Надеюсь, ты ошибаешься

Да, Наиб любит наблюдать за пророком. Так, знаете, между делом или из-за угла, не ставя сбор информации главным приоритетом. Он просто смотрит, как тот общается с птицей (или птицами? Илай говорит, что это все разные особи, но Наиб наемник, а не ученый, и для него все они выглядят абсолютно одинаково) или с другими выжившими. Неторопливый, тихий, безупречно-вежливый и говорящий загадками — так, наверное, и подобает выглядеть избранникам богов. Но он видел Илая совсем другим, и это тайное знание почему-то наполняет его необъяснимой гордостью, словно ему доверили что-то невероятно хрупкое и столь же драгоценное. Впрочем, нет причин волноваться: он сможет сохранить это что-то. Так наверное и подобает себя чувствовать избранникам богов, только у самого Наиба с верой складывается откровенно плохо. Он помнит празднества, посвященные самым разным небожителям, и как поселение будто бы сплошь покрывалось цветами. Он помнит, как мать молилась и Брахме, и Вишну, и даже Будде, но он никогда не прислушивался к этим молитвам, и сейчас они почти стерлись из его памяти. Он помнит как в боях солдаты умоляли о снисхождении английского мертвого бога, но их религия ему не нравилась и не нравится. Гораздо больше ему нравится забывать о происходящем с помощью глупых шуток и эмоций перехлестывающих через край. Например, стоять на коленях перед пророком, воздевая вверх руки, и, путаясь в сложных словах, пытаться выговорить что-то вроде того, что всегда вещали проповедники. Каждый такой раз Илай улыбается, и ему нравится это видеть, а когда он ошибается в очередном заумном слове и говорит что-то совсем уж нелепое, провидец смеется и просит его прекратить это богохульство. Честно говоря, Наиб готов выдержать гнев всех обиженных им богов, лишь бы сохранить подобные мгновения. Он любит видеть, как обычно серьезный и сдержанный Илай становится ласковым, как котенок, едва только двери комнаты закрываются, отделяя их не столько от посторонних, сколько от реальности, в которой все еще нужно играть по правилам. Пророк, конечно, оправдывается, что это все только из-за глаз, мол, высшие силы высшими силами, но повязка частично закрывает уши, а в плотном капюшоне все становится еще хуже, и единственным ясным маяком в этой тьме остаются прикосновения. Наиб ему верит — не может не верить, и потому улыбается и подается ближе. Он гладит его по спине, пока Илай касается как придется и снова несерьезно упрекает наемника за глупые старые привычки (за жесткие наручи, которые тот каждый раз «забывает» снимать). Наиб любит ловить пророка где-то в коридоре, смотреть, как тот прогоняет прочь слишком внимательную птицу, а потом целоваться под лестницей, или в оранжерее, или в библиотеке за дальней полкой. Это безрассудно, и Илай каждый раз замирает, будто бы не зная, ругаться или благодарить: все же, он слишком дорожит своей репутацией, чтобы променять ее на столь короткие мгновения. Наиб любит разделять на двоих мгновения куда более долгие и чувственные. Ему нравится, как провидец еле слышно — но так особенно! — зовет его по имени, как он вздрагивает от прикосновений, как вцепляется в его ладони и как подается навстречу. И тяжелая плотная одежда Илая ему тоже очень нравится: под такой даже если захочешь, никаких следов не различишь. И то, что потом пророк не гонит его прочь, а позволяет остаться рядом и, сонно и чуть устало улыбаясь, рассказывает старые странные сказки. Иногда в такие моменты Илай чуть-чуть сдвигает край повязки, и тогда наемник смотрит, не отрываясь, в смеющиеся колдовские глаза. Наиб любит слушать, как провидец рассказывает о своей жизни, что осталась где-то за порогом особняка, о снах, которые видит, и о голосах, повелевающих им. Последнее, видимо, ему особенно необходимо, потому что говорит он так, что совершенно ничего не понятно, но вид при этом имеет такой, будто идет над пропастью. Наемник слушает. Так же, как слушает и рассказы про Гертруду. Илай действительно любит ее, это заметно и в словах, которые он выбирает, и в голосе, и в выражении лица… Иногда от этого становится немного тоскливо, потому что о нем так никто никогда говорить не будет, но это чувство исчезает, когда пророк оглядывается растерянно. Наиб осторожно берет его за руку и говорит, что все в порядке, потому что он знает, что чаще всего Илай спрашивает своего бога или богов не о предназначении, а о том, правильно ли то, что происходит между ними. Наемник таких вопросов давно уже не задает — незачем. Он просто любит Илая. Профессия научила его не привыкать к одним и тем же местам и к одним и тем же людям (разве что только к тем, кто на плохих, затертых по краям фотографиях), и, если честно, поместье почти начинает его бесить своей постоянностью, но ради пророка он готов задержаться здесь сколь угодно долго. Ему уже почти даже все равно на всю суету вокруг этой глупой, бессмысленной игры: после военных конфликтов такое кажется каким-то извращенным детским развлечением. Он играет, как придется, и живет, как придется, потому что это все, чему Наиб научился, но и этого, оказывается, вполне достаточно, если есть ради кого все это делать. И когда Илай говорит с чуть тревожной улыбкой очередное свое пророчество: «все скоро закончится», наемник только осторожно и почти невинно касается губами закрытых тканью глазниц.

«Надеюсь, ты ошибаешься».