блеск этого утра

Вдалеке, у кромки небесного свода, расцветает новый день, окрашивающий пурпуром крыши частных домов, видимых из окна. Лучи этого рассвета проникают в комнату сквозь тонкий тюль, играют на полу солнечными зайчиками, проникают в уставшие и покрасневшие от бессонной ночи, вымотавшей мужчину до ощущения головокружения, глаза, сухие, с лопнувшими от напряжения и волнения капиллярами. Но Юнги неожиданно тепло, так, как не было никогда и уже, возможно, не будет, несмотря на синяки, растущие на предплечье и по периметру запястья, на ещё оставшийся лёгкий страх и мелкую волнительную дрожь в коленях. Он готов греть руки у собственного счастья, огоньком расползавшегося по всей квартире, забирающегося куда-то в сердце, чтобы уютно там поселиться, маленького, но ценного без меры. Мужчина весь обращается в слух, ведёт чёрным ухом, дёргает им слегка нервно, слыша тихое копошение в глубине укрытого утром помещения. Там, на большой кровати с мягким матрацем, расстелен огромный пушистый плед, укрывающий его маленький мир от другого, большого, страшного, жестокого и опасного. Окружённый крохотной вселенной, рождённой этой ночью, Юнги слышит главный смысл в тихом писке мохнатых комочков. — Юнги, — шелестит тихий сорванный голос из вороха одеял совсем слабо, — Юнги, ты где? — он решает не отвечать, потому что на шёпот, единственно нужный сейчас, не способен, из горла рвётся победный, довольный крик, способный прогнать сон и от уставшего Чимина и от котят, только притихших. Юнги стремится к теплу постели на зов и замирает в секунду. Чимин растрёпан, абсолютно вымотан, но выглядит неоспоримо довольным и милым. Он путается пальцами в складках пледа возле копошащихся детей, любовно смотрит на них, как бы намекая мужчине, что должно быть его центром внимания всю оставшуюся жизнь. — Смотри, Юнги, — омега улыбается сухими губами, покрытыми тонкой корочкой лопнувшей кровавой кожи, — они наши. Наши дети. — Чимин, — альфа перехватывает руку, гладившую одно из крохотных ушек. Юнги целует каждый палец, пахнущий кровью и молоком, как и весь Чимин теперь, трогает нежную тонкую кожу ладошки, вдыхает как можно больше омеги, наполняет легкие им. Благодарность, неосознанная до этого, накрывает его волной, в окружении любимого и детей. — Спасибо, — шепчет он в открытое запястье, украшенное переплетением венок, — спасибо, родной. — Ты тоже много для этого сделал, — у Чимина на висках ещё пот не высох, рыжие волосы всё ещё липнут ко лбу, щёки с россыпями веснушек неестественно бледны и ему, альфа чувствует по горькой нотке в всегда сладком омежьем запахе, больно, — ты рядом. — Я не мог иначе, — альфа, наконец, отпускает мягкую пухлую руку, чтобы она снова получила возможность гладить котят, ещё не способных открыть глаза и тихо двигающихся где-то у чиминового бока, греясь о тело папы. Омега трогает гладкую шёрстку и его глаза заполняются искрами слёз, вызывая их и у Юнги тоже, — в горе, в радости, в страшные и тяжёлые моменты. Я же клялся, помнишь? — Невозможно забыть, — Чимин опускает взгляд на тонкий ободок золота, что не снимает никогда, и слеза бусиной срывается с рыжих ресниц на светлую щёку, ползет к подбородку, очерчивая точёную скулу и падая, скрывается в многочисленных складках пледа. Юнги любуется своей жизнью, которой теперь стало в разы и разы больше, она не умещается внутри него, плещется через край, и альфа понимает, что плачет, растроганный нежностью собственных чувств, и картинка перед глазами смазывается, плывет. Чимин тянет слабую руку к его лицу, чтобы стереть солёную влагу и задержать ладонь в волосах у самого пушистого уха, улавливающего каждый детский писк. — Я люблю тебя, — Чимин тихий, засыпающий в тепле кровати, альфа поправляет ткань, скрывающую бёдра, мягкие и ставшие за беременность круглыми, — так люблю. — И я тебя, котёнок, — омега наконец укладывается головой на подушку и прикрывает свои красные глаза. Юнги любуется тенями, отбрасываемыми ресницами на кожу, — отдыхай. — Только не уходи, — открывает Чимин один глаз, останавливая всего одним нежным взглядом. Вокруг уже господствует солнце, играет с волнистыми волосами омеги, забирается на поцелованые им же скулы, — останься с нами. — Хорошо, родной. И Юнги опускается на широкую постель, по другую сторону от детей, чтобы защищать их от холода мира с другой стороны. Чимин улыбается ему слабо, а в его глазах ещё блестят слёзы чистого семейного счастья, окутывающего их плотным куполом. Альфа вдыхает насыщенный запах молока и не желает засыпать, хоть и все силы выкачали за ночь, лучи света, его личного, идущего от омеги, не дают. Чимин начинает сопеть сквозь громкое мурлыканье десятка котят, а Юнги только смотрит, ловит каждое движение всех едино ценных детей. Семья стала центром мира за несколько часов, а Чимин, маленький, худенький и, казалось, слабый омега, подарил альфе всё это. Впереди так много работы, родительской ответственности, детских слёз и улыбок беззубых, но Юнги не чувствует страх, а лишь жадный трепет перед грядущим. Он любит, а любовь станет фундаментом, краеугольным камнем счастья их маленьких котят.