Улыбка Давида

Любовь и…поцелуй в окне; шрам

***

«Копия картины пятисотлетней давности была обнаружена…» — кричал заголовок утренней газеты, — «… Salvator Mundi, на которой изображен Иисус Христос с поднятой одной рукой, в другой держащий стеклянный шар». Я невольно поморщился, взглянув на серое одутловатое лицо Бога, отпечатанное на сероватой газетной бумаге, припоминая совсем иную картину — стоимостью в полмиллиона, проданную пару лет назад на аукционе Christie's. Вот на ней образ Христа, выступающий из мрака, покрытый тонкими шрамами-трещинами времени, ни с чем не спутаешь — стоит заглянуть ему в глаза. Ни одна добропорядочная женщина не согласилась бы позировать в художественной мастерской в обнажённом виде, даже если бы эту блудницу пообещали увековечить в образе Пресвятой Девы. А Джан Джакомо, никогда не обладавший талантом зарисовать движение воды, — стал совершенной моделью. Наверно, любовь нужно прочувствовать в тысяче лиц. Мой взгляд невольно скользнул по желто-коричневым стенам близлежащих домов, испещренных трещинами, словно шрамами, оставшимися после давних землетрясений, узким окнам, прикрытых ставнями, и, остановившись на темно-сером провале, отгороженном пылинками, мерцающими в солнечном свете, проследовал дальше — в темную неподвижную прохладу. Когда-то давно вот в таких комнатах, скрываясь за занавесями и расставив по углам тусклые светильники, подмастерья совершенствовались в искусстве воспроизводства образа Бога, каковым он должен быть по традиции, предписанной умудренными старцами. — «Не так!»  Мысль прервалась с появлением официанта. Идеально белая чашечка с горкой воздушной молочной пенки с легким стуком приземлилась посередине стола. Можно было приступать к завтраку. Я отвлекся на кубик холодного масла, растекающийся по поверхности поджаренного хлеба, хотя в моей голове еще вились остатки фантазий о липнущих от жары к телу льняных рубахах, пропитанных запахом пота и растертых свинцовых красок, о длинных пальцах с характерными мозолями и пятнами въевшихся в кожу разноцветных масел. Мой взгляд вновь устремился к привлекшему внимание окну. Пространство внутри комнаты приобрело движение. Без сомнений — проблески света рисовали наяву или в моем воображении поцелуй: долгожданный и томительный. Соприкосновения еще не произошло, но губы уже чувствуют теплую волну желания и влагу, переполняющую рот. Сердце начинает биться чаще. Дыхание прерывается. По венам и мышцам проходит тепло, которое затем превратится в расплавленную ртуть. Желание близости возникает раньше, когда образ уже нарисовался внутри сердца — ровная стрела носа, загадочная полуулыбка, глаза подвижные глаза, пушистые ресницы, волосы — рыжеватые, вьющиеся и длинные, создающие мерцающую иллюзию неопределенности пола. Mona Lisa vs Mona Salai. Расстояние не имеет значения: мое знание — знание того, кто находится рядом — не важно, желание прикосновения уже живет отдельно от нас и вынуждает на поступки. Может быть я сам уже незримо присутствую здесь и там, и являюсь участником этой сцены? Запах настенной штукатурки, расписанной зелено-синими завитками, смешивается с запахом желто-серебристой пыли, осевшей на бархате портьер, запах тяжелого тканного покрывала на постели, оплывшего свечного воска, пучков лаванды и полыни запиханных в наволочки подушек и в матрас — лишь внешнее окружение, которое теряется перед едва слышимым запахом пота, проступившего на коже, пока скрытой завесами одежд. Вкус кофейных зерен на моих губах привносит странную ноту: если и есть в любовной сцене какой-то вкус, то, несомненно, он должен вбирать вкус свежего молока или кисловатое послевкусие выпитого недавно вина. А может — карамели? Могу ли я почувствовать вкус этого поцелуя, увиденного в окне? Или ненамеренно вспомнить свой наипрекраснейший опыт и сглотнуть слюну? — Sta bene? — Киваю в ответ на реплику вежливого официанта, вышедшего наружу из стеклянных дверей маленького кафе. Внутри оно длинное и полутемное, в тусклой витрине лежат бесформенные бутерброды непонятной свежести, над ними — горки из чупа-чупсов, рядом — барная стойка, с высокими пивными кранами. Впечатление от улицы, украшенной горшками герани, и полукруглой арки над входом, где на замковом камне еще сохранились остатки герба — сразу теряется. Нет, любовь не здесь, а где-то в комнате второго этажа, в окне, чуть прикрытом сверху откидной ставней. Может и в этом я себя обманываю? Тот юноша, с которого отлили улыбающегося Давида, и тот, с которого писали Иоанна, могли ли они соединиться теперь в поцелуе? В возрасте молодости, чуть невинные в красоте своего облика, запечатленной на многие века. Можно только предположить, представить, прочувствовать — как скользят ладони по скульптурно выточенным природой обнаженным телам, но на публике, прикрытым слоями рубах и складками длинных плащей? Жесткие влажные завитки упавших на лоб волос касаются друг друга, переплетаясь, будто в водовороте, и чувство настороженной интимности уже находится на грани полной растворенности в ощущениях партнера. На краткий миг, взмах руки, и щеколда, поддерживающая ставню, с железным грохотом падает вниз, встревоженный серый голубь взлетает с карниза, а я лишаюсь зрения. Дом напротив меня становится обычным, ничем не отличающимся от других, а громкий разговор двух пожилых синьоров, присевших за соседний столик, лишает меня еще и слуха. Любовь остается где-то там, скрытая в недрах каменного фасада, недоступная для чужих глаз и ушей — тайной, разделяющей только двоих. Тайной, оставляющей возбужденное послевкусие в моем теле и яркий румянец на щеках.