Открыть клетку

Хагу ненавидит свои картины. Ненавидит, потому что в них столько одиночества и безысходности, что кажется — в них можно утонуть. И ее изумляет, что люди не чувствуют, не понимают этого — они восторгаются совершенством формы, и не слышат жутких воплей отчаяния, от которых Хагу не может сбежать. Прошло шесть лет после несчастного случая, лишившего ее на долгое время способности рисовать. Шесть долгих лет, два из которых заняла реабилитация. Хагу очень благодарна Сю-тяну за помощь и поддержку, она знает, что тогда сделала правильный выбор. Но сейчас ей кажется, будто её держат в клетке. Поэтому она с энтузиазмом хватается за предложение выставить свои работы в крупной нью-йоркской галерее. Сю-тян недоволен — у него конец учебного года на носу и очень маловероятно, что у него будет возможность поехать с ней. Пока он пытается уладить вопрос с работой, Хагу безмолвно молится всем богам, чтобы у него ничего не получилось. Ей хочется вырваться из-под его опеки хоть ненадолго. В итоге она летит одна, но все равно не может избавиться от ощущения, что связана по рукам и ногам наставлениями и предостережениями Сю-тяна. Раздражение скребётся в груди маленькими крысиными лапками, но Хагу привычно игнорирует его и запивает безвкусным кофе. В аэропорту машет табличкой с ее именем энергичная брюнетка с пухлыми губами. Представляется Эмбер — племянницей и по совместительству помощницей директора галереи. Усаживает Хагу в огромный автомобиль и окунает ее в бешеный водоворот нью-йоркской жизни. Дни до открытия выставки проносятся так стремительно, что Хагу не успевает их считать. Сю-тян звонит каждый день и шлёт сообщения. Хагу отвечает на них через раз: и из-за усталости, и из-за нежелания. Чужой город затягивает, манит незнакомыми улицами, соблазняет уютными кафешками и праздничными витринами. Хагу становится немного легче, удавка на ее шее чуть ослабевает. Но каждый контакт с Сю-тяном напоминает Хагу, что она по-прежнему на привязи. Невыносимо. А когда Хагу, нарушая все данные Сю-тяну обещания, бредёт без шарфа и шапки поздно вечером по Центральному парку, она вдруг ярко и четко осознает, что больше не вернётся к прежней жизни. Не сможет. Не после того, как попробовала даже не свободу, а ее урезанную версию. На открытие выставки приходит множество людей. Некоторые подходят познакомиться с Хагу, жмут руку и восхищаются ее талантом. Хагу сначала немного теряется от такого напора дружелюбия, но рядом Эмбер, которая искусно переключает внимание на себя и поддерживает беседу с посетителями. Хагу остается только пить шампанское, улыбаться и кивать. Хагу скользит взглядом по галерее. Американская публика ничем не отличается от японской: все тот же восторг, улыбки на лицах. Будто они действительно видят нечто прекрасное, а не вопящих от боли уродцев. Взгляд цепляется за темную высокую фигуру. Посетитель стоит вполоборота, и Хагу не успевает рассмотреть его подробно, как он оборачивается и встречается с ней взглядом, полном грусти. Грусть… Хагу забывает, как дышать. Замирает. Нет, она, конечно, знает, что Морита живет в Нью-Йорке. Но какова была вероятность, что ему станет известно о выставке? Да и вообще, что он окажется в городе, а не уедет куда-нибудь на праздники? Что они пересекутся в таком огромном городе? Но вот он здесь. Без тени улыбки долго смотрит прямо в душу, а затем молча разворачивается и идет на выход. Хагу отмирает — сует свой бокал Эмбер — идет, практически бежит за ним. От волнения заплетаются ноги, и краем сознания Хагу удивляется, что ей удается никого не сбить. Ей до безумия страшно. Не успеть. Не догнать. Будто если не догонит, то случится что-то ужасное. Морита ждет ее за углом здания. Хагу подлетает, спотыкается, почти падает и оказывается в крепких объятиях. Хагу цепляется за его пальто, поднимает голову — ей хочется смотреть на него, хочется впитывать каждую его черточку. Он же стоит с закрытыми глазами, а его лицо выражает то ли муку, то ли облегчение. В затылке скоро начинает ломить: она и забыла, какой Морита высокий. Он внезапно выпускает ее из объятий и наклоняется к ней, как к маленькому ребенку, как делал бесконечное количество раз когда-то давно. Когда они еще учились в художественном колледже и были окружены друзьями, а будущее виделось беззаботным и радостным. Морита осторожно перехватывает ее ладони своими, едва касаясь, гладит кончиками пальцев. У Хагу мурашки бегут по спине. А затем он наклоняется еще ниже, и кожа на ладонях горит под чужими губами. — Хагу… — наконец-то нарушает тишину Морита. — Хагу, что с тобой? Твои картины… Мне так больно от них. Хагу не может вымолвить ни слова — горло будто онемело. Только пожимает плечами, а по щекам катятся слезы. Столько времени никто ничего не замечал. Хагу улыбалась, и все считали, что с ней все в порядке. Ведь у нее не было причин быть несчастной: она снова могла рисовать, ее работы пользовались спросом, и рядом был надежный, заботливый мужчина. Хагу и сама не раз задавалась вопросом, чего же ей не хватает? Почему эта забота теперь душит ее и не дает двигаться? Хагу ненавидит свои картины и свою жизнь. Никто не мог этого понять, а Морита понял сразу. Она перед ним словно обнаженная, словно он вынул из нее душу и теперь внимательно разглядывает. Ей бы испугаться, но она так истосковалась по нему, по тому, что он понимает ее с полувзгляда, с полувздоха… Какой страх, о чем вы? — Ты разве не видел мои картины раньше? — каким-то чудом все-таки выдавливает Хагу. — Я знал, что ты снова рисуешь, но твои работы… — он запинается, но упрямо продолжает: — Я не мог… не хотел их смотреть. Прости… Это работает в обе стороны. Хагу точно знает, почему он не следит за ее творчеством. Он — тот, от кого она отказалась шесть лет назад, предпочтя ему реабилитацию и живопись. И другого, что уж тут… — Это ты меня прости, Шинобу, — горячие слезы и не думают прекращаться. Он вздрагивает от звуков собственного имени, и снова прижимает ее к себе. — Тебе не за что извиняться. Морита распахивает полы пальто и укутывает ими Хагу. И только тогда она замечает, что дрожит. На дворе декабрь, а на ней только легкое платье. И крепкие объятия, от которых не хочется сбежать на край света. — Теперь ты останешься?.. — вопрос звучит так тихо, что если бы они не стояли вплотную, Хагу бы его не расслышала. И еще тише: — Со мной… Вот так просто? Они не виделись шесть бесконечных лет, а такое чувство, что продолжают вчерашний разговор. Хагу вдруг становится так легко, будто шампанское наконец-то ударило в голову. Но это, конечно же, не шампанское… — Да, — несмело отвечает Хагу, а потом думает, какого черта, и запрокидывая голову, кричит в ночное небо: — Да-а-а! Да! Кажется, будто с этим криком что-то со звоном лопается у нее в груди, и Хагу чувствует безграничную свободу. Она громко хохочет, и с этим смехом ее покидает вся скопившаяся за эти годы ненависть и злость. А потом ее рот накрывают чужие губы, и это так же восхитительно, как и в первый раз. Только теперь она не застывает как статуя, бессмысленно хлопая ресницами, — Хагу с наслаждением отвечает. Хагу не боится снова оказаться в клетке. Невозможно бояться рядом с тем, с кем слова не нужны.