроен. Все привыкнуть не может, осознать до конца, что выжил. Джурабаев за ним по пятам. А попутчица их последней плетется. Тяжело ей. Каблуки в земле вязнут, мелкие камешки в туфли попадают. Всего за час ноги в кровь растирает. Но молчит. Идет дальше. Помощи не просит. Упертая. Солдатик ее на свою красавицу внимания не обращает. Видать, крепко ему досталось. За весь день ни слова не произносит. Думает о чем-то своем. Словно и не с ними вовсе. Небось, до сих пор мысленно у той стенки стоит. С отверстиями. И жалко его. Так жалко, что аж внутри все в комочек сжимается. Хочется подойти. Обнять. За руку взять. Да только ему одному побыть надо. Осмыслить. Переварить. К вечеру до соседней деревни добираются. И деревней-то не назовешь, всего несколько домов. — Ночлег искать надо, — впервые за день Джурабаев голос подает. Да только кто искать-то должен? Сам он объяснить не может. Так и будет по кругу твердить: «Ночлег-ночлег». А Огарков не в том душевном состоянии, чтобы по дворам чужим мотаться. Так в себя и не пришел. Получается, красавице его этот вопрос решать. Больше некому. — Вы меня здесь подождите, — тихонько она просит, по сторонам озираясь. — Я, как все разузнаю, за вами вернусь. И уходит. Не оборачиваясь, уходит. А Огарков ей вслед смотрит и вдруг понимает. Ясно все ему становится. И к чему это платье новое. И зачем она сапоги удобные на туфли променяла. Не для красоты ведь. Не на танцы она собиралась. Собой торговать. Помилование ему выпрашивать. И ведь не сказала даже. Словом не обмолвилась. Позволила думать, что это Джурабаев все сделал. Сам. Да как бы он сам такое своротил? Помогли. Она помогла. Всю грязную работу на себя взяла, маленькая. Спасительница… Хозяйка дома, с которой Кристина договорилась как-то, смотрит недоверчиво. Мария ее зовут. Лет тридцати, не больше. Муж у нее погиб. Одна осталась. Говорит, на Сергея был похож. Городской тоже. С Майкопа. Огарков ее почти не слушает. На автомате кивает. Устал. А сам все думает, как же это он так оплошал. Ведь сразу обо всем догадаться мог. Джурабаева Мария в сени уводит. Постель выдает. Сперва хотела туда Кристину отправить, но передумала. Может, увидала что. Или почувствовала. Как Сергей с ней наедине побыть хочет. Да и Джурабаев в этот раз не пререкается. Все понимает. И доверяет. Знает уже, что не сбегут. А потом они с Кристиной за стол садятся. Мария, из сеней вернувшись, им спать велит, но не настаивает. Молодые еще. Не послушаются. Так и уходит. В соседнюю комнату, где у нее бабка больная лежит. А перед уходом шторку в коридоре задергивает. Чтобы не мешать. Огарков руки перед собой складывает и в одну точку глядит. Грязный весь. В пыли. Небритый. Им поговорить надо. С Кристиной. Неправильно у них все. Не по-людски. Ведь это же он ее защищать должен. Мужчина все-таки. А у них все наоборот выходит. Только как разговор начать, он не знает. Никак нужные слова в голову не идут. Так и сидят минут двадцать, пока в соседней комнате возня не стихает. И свет гаснет. — Это ведь ты наградной раздобыла, — не вопрос это вовсе. Утверждение. Такое тихое-тихое. Надломленное. Но утверждение. Догадался, что сделала. Сообразил. Сложил в голове обстоятельства и к выводу пришел. Правильному. Единственно верному. — Ну да, — а она и не отрицает. Тоже куда-то в пустоту смотрит. Нечем ей гордиться. Продалась ведь. Не пойми с кем флиртовала, на жалость давила. И ведь не просто так, а красотой своей давила. Только на нее ставки и делала. Голову вбок наклоняла, шею голую да кожу гладкую под взоры чужие подставляла. Продалась. Как пить дать продалась. Куртизанка недоделанная. Хорошо, хоть большего не попросили. Ведь дала бы. Позволила. На все готова была, лишь бы солдатика своего от расстрела спасти. Огарков на нее взгляд переводит. Усталый, загнанный. И видит. Точно книгу раскрытую читает. Как тяжело пришлось. И как себя теперь презирает. Небось, решила, что и он о ней так же думает. Глупая. Да разве ж может он так думать? Разве имеет право он так думать?! Спасла ведь. От смерти. От гибели верной спасла! — Платье… — сам не ведает, что говорит. Он ей объяснить хочет. Все-все объяснить. Что не винит ее. Да и не за что ему ее винить. Он ей в ноги кланяться должен. И что любит. Всей душой своей любит. Как никогда не любил. — Красивое… — выдыхает. И глаза снова на руки свои переводит. Не знает, как сказать. Все не то. Не клеится. И тогда она сама взгляд поднимает. И смотрит. Долго. Внимательно. Изучает. А потом из-за стола поднимается. Стулом только тихонько так по полу шаркает. И ближе подходит. На колени садится. Ногами с обеих сторон обнимает. Сама! Всю работу за него делает. И ничего взамен не просит. Смелая. Отважная. Его. Сергей на нее лишний раз взглянуть не решается. Вдруг испугается. Передумает. А платье и правда красивое. Светло-коричневое. В горох. Будто нарочно под кожу выбирала. И ткань жесткая-жесткая. Накрахмаленная. От малейшего движения похрустывает. И талию тонкую обнимает. Бережно и плотно. Хочется дотронуться. Пальцами по складкам хлопковым провести. Давно он красоты такой не встречал. А Кристина тем временем по щеке его колючей ладонью ведет. Ласково. И он к этой ладони прижимается. Глаза закрывает. Родная. — Сережа… — голос ее во мраке каким-то далеким кажется. Как из воспоминания детского, когда мама его по имени звала. Вот только Кристина не далеко. Она близко. Совсем близко. Обрати на нее внимание. Посмотри, как она к тебе всем существом своим тянется. И он поддается. Смотрит. Взгляд поднимает, а отвести уже не может. Красивая. — Поцелуй меня… — неуверенно продолжает. — Пожалуйста… Просит. Сама просит. Да разве ж о таком просить надо? Дайте ему волю, он бы ее всю жизнь целовал. Но страшно ведь. И не за себя. За нее страшно. Для нее ведь это впервые все. Знает он. Чувствует, что впервые. Не так, наверное, себе все представляла. Девчонки ведь мечтают, чтобы идеально все было. Как в книжках пишут. А у них за окном война. Людей убивают. И Джурабаев за стенкой с окном. Заглянуть в любой момент может. Хоть и не станет. Додумается. А еще хозяйка с бабкой больной в соседней комнате спят. Одна только шторка их разделяет. И так все неправильно. Гадко так. Не должно так быть. Да и привязывать к себе он ее не хочет. Время не то. Даже если свои не расстреляют, то чужие-то могут. Вот словит он пулю да помрет где-нибудь. А она ждать будет. Всю себя на это ожидание растратит. А он не вернется. И как ей потом жить прикажете? Эх, дурак он. Эгоист. Правильно отец говорил. Сразу надо было об этом думать. Теперь уж поздно. Уже привязалась. Не хуже, чем он к ней. И чем он такой красавице по душе пришелся? Сам-то красотой не блещет. Девушки ведь как любят? Чтобы статный был. Высокий. Широкоплечий. Чтоб как за каменной стеной. А он что? Пацан пацаном. Тощий. Да и ростом не вышел. В мать, наверное. Кристина на каблуках своих едва ли не выше него. Глаза, говорят, у него красивые. Говорили, в конце концов. Так это когда было? Еще до войны. А теперь-то глаза у всех одинаковые. Усталые. Печальные. А вот у нее нет. У нее глаза живые. В такие часами можно глядеть. Зеленые. С коричневыми всполохами. Осенний лес напоминают. Так он и сидит. Не знает, что на просьбу ее ответить. Отказаться или принять все же. А потом решается. Вперед подается и целует. Губами своими сухими, потрескавшимися к ее прижимается и чувствует, что тонет. В ней тонет. И руки на спину девичью ложатся. И ряд пуговок ладони колет. И отстраняться не хочется. Хочется и дальше целовать. Пальцами в волосы длинные зарываться. Ласкать. Чтобы все нежно-нежно было. Как в книжках пишут. И любить хочется. Страсть, как хочется. Она дрожит вся. Что осиновый лист на ветру. И ведь не от холода это совсем. Волнуется. Боится. Но все равно целует. Аккуратно. Старается лишний раз ранку какую на губах мужских не задеть. Заботится. А пальчики уже к вороту гимнастерки тянутся. Пуговицы расстегивают. И дрожат тоже. Так дрожат, что аж жалко ее становится. Маленькую такую. Неумелую. Неопытную. Но любимую. Самую любимую. Единственную. Огарков ей не мешает. Не торопит. И не останавливает. Все по-своему сделать разрешает. А целовать не прекращает. Потому что нужно. Потому что сил нет отстраниться. И она делает. Сперва с пуговицами справляется, а потом и гимнастерку вверх тянет. Приходится поцелуй прервать. Руки поднять, чтоб его из одежды освободили. А там уж он, Сергей, в нательной рубахе остается. С ней дело попроще будет. Ее расстегивать не надо. Так снимется, если дело до того дойдет. А дойдет ли? Этого Огарков не знает. Он все ждет, ждет, когда красавица его одумается. Только никак этого не происходит. Уж, вроде как, его очередь ее раздевать доходит. Хоть платье расстегнуть, хоть рукава с плеч худеньких стянуть. А он все медлит. И снова она сама все решает. Руки его в свои берет и к груди своей притягивает. Мол, давай, милый, действуй. Хоть что-нибудь сделай. А то тяжко мне одной-то. И он слушается. Подчиняется. Носом в изгиб шеи девичьей утыкается, кожу целует, а сам на спине с застежками возиться начинает. Потому что понял. Не остановится. Не передумает. Все уже для себя решила. А дальше уж как-то все само идет. Платье быстро поддается, раскрывается да позвоночник обнажает. В лунном-то свете это очень красиво выглядит. Серебрится кожа загорелая. И мурашками покрывается сразу. Снова не от холода. — Можно? — голос у него тихий. Низкий и гортанный. И глаза бесцветные. Серые. Почти прозрачные. Смотрят так внимательно. Разрешения просят, чтобы ткань вниз спустить. А она кивает только. Шепота своего боится. Но позволяет. И Огарков за это согласие хватается. И платье на себя тянет. А затем целует. Каждый участочек кожи, который только ему попадается, целует. Благодарит. То ли за доверие. То ли за то, что красавица его такой смелой оказалась. А то ли за то, что судьба ее ему послала. Могли ведь и не встретиться. Если б ему смертный приговор не вынесли. Правильно говорят, что в жизни ни делается, все к лучшему. Любовь, ежели она настоящая, просто так не дается. Ее заслужить надо. Через кучу испытаний пройти. Юноша сам себя не помнит, когда руками шершавыми по телу девичьему блуждает. Трогает. Приручает. Пальцами ребра пересчитывает, к груди скользит, целиком накрывает. Чувствует, как соски колючие ладони задевают. И поцелуями усыпать не перестает. Шею, ключицы, скулы. Все, до чего дотянуться может. А Кристина в это время его волосы перебирает. Жесткие. Пыльные. В такие носом зароешься — сразу чихать начнешь. Ее мандражит. Утром так не мандражило, когда она в комендатуре сидела. Наградной Огарковский выпрашивала. А сейчас вон трясется вся. От каждого прикосновения вздрагивает. Ново это все для нее. Хоть и приятно. А больше всего потому, что с ним. Она ногами его крепче сжимает. Из рубахи выпутывает, нужный момент подгадав. Когда Огарков отстраняется немного, чтобы в глаза ей заглянуть. И от этого взгляда у обоих внутри что-то ломается. И все переживания где-то там, за окном остаются. Там война. Там фашисты границы прорывают. А тут у него она есть. Теплая, нежная, ласковая. И просится. Умоляет, чтобы ее любили. Он и любит. Как умеет, любит. И даже как думал, что не умеет. По-всякому любит. Ему бы ее на кровать уложить. Чтобы все красиво было. Волосы русые по подушке раскидать. Но кровать старая, пружины ржавые, скрипеть будут. Весь дом перебудят. Нет, на кровать нельзя. А раз нельзя, так он ее на стол сажает. Едва стул не роняет, пока встает. Теперь уж красавица его над ним не возвышается. Стол низкий. На одном уровне их лица оказываются. И целовать ее удобнее становится. Она свои губы доверчиво так подставляет. Каждый поцелуй ловит и отвечает. Сполна отвечает. А руками по бокам ведет, пока те пояса штанов не касаются. И замирает нерешительно. Сергей тоже замирает. На секунду. А затем удобнее девичьи колени раздвигает и ладонями вверх скользит. Медленно. Осторожно. Она все без слов понимает. Решается. Пуговицу на штанах его расстегивает, с бедер спускает. А после голову назад запрокидывает и в спине выгибается слегка. Добрались руки. Ткань ситцевую в сторону сдвинули. И нет у них больше преград. Если и были, то в прошлом остались. Теперь-то поздно уже отступать. С этого момента они друг для друга живут. Кристина дышит неровно. Рвано. Влажно. Соблазнительно. Огарков своим лбом ей в плечо утыкается. Последний рассудок пытается удержать, когда ее пальчики в кальсоны льняные пробираются. Где ж ты этому научилась, красавица? Неужто о таком в книжках пишут? А потом они обратно на стул садятся. Он ее от платья избавляет. И от белья. Хотя сам до конца так и не раздевается. Долго это. И не обязательно совсем. Сергею лунный свет из окна по глазам бьет. Но видит он четко. Никогда раньше так четко в темноте не видел, а тут на тебе, пожалуйста. Каждую черточку у красавицы своей на лице различает. И волосы блестят. По плечам голым рассыпались и тускло так поблескивают. Огарков ее к себе притягивает. Поцелуем отвлекает, а сам рукой им помогает. Приподняться заставляет. А после легонько вперед толкается. И застывает, потому что девочка его вздрагивает. Дергается. Как струна гитарная напрягается. И глаза распахивает. Потерпи, милая. Потерпи, родная. Это только один раз так больно бывает. Скоро пройдет. Не плачь только. Но она и не плачет. Куксится немного, губы кусает. Привыкнуть пытается. Но не плачет. И больнее бывало. Сильная. Изувеченная. Не физически. Душевно изувеченная. С тех пор как она с ними пошла, он, Огарков, и не думал ни разу, как ей там, у фрицев жилось. А стоило. Били ее. Издевались. По сей день синяки не сошли еще. Рукой так не ударишь. Стало быть, ногами пинали. Или палками лупили. Его от одной этой мысли злоба берет. Хочется пойти и пристрелить этих гадов. Или прирезать, если винтовки под рукой не найдется. Да хоть голыми руками передушить! Разве ж можно такую красоту уродовать? Сергей к ее лицу тянется. Ладонью по щеке проводит. И Кристина к ней льнет. Трется о грубую кожу. И расслабляется немного. Чуть-чуть совсем, не отпустило еще. Но расслабляется. Не сдерживается он. Обнимает ее, такую хорошую. Изо всех сил к себе прижимает. Никому не отдаст. И пальцем тронуть не позволит. Защитит. В лепешку расшибется, а защитит. Даже если расстреляют. Даже если сам погибнет. Тенью за ней по пятам ходить будет. Ангелом-хранителем станет. Кристина. Не имя, а молитва. Только за саму, видать, никто у Бога не просил. Она его голову руками обхватывает. И лоб пыльный целует. Как раз там, где ссадина еще не зажила. И Сергей движется. Осторожно-осторожно начинает. Чтобы снова больно не сделать. И глаза закрывает. И носом в выемку между острых ключиц тычется. И дышит. Запах ее запомнить пытается. А она голову назад роняет. Чтобы ему удобнее было. Волосами предплечье его у себя на пояснице щекочет. И в потолок глядит. Старый. Обшарпанный. Бедра приподнимает и опускается. Еще и еще. А вскоре рот себе ладошкой накрывает. Чтобы звуков лишних не издавать. Потому что хорошо становится. Даже страшно, как хорошо. Огарков это чувствует. Крепче прижимается. В спину влажную пальцами вдавливается. Зубы стискивает. И толкается. Пока низ живота судорогой не сводит. А в ушах звон какой-то стоит. Будто наваждение. И в голове лишь одна мысль. Бьется. Птицей бьется. Наружу просится. Любит. Любит он ее. Всей душой. Всем сердцем любит. Кристина. Кристиночка. Кристя… На стуле этом они еще долго сидят. В себя приходят. Огарков свою девочку к себе прижимает. В висок целует. Носом в волосы длинные зарывается. У самого звезды перед глазами пляшут. Мерцают. Спокойно ему. Уютно в ее объятиях. Словно домой вернулся. А она его гладит. По затылку, по плечам. Неосознанно даже. Сама не замечает. — Я люблю тебя, Сережа, — шепот ее под ребрами осколочным отдается. Добился своего. Загубил. — Правда. Очень-очень люблю. Только вот он молчит. И хочет ответить, но не может. Да и нужен ли ей этот ответ? У него вон на лице все написано. С первой встречи, как только красавицу такую увидал. — Что теперь с нами будет? — надтреснуто. Боится, маленькая. Знает, что потерять его может. — Хорошо все будет, — Сергей ей в волосы выдыхает, а затем отстраняется. Чтобы в глаза ей посмотреть. Пальцами подбородок девичий ласкает. — Поженимся, — обещает. И сам вдруг верит в то, что говорит. Разве может быть иначе? — Вот война закончится, и поженимся. Хочешь? Она голову опускает. Поцелуй невесомый у него на запястье оставляет. Ластится. Хочет. Конечно, хочет. Огарков ее снова целует. Медленно. Тягуче. Губы нежные своими сминает. И все видение свое в памяти держит. Как они в Горьком по парку гуляют. И все так четко. Будто взаправду. Вот было бы оно таким четким, если б сбыться ему не надлежало? Нет уж. Не помрет он. Все у них будет. И прогулки по парку будут. И сладкая вата. И свадьба. Все будет. И дети будут. Мальчик и девочка. Так он себе в голове обещает. А сам встает, поправляется. Красавицу свою на кровать ведет. Пружины скрипят протяжно, когда она на матрац садится. Смущенная. Обнаженная. Даже впотьмах щеки алым пылают. Сергей ей платье подает. Оденься, милая. Утро скоро. Нельзя, чтобы тебя такую кто-то, кроме него видел. И на колени перед ней опускается. Туфли с ног стройных разувает. Ремешки расстегивает. Боится ненароком боль причинить. Вся кожа в волдырях. Красная. Воспаленная. Тяжело на таких каблуках по бездорожью. И ведь даже не сказала. Промолчала. Стерпела, красивая. А он позволил. Допустил. И вот уж туфли в сторонке стоят. Вот уж остывший хлопок девичий стан обнимает. Поежиться заставляет. Плечами зябко повести. А он, Сергей, все сидит и сидит на полу. А потом вдруг, сам от себя не ожидавши, в коленки острые лицом щетинистым утыкается. И целует. Каждый синяк незаживший. Каждую болячку целует. Боготворит… У Огаркова все руки в крови и взгляд такой потерянный, что страшно становится. Тонет он. Снова тонет. Барахтается. За конвоира своего цепляется. И верно на дно идет. Как так вышло-то? Почему именно Джурабаева ранило? Много ведь народу в деревне находилось. Почему же все живы здоровы, а этот бедолага кровью истекает? Хорошо же все было! Они тогда уже уходить собрались. Оделись, вещи собрали, во двор спустились. Утром дивизия в деревню прибыла. С фронта возвращались. Две машины, и у обеих в кузове место свободное имелось. Думали попроситься, чтобы подвезли. Джурабаев вперед пошел, а он, Огарков, у дома остался. Наблюдал, как девочка его хозяйку благодарит. За то, что приютила. Любовался. А потом вдруг взрыв. И столп пыли в воздухе. Да еще так близко. За забором. Сергей вперед рванулся. Сразу, не раздумывая. Обеих на землю повалил. И Марию, и красавицу свою. Последнюю собой накрыл. Быстро все как-то закончилось. Видать, фашисты с самолета грузовики советские разглядели. Вот и решили бомбы сбросить. Наугад. Не целились даже. И ведь никого не ранило. Даже не зацепило. Одного только Джурабаева. Огарков его до дома дотащил. Сам. Никому помочь не позволил. На стол уложил. Санитара вызвали. — Тряпку дай! И все бестолку. Всю грудь бедняге изрешетило. — Сапоги… Сапоги… — сипит. — Терпи, — шепчет ему его арестант. Кристина в этот момент в сторонке стоит. Ладонью рот прикрывает. Знает, что бесполезно. И боль у нее в глазах совсем не поддельная. Настоящая. Самая настоящая. Тоже к рядовому привыкла. Как семья уже стали друг другу. — Немец… Сапоги… — а Джурабаев все свое твердит, что пластинку. Огарков его никак понять не может. Переспрашивает. Пытается лепет разобрать. — Да, сапоги. Потерпи, — и за руку держит. Изо всех сил сжимает. — Не отдай… И после этих слов ему все ясно становится. «Сапоги мои новые немцам не отдавай», — вот о чем этот балда просит. Не матери письмо отправить. Не в штаб армии самому себя привести. Сапоги сохранить. Будто бы это драгоценность какая-то. — Не отдам, — голосом трясущимся Сергей обещает. — Потерпи… Потерпи, братец. Сейчас тебе помогут. Да только никто уже не поможет. Умирает Джурабаев. Моргает часто. А потом вдруг кровь изо рта сглатывает и затихает. А Огарков так и сидит у него в изголовье. Не знает, что ему дальше делать. Только руку держит, не отпускает. И носом к щеке еще теплой прижимается. И не верит. Не хочет верить, что все это взаправду. Не желает верить! На стене в соседней комнате часы старые тикают. И больше ничего. Гробовая тишина в доме стоит. Хозяйка, Мария, в дверях застывает. И смотрит печально. Сочувствует. Санитарка, которой она руки мыть помогала, голову опускает и уходит. А Кристина, красавица его, на месте стоит. Вся бледная. И пошевелиться боится. Лишний раз воздух шелохнуть. Помер. Помер дурачина. И ведь не на фронте даже. Не с фрицами в бою. В тылу. Первой молчание Кристина нарушает. Подходит. Платьем шуршит. На колени перед солдатиком своим опускается. Ладонью лицо его пытается к себе повернуть. Второй пальцы окровавленные разжимает. — Отпусти… — просит. Тихо-тихо. А у самой губы дрожат. И слезы на глаза наворачиваются. — Все хорошо. Я здесь. Отпусти… Хоронят недалеко от деревни. Огарков сам могилу копает. Несколько часов на это тратит. И землей засыпает тоже сам. И табличку самодельную вбивает. «Рядовой Джурабаев». Без имени хоронят. Не знают. Не спрашивали. Он, Огарков, не спрашивал. Мог. А не спросил. По фамилии друг к другу обращались. — У тебя гимнастерка в крови, — печально Кристина шепчет, за спиной стоя. — Давай постираю. Он кивает только. И все на кучу земли свежей смотрит. Долго так стоит. Глаз не сводит. Даже когда девочка его, невеста уже даже, обратно в дом возвращается. Шаги ее хрустом травы сухой по округе разносятся. Ему бы за ней пойти. Тоже ведь терзается, маленькая. Если б она тогда к Марии не подошла, если бы не задержалась, может, и жив бы Джурабаев остался. Помогли бы. А может, вместе бы лежали. Втроем. В одной могиле. И ведь так хорошо все с утра начиналось. Правильно люди говорят. Беда за счастьем чередой ходит. Он, Огарков, в объятиях девичьих проснулся. И несколько минут еще лежал. Все слушал, как красавица его дышит. А теперь смотреть на нее не может. Только взглянет, а в голове уже образ, как она, вся такая нежная и хрупкая, в крови лежит. И глаза распахнутые в небо. Смотрят, но не видят. Вот и торчит тут. Наедине с табличкой, которую сам же в землю и забил. И не знает. Решить не может, что ему дальше делать. Умер Джурабаев. Конвоир Джурабаев. Некому его теперь в штаб армии вести. На расстрел. А значит, можно и не идти никуда. Тут остаться. Дом построить. Скотину развести. Свадьбу сыграть. Детишек нарожать. Да только кем он будет, если не пойдет? И как с таким грузом на сердце жить собирается? Сапоги, как и обещал, он забирает. Видать, для дурака этого они большую ценность представляли. И по приходу в вещмешок Джурабаевский прячет. К остальным пожиткам. Хозяйка им с Кристиной еще на одну ночь остаться предлагает. Сергей на себе вопросительный взгляд ощущает. Родной такой. Беспокойный. А сам только и может, что снова кивнуть. Ни слова не произносит. Гимнастерку запачканную он на стуле оставляет, пока девочка его Марии с больной бабкой помогает. А после сигареты берет и во двор выходит. Приговор свой смертный в кармане нагрудном забывает… Кристина его ему уже перед сном возвращает. На кровать старую рядышком садится. Молча. И глаза не поднимает. На руку свою с зажатой в ней бумажкой смотрит. Догадалась. А может, почувствовала. Как ему на нее смотреть тяжело. — Это ничего не меняет, да? — не спрашивает. Уточняет. Подтверждение правоты своей ищет. — Ты все равно пойдешь. Он листок, вчетверо сложенный, забирает. — Да… У нее ресницы дрожат. Тени на щеки отбрасывают. А сама задумчивая-задумчивая. Решает что-то. В голове у себя решает. — Поспать нужно. На заре проснемся и выдвигаться будем. Слова ее как приговор звучат. Еще один. Такой же смертельный. Не отступится. Одного не отпустит. С ним пойдет. Огарков ее к себе прижимает. Носом в шею уткнуться позволяет. И укачивает. Как маленькую укачивает. А в ушах голос Джурабаевский. «Погубишь, — твердит, — погубишь, если с собой возьмешь». И не заткнуть его никак. Не заглушить. Прочно засел… Они еще долго так сидят. В обнимку. Пока Кристина в руках у Огаркова не затихает. Засыпает. А вот ему за всю ночь глаз сомкнуть так и не удается. Лежит. Девочку свою обнимает. По волосам гладит. И в потолок глядит. Думает. Много думает. Прикидывает. Прав Джурабаев в его голове. Ой, как прав. Не сберег его Огарков. И Кристину не сбережет. За окном небо уже розовым окрашиваться начинает. Светает. Заря кровавая. Как напоминание. Как знак свыше. Он встает потихонечку. Из объятий теплых выбирается. Не разбудить бы. Берет рюкзак Джурабаевский, винтовку на плечо накидывает. И уходит. Дверь за собой бесшумно прикрывает. Чтобы красавица его не проснулась. Обдумал он все. Обдумал и решил, что ей здесь лучше будет. Хозяйка, вроде, к ней хорошо относится. За сестру младшую принимает. Позаботится. Поможет освоиться. Да и деревня кажется тихой. Сосед только, Микола, буянит временами. Сам вчера видел. Пока покурить выходил. Да с таким пьяницей Кристина и сама справится, коли привяжется. Толкни его — сразу на землю повалится. А там, Бог даст, он, Сергей, и вернется. И заберет ее к себе, в Грозный. Как война закончится. А может, и раньше вырвется. Если, конечно, его завтра не расстреляют. Тут уж, красавица, прости. Придется тебе самой как-нибудь выживать. Горько будет, если не расстреляют, а она его не дождется. Так он ей письмо напишет. Сразу напишет, как только судьба его решится. И вот тогда дождется. Точно дождется. А там уж, куда б его дальше воевать ни отправили, ему ничего не страшно. У него имя ее есть. Как молитва. Как напоминание, что вернуться должен. Кристина. Кристиночка… До штаба армии без происшествий добирается. В одиночку проще. Привык. Не зря все-таки офицером связи зовется. По дороге письмо Джурабаевское дописывает. Маме. В Казахскую СССР. Джурабаевой А.А. Обещал все-таки. На подходе уж Синяева встречает. И тот его узнает, хоть и не сразу. — Здравия желаю, товарищ лейтенант. — Чего? — Синяев лошадь тормозит. Разворачивается. И вдруг замирает. — Не узнаете? — Сергей улыбается. А вот у знакомого его на лице от былой улыбки и следа не остается. — Огарков? Тебя ж… Как? — испуганно смотрит. Виновато. Ведь сам мальчишке приговор смертный обеспечил. Мог ведь вступиться, защитить, а не стал. Сказал, что он, Огарков, сдрейфил. Сдрейфил, говоришь? Да разве ж трус сам бы пришел? Формалист чертов. А юноша в ответ лишь плечами пожимает. Сам не знает, как так вышло, что жив до сих пор. Помогли… — А вы не в штаб армии? — интересуется. Словно между делом. — Туда, — ошалело Синяев кивает. И все смотрит. Глазам поверить не может. — Тогда нам по пути… Дело его, Огарковское, долго разбирают. Новый запрос делают. В комнате запертой держат. А потом сдаются. Отпускают. Листок с приговором трибунала на кусочки рвут да в мусорку выкидывают. Еще не хватало. Героев с орденами расстреливать. Даже место для ночлега выделяют. Обещают в звании восстановить и в дивизию связистом распределить. И форму новую выдать. Со знаками отличия. Он, Огарков, все эти обещания вполуха слушает. На автомате кивает. И идет, куда поведут. Телом-то он здесь, а вот мыслями. Мыслями он все еще в деревне. Где друга похоронил. Не конвоира. Друга. Брата. Где девочку свою оставил. За письмо берется сразу же, как его в комнату приводят. Маленькая, тесная. Потолки низкие. Стол со стулом да кровать, больше ничего в ней не помещается. Но все же лучше, чем в соломе ночевать. Сергей в ящике стола свечу находит. Чтоб включенным светом внимание лишнее не привлекать. Из мешка Джурабаевского блокнот достает. Карандаш. И пишет. Полночи пишет. Что живой. Что не расстреляли. Снова на фронт отправляют скоро. Родину защищать. А еще извиняется много. Прощения вымаливает. У красавицы своей. За то, что без нее ушел. За то, что одну оставил. Про Грозный говорит. Что заберет ее, как только война закончится. Любимой называет. Дождаться его просит. И не страшно ему больше. Не боится. У него в голове все вдруг на свои места встает. По полочкам раскладывается. И сомнений не остается. Победят. Выживет. И заберет. И поженятся. А иначе и быть не может. Не может и все тут. Хорошо все будет. Предчувствие у него. Самое что ни на есть предчувствие… — Ты чего это, товарищ капитан, усы сбрил? — усмехается Николай. Водитель. На пассажира своего искоса поглядывая. Серьезный. Двадцать три года от роду, мальчишка еще. А приказы так ловко раздает, что любой военачальник позавидовал бы. Уж год, как они вместе воюют. Куда только судьба ни забрасывала. А ни разу не ошибся. Умный. Словно с детства военному делу учился. Николай, когда только-только его к Огаркову приставили, на парнишку косо смотрел. Не доверял. Думал, с таким капитаном они и месяца не протянут. Сгинут где-нибудь. И себя погубит, и его, Николая, за собой утянет. А потом привык. Зауважал даже. Понял, что неспроста Огаркова капитаном-то назначили. Везучий, гад, оказался. Из любой передряги их вытаскивал. Живыми-невредимыми. Однажды чуть в плен к фашистам не попали. И то выкрутился. А может, и не в везении дело. Разговорились они как-то раз. Спустя полгода где-то после знакомства. Никогда Огарков болтливостью не отличался. Все в себе держал. Только по делу говорил. А тут вдруг решил поделиться. Тогда-то и выяснилось, что невеста у него имеется. А Николай все гадал, кому ж их капитан письма-то строчит? Рассказал, что Кристиной зовут. Что спасала его не раз, рассказал. И что вернуться ей обещал. Николай его в тот вечер еще больше зауважал. Это ж надо такую силу воли иметь! Вокруг девок пруд пруди. Куда б их служба ни забросила, а везде находилась хоть одна, готовая с молодым капитаном в сарае вечерок провести. А то и не одна. И ведь ни разу не согласился. Даже в сторону их не смотрел. Сам-то Николай тот еще ходок. Ни жены, ни детей. А этот вон какой оказался. Однолюб. Глянешь на него и хочешь не хочешь, а в любовь поверишь. Нарядился еще, вы только гляньте! Гимнастерка хоть и не новая, но чистая, отутюженная. Волосы за два месяца отрастил, набок зачесал. Побрился. А без усов еще моложе выглядеть стал. Если б не погоны, Николай его б и не признал. Пацан пацаном. — Рот закрой, — грозно произносит. Волнуется. — За дорогой лучше следи… И Николай слушается. Замолкает. Понимает, что сейчас к Огаркову лучше не лезть. И сосредотачивается на ухабах. А впереди уж деревня маячит. Небо над горизонтом серое-серое. Тяжелое. И воздух густой. Перед грозой так бывает. Не нравится это Николаю. Ой, как не нравится. Что-то будет. Чуйка у него. Сергей, сидящий рядом, весь напрягается. В струнку вытягивается. И немигающим взглядом выискивает нужный дом. — Ну, командир, рули, — ободряюще Николай произносит, когда они в деревню заезжают. А сам подмечает, как подозрительно в их сторону две бабки у ближайшего забора косятся. Видать, давненько к ним вояки не наведывались. Раньше бы с распростертыми объятиями встретили. А теперь, когда война закончилась, и воды, небось, не вынесут, кошелки старые. — Левее бери, — помолчав, Огарков дает команду. Его-то бабки сейчас волнуют в последнюю очередь. Не к ним приехал. Николай подчиняется. Руль выкручивает. И едва успевает по тормозам ударить, когда на дорогу перед ними мужик какой-то вываливается. Пьяный в усмерть. Удивительно, как на ногах еще стоит. Руками на капот опирается, бормочет что-то, а потом песню горланить начинает. Николай к командиру разворачивается. Собирается разрешения попросить, чтобы алкаша этого от машины отогнать. И вдруг замечает, что Огарков-то улыбается. Не в открытую. Совсем чуть-чуть уголок рта дергается. Зато глаза серые мужика с такой теплотой провожают! Николай аж забывает, зачем поворачивался. Узнал. Узнал он, Огарков, мужика этого. Микола. Эх, знал бы ты, Микола, как он тебя видеть рад! Значит, туда, куда надо приехали. Значит, та самая деревня. — Чего встал-то? Поехали, — поторапливает шофера. Но не сердится. По-доброму замечание звучит. Опомнившись, Николай взгляд на дорогу переводит. А мужика уж и след простыл. Песня его откуда-то с соседней улицы доносится… Дом, к которому они подъезжают, старый и ветхий. За три года, что Огарков здесь не был, забор совсем покосился. Но жилой. Точно жилой. В дворе на веревке вещи висят. Сохнут. — Жди здесь, — командует капитан напряженно, переднюю дверь открывая и из машины вылезая. А погода и правда портится. Вдалеке уж гром гремит. И ветер просыпается. Пыль в воздух поднимает. — Так точно, командир, — задумчиво Николай отзывается. А сам думает, что надо брезентовую крышу раскрыть. Чтоб не залило. — Покурить-то хоть могу? — окликает. — Кури, — безразлично ему отвечают, даже взглядом не удостоив. Огарков тем временем к дому подходит. Забор деревянный минует, хмурится, строение оглядывая. Тоже неладное почувствовал. Уже ногу над ступенькой заносить собирается, когда дверь распахивается. И Мария перед ним на пороге замирает. Сергей тоже замирает. В землю врастает. И не знает, что ему делать. Улыбнуться? А может, представиться лучше? Три года все-таки прошло. Она его могла и не узнать. Мария и впрямь поначалу на него недоверчиво смотрит. Не узнала. Точно не узнала. А потом вдруг глаза ее меняются. Печальными становятся. Печальными и виноватыми. — Это вы… — безжизненно. Она белье с веревки снять выскочила. Не ожидала гостей. От взгляда ее у Огаркова внутри все обрывается. Сердцем беду чувствует. Не встречают так, когда все хорошо. Сам опомниться не успевает, когда Мария с крыльца решительно спускается и в объятия его заключает. Все слова из головы разом вылетают. Зря только готовился. — Вы проходите, — отстранившись, Мария произносит. И в голосе у нее сочувствия столько, что утопиться хочется. — Я белье только сниму, — и голову опускает. А Огарков все еще не знает, что ответить. Так и стоит на месте, в одну точку взглядом невидящим глядит. Даже не замечает, как Мария от него отходит. Нет здесь его девочки. Это он отчетливо понимает. Неспроста за все три года ему ни одного письмеца не пришло. Думал, может, не доходили. Никогда он подолгу на одном месте не засиживался. Думал, писала ему его красавица, да только он не получал. Всю войну этой мыслью жил. Себя успокаивал. А дело-то и не в этом, оказывается. Не ждут его здесь. Некому ждать. Сергей сам себя не помнит, когда по ступенькам поднимается. На автомате просьбу Марии выполняет. Все надеется, что вот сейчас из-за угла Кристина покажется. В платье своем гороховом. И на шею бросится. Вот только в доме, кроме него, никого. Тишина гробовая. И стол посреди комнаты стоит. Как в тот вечер… Мария перед ним кружку с чаем выставляет. И стопку писем на стол выкладывает. А сама взгляд отводит. Читала. Разумеется, читала. И после каждого еще пару дней счастливая ходила. Представляла, что это не он, Сергей, а муж ее ей с фронта пишет. Стыдно теперь. — Я их сохранила, — тихо произносит. Виновато. А потом за стол рядом с ним садится. Молчит долго. Слова нужные подобрать не может. — Она тогда за вами ушла, — начинает. И осторожно так на Огаркова глаза поднимает. Только вот он на нее не смотрит. Как будто нет ее для него. Все свое внимание связке писем сосредотачивает. Марие от одного его вида потерянного дурно становится. Ведь могла же ответ написать. Рассказать обо всем. А не стала. Не решилась. Не смогла себя радости последней лишить. Ей каждое из этих писем дороже золота. Все три года по ночам перечитывала. Сперва стеснялась. Ругала себя. А потом так к ним прикипела, что и подумать страшно. А еще страшнее, что человека, который их написал, она любит. Всем сердцем своим искалеченным любит. И пусть не от Ивана они были. Пусть не муж ее их ей писал. Все равно любит. Да и как тут не полюбить, когда Огарков, сам того не ведая, перед ней всю душу раскрыл? Гадкая она. Ну чужом несчастье счастья-то не построишь. А думала, что построит. Представляла, как Сергей приедет и с ней останется. Саму себя в этом убедила. Дура. Не останется. Не взаимно это все. Он невесту только что потерял. По ее вине, между прочим. Мария тогда ее держать не стала. Позволила уйти. Даже не попыталась остановить. А через неделю письмо первое пришло. И уж дальше вранье это, что ком снежный, расти начало. И себя в нем похоронила, и Огаркова заодно. — И трех дней не выдержала, — продолжает. — Найти вас собиралась. Видимо, не нашла… А Сергей ее слушает, но не слышит. Не желает слышать. Ведь Мария-то его красавицу уже и за живую не считает. Думает, что убили в дороге. А вот он в смерть ее верить отказывается. Саму мысль из головы гонит. Вместе с образом истерзанного девичьего тела в овраге. И платья окровавленного. В горох. Не умерла она. Живая. Он точно знает. Чувствует. Нутром чувствует. Ведь если не было ее в живых все это время, то кто ж его от пуль вражеских уберегал? К кому он в молитвах-то своих обращался? Живая она. Целехонькая. Вот только где искать ее теперь, Сергей не знает. Ни фамилии не спросил, ни города родного. А Мария тем временем свою ладонь поверх его запястья кладет. Надеется на что-то. — Вы, может, здесь заночуете? Грозу переждете? Огаркову от ее предложения рассмеяться хочется. Сипло. Надрывно. Да сил только на то и хватает, чтобы головой мотнуть. — Меня… — запинается. — Шофер ждет… А затем из-за стола встает. К письмам даже не притрагивается. И уходит. Молча уходит. Не прощается. Мария его взглядом печальным провожает. И едва заметно вздрагивает, когда дверь тяжелая у Огаркова за спиной хлопает. Не люба она ему. Сама виновата… — Где невесту-то потерял, командир? — шутит Николай. Но тут же язык свой без костей прикусывает, когда Сергей на него взгляд тяжелый бросает. Не нашел. Верно не нашел. Бедолага. — Поехали, — грубо. И Николай выполняет. Ни слова не произносит. За руль садится. Мотор заводит. А самому на Огаркова смотреть горько. Так горько, будто бы это он, а не командир его, невесту потерял… — Побриться бы тебе, командир, — осторожно Николай произносит, краем глаза на Огаркова поглядывая. Четвертый день уж пошел, как они из деревни той уехали. Рассказал ему капитан, что там узнал. А теперь вон весь растрепанный ходит. Фуражка на заднем сидении валяется. Волосы в разные стороны торчат. Щетина на лице. Вчера так вообще напился. С мужиками деревенскими подрался. Бровь ему рассадили да губу разбили. Николай командира своего еле увел. Всю дорогу до машины волоком тащить пришлось. Хотел уж было сам ему по башке надавать, чтобы мозги на место встали. Да только не смог. Рука не поднялась. Огарков, как в машину завалился, лицом в шинель свою уткнулся. И плечи затряслись. Ну и как на такого зло держать? Понимает он все, Николай. Прекрасно понимает. Хоть и с самим такого не случалось. Любил он, Огарков, девочку свою. Взаправду любил. Всю войну к ней стремился. Только мыслями о ней и жил. А теперь один остался. Ни семьи, ни друзей. Ни невесты. И за что воевал? Ради кого грудь свою под пули подставлял? Непонятно. И все же нехорошо офицеру советскому себя так вести. Николай капитану своему отоспаться дал, а на утро водой ледяной из ведра окатил. Чтоб неповадно было водкой проблемы свои заливать. Тоже чуть не получил. Но сработало, вроде бы. А днем у них машина сломалась. И сколько б Николай с ней ни возился, завести так и не смог. Кое-как до темноты до ближайшего городского поселка дотолкали. Мужик какой-то, механик местный, обещал утром посмотреть. Теперь стоят. Курят. Думают, что дальше делать. Огарков на замечание шофера внимания не обращает. Молчит. Да вдаль куда-то смотрит. Домой ему возвращаться надо. Хватит уж по всему Советскому Союзу мотаться. Закончилась война. Отвоевался. Пора бы уже и честь знать. А родине служить и из Грозного можно. С его-то медалями да орденами место ему хорошее светит. Эх, не так он свое возвращение представлял. Думал, Кристину заберет да вместе и поедут. А оно вон как получилось. Не судьба, видимо. А может, и к лучшему все? Он-то, Сергей, не знает, как она жила все эти годы. Может, уж замужем давно. И не помнит никакого рядового Огаркова. — Ночлег найти нужно, — задумчиво к Николаю обращается. Даже глазом не ведет. — Завтра с утра машину починим и в путь. Николай снова на него взгляд переводит. Вопрос у него на языке крутится. Да не знает, как задать. — Ну, доедем. А дальше-то что, командир? — решается. И видит, как Огарков брови хмурит. — Ничего, — самокрутку о землю тушит. Сапогом в пыль дорожную втаптывает. Отходит немного. — По домам. И замирает. Точно громом пораженный. — Огарков! У Сергея ноги в землю врастают и сердце в пятки уходит. Стоит, не шелохнется. Чувствует, как кровь в жилах стынет. А в голове всего одна мысль связная: «Да быть такого не может». Голос, которым его окликают, ему вот уж три года во снах нет-нет, да является. Джурабаевский голос. Только вот не может это быть он. Убили ведь Джурабаева! Сам его хоронил. Кроме того, Джурабаев его фамилию неправильно произносил. Ударение на последний слог делал. А тут его верно назвали. Как по паспорту. Так что померещилось ему. Точно померещилось. Только с чего бы? Неужто Джурабаев его так предупредить о чем-то решил? — Огарков, ты? — а голос все не унимается. Так и стоит в ушах. Сергей на него разворачивается. Медленно так. Ноги с перепугу не гнутся. Слушаться отказываются. А потом вдруг видит. Четко видит, кто это такой умный его внимание привлечь пытался. И выдыхает. Николай тоже на незнакомца глаза переводит. Высокий. Широкоплечий. С усами. Где-то он его видел. — Вот же чертяка! — смеется, ближе подходя. А у самого за спиной баян болтается. — То всю войну не виделись, то уж второй раз подряд сталкиваемся. Ты какими судьбами здесь? И вот тут уж Николай его вспоминает. Полковник, которого они с командиром пару месяцев назад в Германии встретили. Синяев, кажется. Он еще тогда Сергею газету вручил. С фотографией. А Огарков так и стоит, будто вкопанный. В себя прийти не может. Ни шагу навстречу боевому товарищу не делает, пока тот сам не подходит. — Да у нас… — отмахивается. И взгляд на Николая бросает. — Машина сломалась… А после снова глаза на Синяева переводит. — Ты сам-то здесь откуда? Вопрос его у собеседника смешок вызывает. Эх, знал бы ты, Синяев, за кого он тебя чуть не принял! Не смеялся бы сейчас. Вот до чего водка доводит. Всякая ерунда чудиться начинает. — Как откуда? — улыбается старый знакомый. — Поселок это мой родной. Как отпуск на службе дали, сразу и приехал. Мать с сестрой навестить. — Понятно, — как-то не шибко радостно Огарков произносит. Случилось, видать, что-то. — А баян откуда? Не узнает его Синяев. В глаза смотрит, а не узнает. Потрепанный. Уставший. Несчастный какой-то. А пару месяцев назад светился весь. Что ж тебя так подкосило, братец? — От отца остался, — по-доброму Синяев произносит. — Еле нашел на чердаке. Сестра у меня в харчевне здешней трудится. Сменщица у ней поет. Обещался, что сегодня принесу. А потом вдруг спохватывается: — Так раз вы здесь до утра застряли, может, со мной? Поедите хоть. — А вот это, товарищ полковник, идея дельная, — вмешивается Николай. Хоть его и не спрашивали. — Какой я тебе полковник? — снова Синяев смеется. — Это на службе я полковник. А тут Иваном можешь звать. Да, Огарков? И он кивает. Хмурится, но кивает. Отказаться ведь хотел. От харчевни-то. А теперь уж, видно, не получится… Забегаловка, куда их Синяев приводит, народу полна. Едва место себе находят. И снова Огарков хмурится. Не по душе ему вся эта толпа. — Вы пока это, располагайтесь, — Иван сообщает, — а я чуть позже к вам присоединюсь. И уходит. Вместе с баяном своим. Николай себе бутылку просит. У бабы какой-то. Не за рулем ведь. Можно расслабиться. А Сергей тем временем по сторонам оглядывается. Нервно так озирается. Неспокойно ему. Тревожит что-то. — Выпьешь со мной, командир? — отвлекает его Николай, когда ему самогон приносят. — Чтоб ты меня завтра утром опять из ведра окатил? — язвит капитан, у подчиненного своего улыбку вызывая. — И то верно… Ну, тогда, командир, за тебя! Синяев к ним возвращаться не спешит, так что Сергей решает сам за едой сходить. И так и замирает в проходе между столами. Всего-то несколько шагов до цели не доходит. Неспроста ему там, на улице, голос Джурабаевский померещился. Ох, неспроста. Знак то был. Знак свыше. Предупредить его Джурабаев хотел. Похоже, сама судьба Огаркова в харчевню эту привела. С Синяевым столкнула. Ведь уехал бы, дурак. Точно бы уехал… На девушке, которой знакомый его баян отдает, платье гороховое надето. Светло-коричневое. И фартук поверх завязан. А еще она улыбается. Той самой улыбкой, которую он, Сергей, вот уж три года перед сном вспоминает. Живая. Живая, красавица. А потом она оборачивается. Взглядом с Огарковым пересекается. И тоже застывает в растерянности. Чуть баян из рук тонких не выпускает. И смотрит. И что делать, не знает. Сергей сам к ней подлетает. И откуда только силы берутся? На глазах у Синяева баян в сторону убирает. Даже не чувствует тяжести. — Сережа… — недоверчиво. И глаза каре-зеленые слезами наполняются. И голос дрожит. Да только он слушать ничего не желает. Притягивает ее к себе. Крепко-крепко к груди прижимает. В волосы русые носом зарывается. А через секунду чувствует, как руки девичьи его в ответ обнимают. И всхлип жалобный слышит. Не плачь, маленькая. Не плачь, родная. Хорошо же все. Здесь он. Здесь. И никуда больше не уйдет. Только если вместе. — А я тебя искала-искала, — сбивчиво бормочет. Бредит почти. На шепот срывается. — Думала, уже и не встретимся… Сергей ее по голове гладит. Успокаивает. Уж и Николай к командиру подходит. Гад любопытный. И Синяев себя здесь лишним чувствует. Отошел бы, да некуда. А Огарков все стоит. Руки разжать боится. Тоже думал, что потерял. А затем вдруг отстраняется. Личико заплаканное в ладони берет. Слезы по щекам развозит. И целует. Так, как все три года хотел, целует. Соскучился. Истосковался по красавице своей. Сил нет, как истосковался! И нет для него никого вокруг больше. Только она. Только губы ее. И имя. Не имя, а молитва. Кристина. Кристиночка. Кристя…

Пусть все птицы улетают до последнего птенца. Я тебя не променяю, потому что ты моя…