Починить неисцелимое

и хриплый, как мертвец, в вечернюю зарю я с кем-то наконец живым заговорю

Южное море было тихим и безветренным. Донные течения катили волны к берегу; Хэ Сюань часто приходил смотреть на воду, стоя на песке. Он делал так сотни лет, каждый раз обещая: скоро отомщу. Еще недолго осталось. Уже больше года обещать было нечего и некому, поэтому он просто стоял и смотрел. Раньше волны, взъерошенные, поцелованные ветром, были веселее, теперь — будто бились о черный песок по привычке. С каждым днем все яснее понималось: здесь больше не дом. Здесь было его убежище, разнесенное во время битвы, исхоженное и истоптанное обездоленными небожителями, здесь был его храм предков — но он отомстил, и семья обрела покой. Здесь, спрятанная в дальнем подземелье, осталась голова водяного ублюдка, чтобы он не родился снова и вечно страдал по ту сторону смерти. Свидетельство памяти и мести. Сдержанное обещание. Но — не дом. На Небесах он не думал о доме. Он ждал. Дворец Повелителя Земли, по меркам чиновников — скромный, домом тоже не был, и все же возвращаться в его тишину Хэ Сюань любил. Иногда тишина вовсе не была тишиной — смех, льющееся в чаши вино, треск веера в тонких руках, его собственное ворчание себе под нос: когда же ты отсюда уберешься... И все же там ему было спокойно. Но покоя больше не было. Ни в спячке, укрывшись в дальних комнатах полуразрушенного дворца. Ни на земных дорогах. Ни если вернуться в Богу, к разрушенному храму Вод и Ветров, и сказать себе: я свершил месть, я все сделал верно. Ни на столичных улицах. Однажды Хэ Сюань накинул личину лекаря и предложил подлатать хотя бы руку. Глаза у Цинсюаня сделались испуганные, он рванулся прочь, зато лекарем заинтересовалась тетушка, которая долго, обстоятельно показывала больные зубы. Хэ Сюань остро, вспышками запомнил чужое запястье в руке — за сотни лет привык, а за год успел так отвыкнуть, что узнавать, как это — держать его за руку, — пришлось заново. И такой же вспышкой — заткнутый за пояс веер. Кисточка на нем истрепалась, не питаемая более духовной силой, и шелк поблек, но веер был тот самый. Сохранил. Взял из его рук и сохранил. Вывернувшись от тетушки, Хэ Сюань догнал его, уже невидимый. Цинсюань стоял на коленях, неловко скособочившись на здоровую ногу, перед алтарем в разрушенном храме и сквозь слезы повторял тихое «прости». На алтаре виднелась картина и вроде бы даже статуэтка, но подходить и смотреть, кого Цинсюань просит, из-за кого плачет, Хэ Сюань не стал. Исцеления он с тех пор не предлагал и вообще не заговаривал первым. Просто смотрел. Один раз стащил из крестьянской телеги курицу и подбросил к разрушенному храму, где бродяги ночевали, но вместо того, чтобы превратиться в сытный суп, курица так и жила там, паслась в проросшей среди камней траве и иногда неслась. Цинсюань собирал яйца и подкармливал детей-бродяжек, так и не притронувшись ни к одному сам. Каждый день Хэ Сюань думал: хватит. Смертные умирают. Хватит смотреть. Этот смертный ему не нужен. Пусть не ест, не лечится, сочиняет сказки и поет песни, за которые ему бросают медяки. Пусть делает что хочет. И каждый день снова и снова покидал остров. И смотрел, смотрел, смотрел, понимая, что не сможет прекратить. Не справится с этим один. Идти за помощью к Кровавому Дождю он не хотел. Просто слишком отчаялся; дни слиплись в один бесконечный, повторяющийся день, когда не происходило ничего нового. Невозможно уйти, невозможно оставаться — и Хэ Сюань нигде не находил себе места. Кровавый Дождь вернулся из небытия — совсем недавно. Хэ Сюань в общем-то и не сомневался, что тот не умер: прах остался, его высочество остался, вопрос был лишь в том, сколько сильнейшему из демонов потребуется на возвращение. Тревожить его тоже не слишком-то хотелось, чуть не меньше, чем вообще обращаться к кому-либо за помощью, но и выхода Хэ Сюань уже не видел. Он пришел к Водным Каштанам. Все знали — Кровавого Дождя в Призрачном городе сейчас не застать. Вернувшись из небытия, тот все время проводил с супругом, отлучаясь лишь по самым неотложным делам. Встретили его нерадостно. То есть его высочество даже улыбнулся и сказал, что Сань Лан на кухне и совершенно свободен, а вот Кровавый Дождь смерил его таким взглядом, будто мечтал вернуть в Черные Воды и утопить. — Чего тебе? Я занят. Что такого случилось, что ты пришел ко мне? — Помоги, — коротко бросил Хэ Сюань. — Я не знаю, что мне делать. Кровавый Дождь фыркнул. Тепла и понимания в его глазу не было ни на полцуня. Не то чтобы Хэ Сюань их ждал, просто при его высочестве Кровавый Дождь как-то держал себя в руках. Иногда. — Иди да поговори с ним. Он даже не удивился, что Кровавый Дождь не переспросил — в чем помочь и чего не знаешь. Понял. Дела, пожалуй, были совсем плохи, раз это оказалось настолько очевидным. — Я не могу. Не могу с ним говорить. — Ну тогда не спрашивай меня, Черная Вода. Я и так тебе помог. Когда отдал веер — отчего не поговорил? Он хотел. Что сделал ты? Сбежал. Так чего теперь ко мне ходишь? Что ты ему скажешь? — Я не знаю, я хотел... — Раз не знаешь, значит, не хочешь. Убирайся, сегодня мне не до тебя. Гэгэ только вернулся из столицы, и я лучше проведу день с ним, а не с тобой. Разберись с этим сам. Покидая деревню Водных Каштанов, Хэ Сюань уже знал, что будет дальше. Будет тишина — неживая, стылая — острова посреди Черных вод. Он снова будет стоять на песке и смотреть на волны, как многие дни до того, стоять и ждать, что сегодня, быть может, море его заберет. Но оно не заберет, потому что демон может уйти, если исполнится то, ради чего он остался, — и если больше ничто не удерживает. И не может, если этот демон каждый день покидает убежище, приходит в смертный мир и смотрит, смотрит, меняя обличья, оставаясь незримой тенью, смотрит и не решается заговорить. Не знает, о чем. «Эй. Черная Вода. Слышишь?» Прикосновение разума к разуму ощущалось колюче и холодно. Кровавый Дождь никогда не стучался, а сразу вламывался; в божественной духовной сети вызовы от других небожителей чувствовались почти так же. Кроме одного — россыпи теплых искорок, очень назойливых и приставучих, — пока не откликнешься, так и будут невесомо покусывать. Даже не слишком неприятно. «Чего? Я уже ушел». «Гэгэ спрашивает — придешь на праздник в честь победы?» «Нет. Будет много народу». «И бесплатная еда, гэгэ обещает». «Не хочу. Когда и куда приходить?» По ту сторону отчетливо ухмыльнулись. «Через неделю. Водные Каштаны. Не хочешь беседовать с небожителями — нацепи личину, никто тебя в толпе не найдет». Поколебавшись, Хэ Сюань отправился в столицу. Город был неприятно шумен и суетлив, и возвращаться сюда радости не приносило. Не из-за самого города — а потому, что лучше никого не видеть, лучше, чтобы оставили в покое. Но если не приходить, не смотреть — мертвое сердце, давно не умеющее чувствовать, тянуло, ныло отголосками позабытых чувств из прошлого. Когда сестричка по вечерам долго не возвращалась. Когда грустной и поникшей ходила невеста. Когда богатые ублюдки возомнили, что никто им не указ. Когда он узнал, что за тех, кого любит куда сильнее, чем себя самого, намного, намного страшнее. Цинсюаня он не любил вовсе, просто привык за сотни лет, что тот рядом, привык отталкивать себе за спину в бою, привык, что на пирах тот вечно подсаживается под левый бок, теплый, уютный, от волос всегда пахнет травами. Теперь ничего этого не было, но сама собой появилась новая привычка: проверять. Сегодня Хэ Сюань пришел под личиной старика. Подбросил в глиняную миску подаяние, послушал, о чем говорят — говорили, что приходил сам Се Лянь, звал на праздник, и все они, вся бродячая община, пойдут, ведь его высочество не обманет... И вправду — толпа. В толпе очень просто затеряться, если умеешь. Подойдя поближе, Хэ Сюань поймал ясный лучистый взгляд — и умение теряться ему тут же пригодилось. Сколько бы он ни приходил под личинами, Цинсюань замечал его. Не узнавал, но частенько пытался заговорить, и чем больше проходило времени, тем сильнее Хэ Сюань опасался, что его личину увидят насквозь. Цинсюань всегда был чутким. И всегда везде лез. От столицы до Каштанов путь неблизкий; ему, наверное, будет больно и тяжело идти... И помочь себе никому не даст, потому что ума за шесть сотен лет так и не нажил. Хэ Сюань уговаривал себя уйти, пока не стемнело. Бродяги один за одним засыпали, набираясь сил перед дорогой, а Цинсюань потушил огонь и ушел за ширму, к своему алтарю. Кажется, он плакал. Хэ Сюань не подходил посмотреть. Цинсюань уснул только совсем глухой ночью, когда небо на востоке уже чуть посветлело. Без одеяла он мерз и все пытался свернуться в клубок, но всякий раз, когда Хэ Сюань подбрасывал бродяжьей общине какие-нибудь тряпки потеплее, они доставались детям и старикам. Или больным. Кому угодно, но не Цинсюаню, который только отмахивался — обойдусь, мол. Присев рядом, он осторожно отодвинул ворот истрепанного ханьфу и положил руку на грудь. Под ладонью ясно чувствовались ребра. — Спи, — прошептал Хэ Сюань. — Не просыпайся. Спи. Делиться с ним духовной энергией за сотни лет случалось не раз и не два. Цинсюань разрешал это лишь ему — и своему брату, с которым не умел спорить и возражать. Хэ Сюань знал, сколько и как можно отдавать, чтобы Цинсюань не заметил — немного, но так, чтобы подсказать телу, как исцелиться. Чтобы не терзали болью по ночам рука и нога, раз уж вылечить переломы этот дурак не дает. Чтобы ушли хрипы из груди, раз уж этот дурак спит на тонкой циновке, отдав все теплое и удобное другим. Чтобы этот дурак дошел до Водных Каштанов целым, потому что если пристать к бродягам в пути, его отметят и запомнят, и будут следить, и вот что тогда делать — непонятно. — Я запретил тебе умирать, — сказал Хэ Сюань спящему Цинсюаню. Отвел ему со лба спутанные пряди волос — расчесать бы, так не даст. — Я все еще запрещаю. Даже не мечтай. Ты дойдешь до Водных Каштанов и вернешься. Починить веер было проще. Веер от него не шарахался, веер не смотрел залитыми ужасом глазами, веер позволял восстанавливать сломанное, разорванное и измятое. И не плакал о том, в чем не был виноват. Цинсюаня, конечно, тоже можно было бы отнести на остров и исцелить, положив на стол в рабочей комнате, одной из немногих, что уцелели после битвы. Хватило бы и артефактов-помощников, и сил, чтобы удержать глупого смертного... Только Цинсюань — не веер, попытаешься починить — сломаешь так, что лучше бы убил. За оставшуюся до праздника неделю Хэ Сюань успел несколько раз передумать, идти или нет. Хуа Чэн обещал еду. Обещал, что никто не потревожит его. Пару раз обронил, мол, бродяги идут, веселятся, разыгрывают пьесы, может, и на празднике что покажут — неужели не хочешь посмотреть, какие у небожителей сделаются лица. Но лица небожителей Хэ Сюаню были неинтересны. Он знал, конечно, кто придумывает и ставит эти пьесы — добрые, смешные и с хорошим концом. Крестьяне, мелкие лавочники, трудяги любили такие больше всего и куда охотнее подавали, а потом шли домой спокойные и умиротворенные. Голод эти пьесы тоже почему-то умели отогнать. Накануне обещанного дня Хэ Сюань сказал, что все же не придет, а наутро пришел. Только поесть и сразу обратно. Только на кухню. И совсем-совсем быстро посмотреть: как дошли бродяги. Народу было много. Небожители — он помнил имена и лица, выучил, пока следил, наблюдал, запоминал все эти сотни лет — жадно толпились у столов. Когда-то они слетались вот так на пирушки, которые устраивал Цинсюань, а теперь его даже не вспомнили. Кто-то сдержанно порадовался, что он жив, но тут же потерял к нему интерес, едва осознав, что сил он лишен. Смертный. Как скоро все они и от его высочества Сяньлэ отвернутся? Когда закончатся бесплатная еда и дармовые добродетели? От злости захотелось есть. Еще у столов все время казалось, что на него смотрят, сколько ни отводи глаза и ни прячься под личинами. «Куда это ты? — оживился Кровавый Дождь, стоило Хэ Сюаню начать пробираться в сторону кухни. — Там готовят для гостей гэгэ. Для людей из столицы. Гэгэ расстроится, если ты все сожрешь». «Так приготовьте побольше, тебе ж не трудно». Наверное, Кровавый Дождь успел предупредить своих поваров — господин Петух только черпак протянул, ворча себе под нос. Ворчал он тихо и так, чтоб Хэ Сюань не разобрал слова. Потом снаружи зашумели, закричали, но разбираться Хэ Сюань не пошел. Внутри все ныло и скручивало, требуя еще и еще еды. Тихо захлопнулась дверь. Хэ Сюань вздрогнул и вспомнил, что вообще-то ее закрывал. Он медленно обернулся, так и не выпустив из руки черпак. Цинсюань смотрел на него, бледный, осунувшийся, только глаза горят — яркие, ясные, как всегда. Стоял, прикрыв дверь у себя за спиной, так, что сам не смог бы выскочить наружу быстро. И смотрел. Из руки Хэ Сюаня настойчиво потянули черпак. — Не извольте беспокоиться, господин бывший небожитель, — забормотал господин Петух. — Нам господин градоначальник велел вас всех накормить, мы и накормим, а вы не волнуйтесь, не надо. Идите себе спокойно. — Нет, — сказал Цинсюань. — Я не волнуюсь. И я не уйду. Сначала я хочу спросить господина Хэ. Господин Петух и господин Кабан, ворча, полезли в окно. Цинсюань улыбнулся уголком губ, глядя на них. Пальцы у него дрожали, и стоял он с трудом, опираясь на здоровую ногу. — Сядь, — сказал ему Хэ Сюань, прежде чем успел себя одернуть. — Если так хочет господин. Хэ Сюань хмыкнул. Он очень хотел выскочить в окно вслед за господами Петухом и Кабаном, но Цинсюань смотрел — не на личину, не на маски, а на него. Не убегал, не плакал, а смотрел. — Чего ты хотел спросить? — Господин отдал мне веер. Почему? — Мне твой веер ни к чему. Ветер — твоя стихия, не моя. Все? Цинсюань шагнул ближе. — Не все. Я не знаю, чего ты хочешь, господин Хэ. Иногда я чувствую, как ты смотришь. Ответь, пожалуйста: мне не кажется? — Не кажется. Я не разрешал тебе умирать. Я проверю, как ты выполняешь запрет. — Ох, господин Хэ, я не могу умирать сейчас, никак не могу! Надо, чтоб кто-то проследил, чтоб все перезимовали, чтоб у детей еду не отбирали, чтоб не дрались, а делили честно... Они славные, просто голодные, вот так, господин Хэ, а я делаю, что могу, и умирать мне некогда. Но люди долго не живут, так что лет пятнадцать, и мне все же придется тебя ослушаться. Но я, ха-ха, постараюсь не спешить. Все внутри сжалось, пронзило болью — яро, остро, как в том бою в Богу, где он по капле терял жизнь. — Я запретил, — повторил он. Цинсюань удивленно моргнул. — Не все зависит от меня, вот ведь как теперь. Значит, господин Хэ так и будет проверять? — Нужен ты мне. — Приходи со своим лицом, — сказал Цинсюань совсем другим голосом, тихо и серьезно. Он редко так говорил, без обычных улыбок, глядя прямо в глаза. — Съешь курицу. Ты не ешь. — Какую... А, Тяньтянь? Господин Хэ, никак нельзя съесть Тяньтянь, она несется! — Тогда другую. Я не разрешаю тебе голодать. Щеки Цинсюаня порозовели. — Я ведь отдаю свое. Не чужие добродетели, господин Хэ. Свое. Я знаю, что мою вину перед тобой ничем не искупить, поэтому просто живу честно. Больше я ничего не умею. — Я не разрешаю тебе голодать, — повторил Хэ Сюань. Выносить невыносимое сил больше не было, и он решительно шагнул к двери. Отодвинул обмершего под руками Цинсюаня — одни ребра под тонкой тканью, невозможно же! — открыл дверь и вылетел наружу. От двери отлетели господа Петух и Кабан. Невыносимый, невозможный. Дурак. Отдает тепло, еду и думает, что что-то там искупает. Что не ублюдок Уду виноват, а он. Какой же глупый. Сжатие тысячи ли сработало четко и быстро. Хэ Сюань очень хотел скрыться на острове и поспать — слишком тяжелый разговор, слишком утомительно, слишком много Цинсюаня сразу, слепит, как солнце в тот день, когда он вышел из каменных тюремных подвалов. Но сначала оставалось еще одно дело. Клетку с курами ему продал толстый крестьянин на пути к рынку. Кур звали Обжора, Клевака и Толстуха, что внушало надежду на суп, а не на то, что к Тяньтянь прибавятся какие-нибудь Юньюнь, Люлю и Баобао. Обернувшись добродушного вида бабушкой, Хэ Сюань оставил клетку паре стариков, которые с Цинсюанем не пошли. Наплел им что-то про обет богам, выслушал про старину Фэна, который хоть и блаженный на всю голову, а вправду хороший, и «его, сестрица, с Небес за то и выгнали, что слишком хороший был». Спрятаться в своих покоях и поспать стало особенно необходимо. Напропалую кокетничающие с его личиной старики обещали покормить старину Фэна, раз уж он такой славный, потом набивались в провожатые, и Хэ Сюань еле сбежал. Его тревожило еще одно, и теперь, поговорив с Цинсюанем хоть немного, он почувствовал, что теперь сможет. Ширма, за которой Цинсюань устроил свой алтарь, была на месте, да и сам алтарь остался нетронутым. Статуэтка была здешняя, уцелела в разрушениях — Бог Воды. Отбитая голова неуклюже подклеена. А картина — простой тушью, по самой простой бумаге, видимо, все, что удалось раздобыть — изображала его самого. «Черная Вода» и «Хэ Сюань» — Цинсюань написал оба имени. «Прости» — это было им обоим. Но цветы — уже усохшие за неделю — лежали только у его портрета. «Не простил, потому что ты не виноват. Дурак». Разговаривать слишком сложно и страшно. И придется опять смотреть. Зато можно кое-что сделать. Пришла пора вернуть еще один веер.