И, улыбаясь, мне ломали крылья, Мой хрип порой похожим был на вой, И я немел от боли и бессилья И лишь шептал: «Спасибо, что живой». «Мой черный человек в костюме сером!..» В.С. Высоцкий
Иван Васильевич, облаченный в черные, словно монашеские одеяния, восседал на троне средь площади, перед ним стол, что накрыт питьем да закусками. За столом подле царя Гвоздев да Малюта. По периметру площади так же столы расставлены и накрыты, а за ними подчевались верные опричники и новые слуги царевы. Солнце давно уж спряталось за горизонтом, ночь нависла над слободой. Вся площадь дворцовая освещена огнями факелов, а на столах подсвечники освещают лица подданных. На плахе, посаженный на кол, еще признаки жизни подает некий боярин, коего перед казнью пыткам каленым железом подвергли, оттого не признать уж его по лику. Несколько обезглавленных тел покоились друг на друге подле колоды, головы недалеко лежат отдельно. — Что там у Басманова выискали? — государь к Осипу обращается. — Яды, много ядов, можно сказать, что коллекция. — Гвоздев хмельной уж, уплетает курицу да так, будто впервой птицу такую пробует. — Мыслишь, что он отравить меня хотел? — Может не тебя, коли дозволишь, то выскажу я свои мысли. — государь кивнул, бывший воевода тут же облизал покрытые жиром пальцы и оперся на локтях о стол — Алексей против тебя измену замышлял? Замышлял. Но сам он больно хитер да опаслив, к тому же не вхож в покои твои, а вот Федор… — Хватит, ясна мне мысль твоя.- Грозный с места своего поднялся с кубком в руках. Слуги верные тут же взор в его сторону обратили. — А прав ли суд мой, али может я исторопился, зазря окропил кровью сию землю святую? — Прав! — доносилось хором со всех сторон, опричники звучно ударялись чашами, свистели. — Прав! — Неправ. — Максим поднялся с места своего и глядел прямо в глаза царю. — Ты ли, Максимушка, охаиваешь суд мой? — Великий государь, прости ты сына моего. — Григорий тут же на колени падает и ползет к ногам царя, пачкая портки и подол рубахи грязью да кровью. — Он же напился, гляди на него! — Не бражник я какой, чтобы тут напиваться. — молвил опричник. — Осип на ухо тебе сел, великий государь, наветы одни молвит, а ты и слушать рад. — Молчи, Максим, бога ради, молчи! — пищит Скуратов. — Вижу я, совсем заела сына твоего любовь, да над царем себя возвысил отрок твой, а, Малюта? — Коли казнить хочешь, так лучше меня казни. — Григорий Лукьянович шапку снимает и голову преклоняет.- Будь милостив, Иван Васильевич, молю! — Помните ли вы, братия опричная, когда на службу ко мне шли, то каждый клятву давал? Прокатились по рядам возгласы согласия. — А в клятве той, каждый молвил, что от отца-матери отрекается, да от любых кровных уз открестится во имя истины, веры и помазанника божьего. — царь глянул на Малюту. — Отрекись от сына своего, тогда и ему и тебе жизнь сохраню. — Отрекаюсь, надежа-государь, отрекаюсь! — Скуратов крестится, а к очам его слезы подступают — Значит, не сын он тебе болей? — Не сын. — Тогда забирай его к себе в застенки, в те дальние темницы, где и полюбовник его. — царь злобно глядит, будто сам же сейчас кинется да и порешит. Тут же подхватились двое опричников и стали Максима крутить, да руки связывать, приговаривая: — Не серчай друже, наше дело холопское, сам знаешь. Григорий тут же поднялся, отряхнулся, шапку надел, да глаза пряча потянулся за псами царевыми. Стыдно и страшно, что не уберег от гнева, что уму-разуму не научил, что сейчас уж не изменника к нему в подвалы тащат, а его же сына. Как скрылись от государева взору, так стал то подзатыльники отроку навешивать, то про пустоголовость его да дурость юношескую приговаривать. — Никто еще и пальцем Басманова не трогал, чего ты выскочил?! Сидел бы себе тихо, авось со временем и успокоился бы государь, да переменил бы волю свою. — ворчит Малюта. — Не отец ты мне болей, так чего наставляешь?! — Ишь, разговорился! — толкнул юношу в клетку. — Сиди вот. Язык твой — враг твой. — Где Федя? — не успокаивался опричник. — А на кой ляд он тебе нужен? Чай греховным всяким тут не потешишься. — Тьфу! — Максим прямо в лицо Малюте сплюнул. Григорий шапкой обтер лицо, тяжко вздохнув, молча покинул отрока. Опричник поежился. Отовсюду вода капала, сырость да холод страшные, а потопав сапогами понял, что подвал еще и подтопило. Гробовая тишь сменялась стонами мучеников, что издали доносились. Парень стоял средь темницы опешив: лечь али сесть некуда, везде вода да размокшая глина, где Басманова искать только сам черт ведает. — Дурак ты, Максимка. — Федька! Ты где? — хватается за решетку и в темноте так и тужится разглядеть, кто в соседней клетке. — Темень такая, что не разберешь где и чего. — Скоро привыкнешь. Я прямо пред тобой, сейчас к решетке подойду. — кравчий руку просовывает сквозь пруты железные и сжимает пятерню юноши. — Ясно что под гнев государя сам полез, но чего ты тут забыл? — Я ж говорил, что уж не прогонишь меня и до конца буду подле тебя. — Видать, когда ты младенцем был, то отец твой по голове колотил тебя нещадно. — Федя посмеивается тихо.***
Сколько уж дней юноши в темницах пребывали — со счету сбились. Федору кажется, будто восьмой день идет, а Максим уверен что уже четырнадцатый. От вечной мокроты да холода Басманова крепко болезнь взяла, оттого же больше всего спит, да сквозь решетку жмется к теплому Максиму. Последнего больше всего во всем этом печалит безразличие отца, коий за все эти дни так и не явился, только по ночам, когда крики пленников становятся громче, холопов с едой посылает. Уж сколько раз опричник умолял покликать лекаря для Феди, сколько раз просил хоть одну лавку принести, дабы больной на размокшей глине и соломе не лежал, но каждый раз молча холопы подносили хлеб с водою. Все реже были минуты, когда Басманов в себя приходил, но в каждый раз неизменно одно и то же тихим шепотом вопрошал, так, что еле разобрать можно было. — Ваня не приходил? — Нет, Федька, не было никого. — Максим старается голосом не выдать обиды горькой. — Может хоть поешь? Давай мой кафтан тебе отдам, теплее будет. — Тогда ты замерзнешь… — бывший кравчий уж совсем без сил. — А ты тогда огорчишься разве? — с болью от обиды говорит юноша. Ответ он уже не разобрал, Федя снова провалился в сон. Стенания изменников становились громче, парню кажется, что он даже слышит голос разъяренного отца. Слышатся привычные шаги, что не исчезают за поворотом, а идут в направлении отдаленных темниц. Эхо поступи все ближе и вот, с факелом в руках, показывается привычный широкоплечий, крепкий стан служивого. Лицо его сокрыто капюшоном опричного одеяния. Он, как и всегда, поставил на землю поднос с скудной пищей. — Максим, царь желает говорить с тобою. Юноша медленно и аккуратно, стараясь не разбудить, отодвигается от решетки, сквозь которую грел да приобнимал Федю. Подходит ближе к ночному гостю, щурится от яркого огня. Тот в свою очередь ковыряет ржавый замок и, выпустив пленника, тут же связывает ему руки и вперед себя толкает.