Ease My Pain

Виски плещется в стакане. Переливается через край. Белый пушистый ковер – испорчен. Был бы сейчас, если бы его уже не украшали еще пять или шесть несвежих пятен от выпивки и следы грязных ботинок. Прежде на этом ковре играла Каэде. Потом с него подняли бесчувственную Томоэ, чтобы увезти в белую палату, откуда она больше сама не вышла. Сейчас на этом ковре, пожалуй, не стоит играть ребенку. Негигиенично. Котетсу. Между опьянением и опьянением – краткий миг прояснения, во время которого так отчетливо хочется умереть. Уж Юрий-то знает. Рука Котетсу мелко трясется, губы Котетсу жалко улыбаются. Глаза Котетсу – покрасневшие, слезящиеся. Юрий поджимает губы, отворачивается. Ему не хочется смотреть на это зрелище. Со стены на него глядит Томоэ, обнявшая дочку. Хорошая женщина была Томоэ. Юрий испытывал к ней немалое расположение. Словами не назвать то, что испытывал к ней Котетсу. Словами не назвать то, что забрала она с собой, когда ушла. Проще перечислить то, что осталось: развалины дома, пепелище человека. Юрию кажется, отовсюду в этом доме смотрят ее глаза. Иногда Юрий слышит ее шаги. Быть может, бред Котетсу заразителен. Но Юрию пока еще далеко до сумасшествия Кабураги: тот с ней разговаривает, со своей мертвой женой. И она ему отвечает. Юрий старается не слушать их, эти разговоры с пустотой. Старается прогонять подкатывающую к горлу больную тошноту, когда хмельно блестящий глазами, горячечно-оживленный Котетсу замирает в ожидании: что пустота скажет ему в ответ. Девочку – Каэде – Кабураги отвез к бабушке в пригород. У него тогда случился один из редких моментов прояснения. Он помылся, почистил зубы, причесался и одел Каэде в чистое платьице – не глядя схватил в шкафу со стопки выглаженного, что лежало сверху. Потом плакал, уткнувшись дочке в живот: платья гладила еще Томоэ. Каэде тоже заревела. Юрий пытался сосредоточиться на бумагах, молча скрежеща зубами. Наконец махнул рукой и попытался утешить девчонку. Та немедленно вцепилась ему в брючину, залив ткань слезами, слюнями и соплями. Юрий в который раз понял, что не создан быть отцом. Показал ей синий огонек: в тот день он не пил ни капли, можно было не опасаться, что он спалит дом. Каэде повезло: такие дни выдавались редко. Юрию не нравилось виски – оно было горькое, от него обжигало горло, перехватывало дух и терпло на языке. От него не повиновались ноги и разум, от него несло виной и безвыходностью. Юрий чай любил. Зеленый, с медом. Юрий любил свою работу. Которой становилось все меньше. Косых взглядов – все больше. Люди, простые люди, терпели НЕКСТов в качестве клоунов в пестрых костюмах, развлекавших их скучными вечерами после работы, – но не как врачей. Учителей. Депутатов. Прокуроров. Котетсу жадно припал губами к грязноватому стакану – зубы с резким лязгом щелкнули о край. Руки дрожат. Котетсу, Котетсу. Юрий бы назвал его идиотом, если бы сам не терял прямо сейчас самое важное. То, ради чего только и стоило жить. Хорошо, что Кабураги увез дочку отсюда. Ни один ребенок не должен видеть, как его отец превращается в ревущую пьяную скотину. Иногда Юрию становилось страшно за девочку. Он знал, что Котетсу ее не обидит, даже напейся он до бесчувствия. Еще Юрий знал, что его собственный отец был добр, справедлив и любил жену и сына. С виски ничего нельзя знать наверняка. Оно великий обманщик, виски. Не хуже любого самого лучшего адвоката. Как они с Котетсу познакомились?.. Юрий пытается вспомнить. В памяти медленно всплывает туманное: смешливый парнишка, слывущий самым крутым парнем в округе. Здоровила рядом с ним – квадратная челюсть, огромный кулак, ударить таким – не хуже молота приложит. Школьный коридор – парнишка случайно налетел на другого, бледного и нелюдимого, на глазах у красивой старосты класса. Принялся хорохориться – еще бы, при своей-то девушке… а староста возьми да отвесь ему подзатыльник. И извинилась перед Юрием за «этого обормота», сникшего и мямлящего оправдания, и за ухо увела того в класс. А через пять лет Юрий был свидетелем на их свадьбе. Котетсу Т. Кабураги, Томоэ Амамия – с того дня тоже Кабураги. Какой Котетсу был счастливый тогда – счастливый до непристойности, так что даже глядеть на них с Томоэ казалось постыдным: будто подсматриваешь что-то очень личное. Юрий бросал иногда на них взгляд – и тут же отводил. Их счастье жгло глаза. Юрий был рад за них. Котетсу был очень хорошим человеком. Он ведь нашел Юрия тогда, после того как уроки закончились. Извинился, что ушиб. И предложил дружить. Юрий был не дурак. Он не согласился. Он уже хорошо знал: привязываться опасно, опасно открывать сердце. Близкий человек не предаст, не оставит корчиться от боли – если не будет у тебя близкого человека. Юрий знал, по лицу прочитал: Котетсу – из тех, к кому не привязаться не выйдет. Не получается. А Котетсу все равно не отстал. Радостно ухмылялся в коридорах, звал в макдак вместе с ними – Котетсу, Томоэ и Антонио. Антонио – так звали гору мышц. Он был неплохим парнем и старался вежливо улыбаться Юрию, но глядел с неизменным подозрением. Будто видел в Юрии некую червоточину, внутренний изъян. И был прав: блаженны простые как дети. Антонио до сих пор сох по секретарше Юрия – едва ли не с той свадьбы. Приходил к ней на работу, приносил цветы. Одинаковые: красные розы одного сорта, каждый раз по одиннадцать штук. Потом уходил, и Агнес ставила букеты на стол Юрия. Почему она до сих пор не ушла от них с Котетсу, партнеров-неудачников, Юрий не имел ни малейшего представления. Агнес была умна, как черт, остра на язык, как заноза, и красива, как удачная обвинительная речь. Иногда Юрию хотелось прикоснуться губами к родинке под пухлой нижней губой мадемуазель Жубер. Агнес распекала их с Котетсу за слабоволие, пронзительно глядя из-под своенравных стрельчатых бровей, разгневанно напоминала о не выплаченной за три месяца зарплате. И – ставила букеты ему в кабинет. Агнес была из тех женщин, довериться которым – все равно что прыгнуть с большой высоты. Опасно для жизни. А потом, между небом и землей, наступает свобода. Юрий хотел бы ей поверить. Наверное. Он сжимал бутылку с виски и не верил даже самому себе. А дел все не прибавлялось. Любой судья посадил бы даже праведника из праведников, если бы защищать его взялся НЕКСТ. Если бы только дело, хоть какое-нибудь, хоть самое скучное или безнадежное. Если бы только вновь выступать с трибуны, защищая невиновных, держа в плену завороженную аудиторию. Если бы только Котетсу было что расследовать, если бы только он забыл хоть на час-другой о горе своем и невозвратной потере. Котетсу снова плакал. Виски желто расползалось по грязному ковру из опрокинувшейся бутылки. Томоэ глядела со стены улыбающимися, вечно улыбающимися глазами.