Доменика

      Доменика означает «госпожа».       Доменика говорит мало, думает много, знает лишнее и курит дорогие сигареты, неизменно оставляя на них след от своей алой — тоже чертовски дорогой, — помады. Она купается в роскоши — и вместо шума океана звучит перезвон её золотых браслетов на тощих запястьях. Джорно мысленно прикидывает, сколько в украшения вложено его денег — и сколько её собственных, которые она заработала на наркобизнесе.       Она закидывает ногу на ногу, и свободная юбка тёмного платья слегка задирается, оголяя бёдра, обтянутые блядски-чёрными колготками. Запрокидывает голову — и кудрявые пряди, выбившиеся из причёски собранной кверху, скользят по обнажённой бледной шее с изящным колье.       Доменика выглядит дорого. Улыбается дорого. Работает дорого. Она вся — ходячее значение слова «дорого». Она манит жестами, но не флиртует — просто напоминает, кто она.       Напоминает, что когда Джорно только стал боссом Пассионе — она уже пять лет работала здесь и продавала наркотики. Напоминает, что не собирается уступать какому-то сосунку и отказываться от привычного образа жизни.       Джорно знает. Третий год пытается с этим разобраться. Почти удачно.       Доменика означает «рождённая в воскресенье».       Каждое воскресенье начинается с громкого цоканья высоких каблуков по направлению к его кабинету. Доменика официально приходит только по воскресеньям, даже если приём был назначен на пятницу или среду.       Миста думает и волнуется о последствиях мало, но говорит много. Всегда высказывает своё недовольство «этой дьявольской женщиной». Доменике всего двадцать три и выглядит она так же молодо — но её всё равно не называют просто девушкой. Возможно, потому что к такой стерве нельзя обращаться иначе.       — У меня были дела, — дежурно отчитывается Доменика, даже не углубляясь в свою несуществующую занятость, и язвительно улыбается ярко накрашенными губами.       Джорно тоже улыбается — дежурно и устало. Улыбается и на нахальство Доменики, и на недовольство Мисты. Руки сцеплены перед собой в замок, а голос не дрогнул ни от раздражения, ни от усталости:       — Твои дела — продавать наркотики на запрещённой территории?       Доменика картинно удивляется — впору звать художников, чтобы навсегда запечатлеть то, как изящно она вскидывает брови и пытается нагнать вид, что удивлена и оскорблена такими словами. Но она даже не старается действительно убедить босса в своей невиновности — лазурные глаза остаются всё такими же холодными, словно едва отблескивающие камни в украшениях.       — Не понимаю, о чём таком вы говорите, дон Джованна, — лепечет Доменика с такой приторной и наигранной искренностью, что от неё сводит челюсть. Миста за плечами цыкает и успокаивающе-привычно подбрасывает в руках пистолет.       — Нарушать уговор — чревато последствиями, госпожа Доменика, — Джорно говорит неизменно спокойно и вежливо, продолжая улыбаться даже тогда, когда встаёт из-за своего стола.       Доменика тоже чувствует наигранность. Она опасно щурится и сжимает губы в тонкую усмешку, но больше ничего не говорит, лишь смотрит сверху вниз, гордо задирая голову.       Память у неё хорошая. Доменика прекрасно помнит, как ей поставили ограничения в её «бизнесе». Никаких наркотиков для определённых возрастов и только в определённых местах. Джорно соглашался на это скрипя сердцем — полностью подавить наркоторговлю оказалось намного сложнее, чем он думал.       Особенно в Пассионе, которая поднялась как раз за счёт этого. Особенно с Доменикой, которая положила полжизни на это и не согласна расставаться с делом, принесшим ей возможность на нормальное существование. И у которой слишком много подчинённых, и без того недовольных тем, что боссом стал — тогда ещё, — пятнадцатилетний сопляк.       Прошло три года — недовольство утихло, но лучше лишний раз не ссориться с капореджиме.       Джорно хочет спокойной жизни — ни много, ни мало. С него хватило кровопролитий и жестокости.       Доменика разворачивается на каблуках и так же гордо уходит, напоследок бросив привычное «я поняла», означающее, что вряд ли что-то изменится.       — Вы оба придурки, — возмущённо информирует босса Миста, недовольно закатив глаза вслед этой чёрноволосой наглой ведьме, не решаясь сказать того же при ней, — и почему ты ей вообще это позволяешь?       Джорно устало вздыхает, мельком бросая взгляд на Гвидо, что нагло умостился прямо на край стола своей леопардовой задницей — и вздыхает ещё раз, вспоминая, что аккурат там находятся последние отчёты.       На вопрос он не отвечает — знает же, что он риторический.       Потому что Миста тоже знает много лишнего. И не только то, что это дьявольское отродье родилось четвёртого апреля и предпочитает чёрный чай с четырьмя ложками сахара, но и кое-что более личное.       Доменика означает «пренадлежащая богу».       Доменика говорит, что не верит в бога.       — Бог не пожмёт мне руку за всё это дерьмо, — следом произносит Доменика, устало прикрывая глаза и стряхивая пепел с сигареты, надеясь, что её слова пропадут так же бесследно.       Но Джорно всегда был внимательным слушателем. Он любит подмечать детали, чтобы построить выгодный для себя диалог.       Потому и сейчас вслушивается, хоть громкая музыка и разговоры с грандиозного приёма, устроенного другим капореджиме, старательно пытаются сбить с толку.       Джорно приходит на все вечера, которые организуют его подчинённые, в попытках уловить босса в более личной и располагающей обстановке, чтобы задобрить его. Джорно приходит — дежурно улыбается, надеясь поскорее оказаться в спокойном кабинете, и ищет предлог уйти.       Последнее никогда не реализуется. Потому что цепкий взгляд улавливает чёрные локоны и красное платье быстрее, чем находится повод. А после Доменика, ускользнувшая от всей этой суеты на веранду или балкон, сама становится этим предлогом.       Но для начала, словно обязательный ритуал — сомнительные разговоры по душам.       — Бога не существует, — тихо чеканит в ответ Джорно, и отпивает вино, столь услужливо поданное к вечеру, — вам бы не знать об этом, госпожа Доменика?       — Я знаю, — цыкает Доменика, выдыхая едкий дым, всё так же оставляя на тонкой сигарете алый отпечаток губ, — не учи меня жизни.       — И в мыслях не было, — улыбается Джорно, пряча добрую усмешку за краями бокала.       Джорно восемнадцать, и он чувствует себя на все сорок, когда решает навалившиеся проблемы, про которые обычный подросток даже не должен думать.       Доменике двадцать три, и она чувствует себя растерянным ребёнком, брошенным в огромном мире на самого себя, и которым она являлась до вступления в Пассионе.       Она не верит в бога, но уважительно стирает блядскую помаду с губ, прежде чем поцеловать иконы в церкви, куда исправно ходит. Доменика не вымаливает прощение, зная, что ей вымощена кокаиновая дорожка прямиком в ад, и она даже не пытается сойти с неё.       Как и не отвечает отказом, когда Джорно предлагает уйти с вечера, как было множество раз до этого.       Наедине она удивительно податлива. Нет ни «дьявольской женщины» с ядовитой ухмылкой, ни бестии или ведьмы. Потому что когда между ними зародилось большее, чем приторная и дежурная вежливость, вперемешку с насмешкой, стало сложно придерживаться образа без лишних наблюдателей.       Когда этот сопляк только появился на пороге Пассионе, заявляя о своих правах, Доменика искренне его возненавидела. Прошлого босса она не знала лично, но он наделил её желанной властью — Доменика была благодарна ему. А проклятый Джорно попытался её отнять и ограничить.       Доменика не собиралась уступать, Джорно — тем более.       Проверка выдержки друг друга затянулась — и закончилась слишком неожиданно для затяжного начала.       Доменика не планировала откровенничать с этим сосунком и разговаривать с ним по-человечески. Но жизнь, в очередной раз гаденько захихикав, поставила подножку — заставляя пойти на уступки, очертить грань между «маленьким ублюдком» и «партнёром», а после переступить через неё.       Джорно, словно заботливый босс, латал близких подчинённых, что получали серьёзные ранения в бою, независимо от их тяжести. С его стандом ему была подвластна людская жизнь.       И боль.       Потому что сердце, ранее залитое расплавленным золотом в попытках его залатать, действительно залечили лёгким прикосновением того же золота — духовного, не материального.       Почувствовать умиротворение спустя столько болезненных лет было действительно и облегчением, и страхом от того, что кто-то способен влиять на неё, затрагивая те струны души, которые, казалось бы, уже давно порвались.       Джорно отвечал добротой и снисхождением на хорошее отношение — и этим располагал к себе тех, кто был недоволен сменой власти. Стоило только Доменике проявить терпимость по отношению к новому боссу и пойти на первые уступки — их взаимодействия сильно поменялись до слишком личных и кажущихся неправильными.       И тогда Доменика впервые задумалась о побеге. Настолько провальным, что стало тошно перед самой собой — потому что её слишком быстро раскусили и, повинуясь неясным мотивам, потребовали возвращения.       Миста, словно послушный цепной пёс Джорно, вернул её. Через ссоры, — приправленные случайными фактами о том, что Доменика обожает резать пиццу на четыре части и всегда просит именно четыре кусочка торта в кафе, — случайные стычки стандов и слов о том, что она просто гордая мразь, страдающая черт знает чем.       И она впервые была согласна с этим пустоголовым телохранителем босса.       Доменика думает об этом даже тогда, когда Джорно спокойно позволяет ей зайти в его спальню. Он, в отличие от неё, не стремится к всепоглощающей роскоши и не затыкает богатствами пустую душу — Доменика чувствует рядом с ним, таким простым, и себя — обычной. Если не углубляться в мысли о том, что Джорно — босс Пассионе, а она его капореджиме.       В темноте не видно ни лазурных камней, ни золотых браслетов вокруг запястий. Даже обычный звон, обычно напоминающий о том, что она слишком любит драгоценности, ничего не значит. Потому что звучит так же, как и обычная подделка.       Доменика снимает все украшения, откладывая их, и распускает волосы — чёрные кудри спадают на плечи, и щекочут шею, когда Джорно собирает их и перекидывает через плечо.       — К чему это всё снова? — тихо спрашивает Доменика, и голос предательски хрипит, стоит только коже покрыться мурашками от ощущения чужого тепла. Ею же она чувствует его усталую, но всё такую же вежливую улыбку.       — Это я должен спрашивать, разве нет? — Джорно усмехается, и тёплые ладони скользят с тощих запястий до оголённых спущенными рукавами плеч.       Они пересекаются взглядом, впервые за долгий вечер, стоит только ему развернуть её к себе лицом. Доменика стирает помаду рукавом платья, не заботясь о нём — это всего лишь тряпки.       — Чего ты хочешь от меня?       Доменика знает, всегда знала. Джорно хочет от неё спокойствия и повиновения. А ещё — немного тепла.       — А ты от меня?       По официальной версии Доменика хочет денег и право продавать наркотики, потому что они приносят ещё больше денег. Её любовь измерима в граммах, насыпанных в небольшие упаковки.       По настоящей версии Доменика запуталась. Потому что целомудренной или любящей она никогда не была — как и положено быть дочери шлюхи, зарабатывающей на жизнь своим телом.       Между ними различие лишь в том, что Доменика не загнулась из-за подцепленных болезней, а поднялась по головам до статуса капореджиме в Пассионе.       И в том, что она прекрасно умеет различать тепло рук Джорно от холода тех наглых свиней, что решали, словно могут к ней прикасаться просто так, и даже не получат пулю в лоб за это.       А ещё её дорогая матушка так и не достучалась до столь необходимого ей бога, в отличие от Доменики.       Джорно тоже шёл по головам, жертвуя слишком многим и в слишком раннем возрасте — пожалуй, это и стало первой причиной, по которой Доменика начала менять гнев на милость. Такое навязчивое и непонятное чувство родства медленно заставило ненависть отойти на совершенно другой план и сблизиться с сопляком, который больше не ощущался таковым.       Он был уставшим человеком, который хотел спокойствия и чуточку тепла, которое не мог позволить себе из-за статуса. Забыть, что раньше рядом близких людей было намного больше, чем сейчас.       У Доменики есть лишь холод и власть над отраслью, торгующей наркотиками. Она ничего не может ему дать — но они всё равно умудрились связать друг друга нитью — не красной, позолоченной.       Его ладони аккуратно и бережно скользят от плеч до щёк, обхватывая их и проводя по контуру губ, окончательно стирая яркую помаду. Доменика в ответ щурится и обхватывает запястья.       — Ты вернёшь мне право торговать на территории Сицилии.       — Не в этой жизни, — Джорно улыбается — чуть менее устало, чем обычно, и напрочь игнорирует то, что это был даже не вопрос, — ты вообще не будешь торговать.       Доменике хочется плюнуть ядом и сказать едкое «мы ещё посмотрим».       Доменике хочется оскалиться и вызвать станд — но против Джорно она вообще ничего не может.       Доменике многое хочется сделать — но ничего так и не реализуется, потому что её целуют в ненакрашенные губы и позволяют забыться и не думать ни о ничего не значащем богатстве, ни о торговле, от которой давно перестала зависеть её жизнь.       За ликами богов прячутся обычные люди, которых заставили принять эту ношу — но Джорно сам взял её на себя, не прячась за стеной безмолвия, когда к нему произносят молитвы.       И Доменика уже на подкорках знает — совсем скоро она окончательно уступит. Она знала об этом ещё тогда, когда впервые её губы коснулись не иконы, а настоящего человека.