Рефракция света

Стелла видит ее в первый раз, и в голове само собой проносится: «Бедовая девчонка». Про таких говорят: «слишком одаренная на свою голову» или «слишком красивая на свою беду». Или — что двукратно хуже, — все вместе. Носиться с ней поначалу — кажется даже забавным. Все равно, что наблюдать заплутавшего в высокой траве зверька, что забыл проход к своей норке. Ошарашена, ошеломлена, оглушена — все целиком и до конца. Хлопает будто чуть выцветшими глазами и то и дело неловко поправляет локон у щеки. Особенного в ней — чуть. Разве что бледноватая, словно выхолощенная кожа — такая, что Стелла с колким вздохом поджимает губы. У нее самой родинки — тот еще ночной кошмар детства, — никуда не делись и после сотен безуспешных косметических попыток. А скрывать их постоянным магическим заклинанием кажется фальшивкой — обмана в жизни Стеллы и так предостаточно. Блум смотрит на Стеллу не как остальные: еще не знает ее историю. Говоря совсем честно, Блум — единственная во всей школе, с которой можно начать с чистого листа. Просто так — как человек с человеком. Стелла даже не помнит, пытается она это сделать или нет — все равно все выходит, как со всеми. Чуть насмешливо и напоказ. Украдкой продемонстрировать новое роскошное платье, «позабыв» притворить дверь; поймать солнечный отблик в драгоценном кольце на холеной руке; по щелчку пальцев — вовсе и не обязательному, — зажечь беловатый, волнующийся в воздухе светлячок. Вроде все, как и обычно, но Блум реагирует иначе. Особенно, на магию. Преломляется взглядом о волшебный свет, попадая в его ловушку, как попадала Стелла в первые свои разы. Свет прекрасен хотя бы тем, что предательски обманчив — искажая пространство, он способен обратить ложь в правду, а истину — в обман. Блум смотрит на Стеллу рассеянными, широко распахнутыми глазами, жмется украдкой у порога и задает глупые вопросы. Отвечать на них — все равно что отбивать неловкую теннисную подачу новичка на корте. Сплошное удовольствие. Разумеется, проходит всего-ничего, как Блум спутывается с теми, у кого стандарты пониже, да и подступиться к ним проще — четверка разношерстных, пестрых девчонок без царя в голове. Ну ладно, у той, что водоплавающая, какие-то зачатки разума присутствуют. Стелла неуклонно меркнет на их фоне, удивляясь в который раз — почему? Как так выходит раз за разом, что обычные, в целом, простушки, затмевают ее в чужих, почти уже преданных глазах? Тут же одергивает себя. Она не должна поддаваться бессмысленной ненависти, взращенной внутри жестокосердечной матерью. По разным причинам, но и из чистого принципа — тоже.        Первое испытание приходит с самой ожидаемой стороны, и Стелла, готовившаяся к нему столько времени, облачившая душу в доспех из чистого серебра — вдруг проигрывает. За один ход и наотмашь. Скай и Блум. Блум и Скай. Цепляется за них взглядом как-то сама собой; перед сном машинально пролистывает то его страничку, то страничку Блум, на автомате сверяет время захода; отправляет Скаю сообщение, чтобы в очередной раз убедиться — был в сети уже трижды с тех пор, но не ответил Стелле до сих пор. Слышит раздражающие звоночки из соседней комнаты — это смартфон Блум, который она даже не проверяет. В отличие от Стеллы, может позволить себе и такую роскошь. Стелла знает наизусть, что это такое. Она ведь уже проходила это десятикратно. Жгучая, отравляющая ревность, от которой нет ни защиты, ни исцеления. И снова проигрывает ей — раз за разом. Она не пытается ненавидеть Блум — вообще ничего к ней не чувствует. Но обида на Ская внутри разрастается заразой, будто ее пожрал Сожженный — да так, что вытянул часть души, а вторую — оставил маяться. Стелла ведь старалась, — через силу, согласно наставлений матери, — но старалась правда. Вкладывалась без остатка в разваливающиеся, шатающиеся, как карточный домик, отношения– как делала и во всем остальном. Сцена в столовой вскрывает еще одну старую рану — опасно близко к первой. Стелла хочет разозлиться на Блум — просто чтобы не злиться на Ская. Но выходит с точностью да наоборот. Он знал наверняка, как ей больно. Видел и по глазам, и по робким, неуверенным — у нее, принцессы Солярии, ха! — жестам, но все равно сделал то, что сделал. Опустился на скамейку рядом с Блум — ближе всех допустимых пределов. И даже бровью не повел. Посреди переполненного зала — так, что все это видели. И все они обращаются взглядом к Стелле — чуть затравленно и выжидающе, словно сейчас она извергнет вовне разящие молнии и разом испепелит целую школу. Стелла ловит взгляд Блум — осторожный, извиняющийся, как будто успокаивающий. Нет, злиться на нее не выходит вовсе. Блум же не виновата, что Скай ни во что не ставит их обоих, верно?.. Она пытается — зачем-то, — оградить Блум от собственных попыток вернуть кольцо. Не потому что это слишком опасно, нет — просто… ну зачем Блум в этом участвовать? Стелла всю жизнь решает проблемы самостоятельно — ни к чему здесь быть этому… ребенку. Блум на это, разумеется, наплевать. Она соглашается на все так просто, словно речь идет о совместной покупке новой лампы в общую комнату. И Скай сразу же смотрит на нее, как на героиню. После этого «диалога» Стелла не выдерживает. Пытается, конечно, но не так уж это и просто. Кто проходил — тот знает. Обливает всех звенящим в голосе негодованием, срываясь на ни в чем неповинных людей. Все это — только чтобы не унижать себя сценой со Скаем, — и сама выходит прочь. Успевает лишь поймать задумчивый взгляд тепло-ореховых глаз.        Стелла почти не удивляется, когда Блум, уязвленная точными, злыми словами, конечно же бежит к Каменному кругу. Выходит, они похожи гораздо больше, чем Стелла думала. Выходит, задеть Блум тем, что она чего-то не умеет или не может — проще простого. Стелла наблюдает за ней, скрывшись в собственной магии, прислонившись к прохладному камню, — и это как будто бы успокаивает. Успокаивает и то, что Блум не меняется: в кругу людей и в одиночестве она одинаковая. Для Стеллы это… непривычно. Блум же дрожит, хмурится, злится, тревожится — не нужно быть эмпатом, чтобы понять это. Даже в лицо ей смотреть не нужно. Она делает ровно то же самое, что однажды делала Стелла. Правда, тогда она стояла перед собственным зеркалом, закусив губу, чтобы не расплакаться, и безуспешно пыталась пропустить свет через сложную систему призм. Отчаянно желала угодить этим «лучиком» в материнский глаз под конец, но ей было всего одиннадцать — не получилось. Блум же начинает проходить этот путь лишь сейчас — в шестнадцать. И чем дольше Стелла смотрит на безупречные рыжие волосы — тем быстрее гаснет желание подойти, положить на плечо ладонь и сказать что-нибудь успокаивающее. В конце концов, зачем делать что-то, чего от тебя никто не ждет? Поэтому она делает то, что от нее ожидают. И говорит то, что от нее ожидают. — Самая сильная магия исходит от худших эмоций, — выверено произносит Стелла, зачем-то приближаясь к Блум ближе нужного. Она пахнет корицей и яблоком. Не один человек не может так пахнуть, что за чертовщина?.. Заканчивает: — Гнева и ярости. Блум вздрагивает — нехорошо и нервно, — и Стелла на секунду хочет сменить направление слов: сказать что-то доброе, что-то правильное, но только усиливает напор — вопреки себе. Это уже почти мазохистское удовольствие. Стелла продолжает оскорблять Блум практически в самое ухо, рядом с тонко поблескивающей дешевой сережкой под цвет золота. Она вызывает раздражение всего на секунду, а потом Стелла замечает тонкую жилку на шее, и забывает про глупое украшение. Блум выворачивает почти мгновенно — от слов Стеллы, от ее голоса, от жестов и опаляющего шею дыхания. И все меняется. Блум зажигается. Во всех смыслах. Свет и пламя — их магия очень похожа, но все же различима в столь тонких нюансах, что с первого раза можно и перепутать. Стелла понятия не имела, что может оказать такое глубокое влияние на человека за такой краткий срок. С помощью жалкой пары клишированных, заезженных фраз — в конце концов, от матери она такие выслушивала беспрестанно. Стелла наблюдает — не может иначе, — как вспыхивают удовольствием ясные глаза; как подрагивают ресницы, и губы изгибаются почти самодовольно — точь-в-точь, как у самой Стеллы. Как Блум поворачивается — мол, посмотри, получилось, ты представляешь?! — и у Стеллы сводит пальцы от желания протянуть руку и поправить выбившийся локон, как это делает сама Блум. Пресвятая магия солнца и звезд, ей что — нравятся рыжие?.. Немыслимо. Возмутительно! Не может этого быть. Стелла отворачивается прежде, чем Блум успеет перехватить блеснувшее удивление в ее глазах. Вместе с тем приходит и новое ощущение: Блум — тоже. Такая же. Ей нравится переступать границы, идти наверх, разрушая условности и правила, и она ни за что не станет читать ей мораль о том, что верно, а что нет. Даже не задумается об этом. А еще, она — ее уровня. Обычная девчонка из ниоткуда, с непонятными способностями и историей, испуганная и сомневающаяся в себе, но все равно — своя.        Стелла не помнит, в какой именно момент огненная спираль внутри рождается и раскручивается полыхающими кольцами. Она, кажется, уже не понимает, кого конкретно ревнует — то ли Ская к Блум, то ли Блум к Скаю, то ли всех вместе. Ревность точит, втыкает в нутро иголки, и как только Стелла пытается вынуть хотя бы одну из них — слышит в голове невыносимо четкий, выевший в ней кислотную дыру, голос матери. Она всегда говорила, что единственная партия, пригодная Стелле — принц, и на меньшее она не может позволить себе согласиться. Стелла терпеливо напоминает сама себе, что это — одно из тысячи условий, — которые всецело окупаются возможностями, что открывает перед ней королевская кровь. И Скай… подходит. Как туфли к платью, как помада к теням, как заколка к серьгам. Он простой и удобный. И, в общем-то, хороший. Они выглядят правильной парой, прекрасно смотрятся вместе, оба одарены и на первом месте в Алфее. Они находят общий язык во множестве вещей, понимают, каково это — нести ту ношу, что тяготит плечи обоих. Еще у них прекрасный секс. Вроде бы. Стелла, стыдно признаться, разбирается в этом не очень, поскольку воспринимает секс так же, как и все остальное — это навык, в котором можно достичь высот усердными упражнениями. Искренне хотеть им заниматься для этого — вовсе необязательно. Успехи освоения Стелла меряет реакцией Ская — реакция вроде бы достойная усилий самой принцессы Солярии. Скай подходит, но в это же время он — чужой. И отдаляется все больше. Причем по направлению к Блум, и впервые за все время Стелле удается обратить свое раздражение на него самого, а не на случайных жертв поблизости. В какой-то момент откровенно ревновать его при всех — становится даже удобно, ведь это направляет слухи и шепотки в нужное русло. И она снова мечется между спасительной ненавистью к нему и той защитой, которую он мог бы ей дать, — пусть и иллюзорной, — но она ей так сейчас нужна…        То, что случается после — поспешное бегство с поля боя, на которое она сама же всех и затащила ради чертова фамильного кольца, — отрезвляет. Напоминает хлесткие пощечины Луны в детстве. Все схлопывается воедино: страх за Блум, что оказалась в такой ситуации из-за нее самой; страх того, что она глупо и неправильно выдаст себя ненужной реакцией; ужас возможного отчисления за проступок, который ей не простят. Ровно так же и исчезает, раскрывается безмятежным белым цветком спокойствия, когда все собирается пазл к пазлу и заканчивается хорошо — для всех. — Ты не представляешь, какой ценой… — начинает говорить Блум с ироничной усмешкой, протягивая Стелле ее же кольцо, и Стелла хочет машинально сказать: «Я представляю. Правда». — Нам лучше больше никогда не обсуждать этот день, — перебивает ее Стелла. Все механически, машинально — так, как она и должна себя повести. Обсуждать этот день и правда не хочется — зачем ей лишнее напоминание собственной эгоистичности, едва не сведшей в могилу четырех прекрасных девушек?.. Стелла даже почти говорит что-то такое вслух, но не выходит. Слова не выталкиваются, застревают в горле, когда как другие — надменные и острые, — почему-то сыпятся без единого усилия. Момент дрожит, утекает сквозь пальцы. Блум благодарит Стеллу за то, что та прикрыла всех перед директрисой (как будто бы могла поступить иначе); Стелла сдается и хочет сказать в ответ что-то колкое, просто чтобы продолжить разговор, но приходит Скай. Да будет тому свидетелем королева Луна, Стелла никогда не была настолько огорчена его появлением, как сегодня. Она внутренне вздрагивает, поспешно исчезает в собственной комнате — оборачивается к Скаю, когда тот стоит уже напротив Блум с глупым, неуверенным лицом. Смотреть на это отчего-то почти противно. А лица самой Блум не видно до тех пор, пока Стелла не напоминает им обоим о себе. Ей уже почти смешно. Они думают, что она ревнует, и они правы. Просто слегка ошиблись с вектором ревности. Луч преломился — да не в ту сторону. Блум беспомощно оборачивается вслед Скаю, в последний момент успевает поймать насмешливый взгляд победительницы Стеллы, и что-то меняется в ее лице — но дверь уже закрывается. Ну и что ей теперь делать с этим белобрысым теленком, что сам не в силах принять решение и сказать Стелле — нет?.. Одновременно с тем кристально ясно понимает, если Скай сейчас уйдет — по-настоящему и навсегда, — она просто сломается. Потому что никого другого у Стеллы нет. Она думает об этом и только бессмысленно потирает пальцами нагретое кольцо, возвращенное прямиком из потрохов Сожженного. Блум на редкость… исполнительна. Даже слишком. Пока Скай объясняет домашнее задание, которое Стелла выполнила еще два дня тому назад, в голове крутятся мысли. Самые разные — в основном, о вспыхивающих медью волосах и чуть порывистых, угловатых движениях. Ходить Блум и вправду не умеет. Ей бы не помешали уроки — и Стелла могла бы с этим помочь.        Когда наступает глубокая ночь, Стелла сидит на собственной кровати и качает в руке бокал с белым сухим. В голову хмельно ударяется мысль — странная, дикая, но… никто же не узнает? Стелла стекает с кровати и — это ничего такого, ведь так? — исчезает в магии света, укрывается им, как мантией невидимкой. Проходит в общую комнату — в ту часть, где смешная лампа и заваленный стол, — и замирает рядом. Спустя секунду уже непроизвольно тянется рукой и задумчиво перелистывает страницу блокнота Блум. Блум сопит рядом, разбросав руки и ноги в смешной пижаме по узкой кровати — Стелла на таких никогда не спала. Право, это смешно. Она даже спит нелепо! — такое вообще возможно? Крохотный светляк тем временем следует над страницами: «Может быть, Стелла была права?» «Магия исходит из эмоций». «Контроль или наоборот?» Удивительно короткие мысли, которые вовсе и нет нужды записывать, но тогда Стелла не сумела бы сейчас их прочитать. Это — ее самое любимое. Солгать в глаза может каждый, приукрасить, умолчать или и вовсе — не сказать ни слова. Но порывистые записи в той самой, потрепанной книжке, с чуть рвущимся краем затертых страниц и замятыми уголками, которую Стелла столько раз видела в руках Блум — самые честные. И теперь на них — ее имя. Стелла задумчиво присаживается на краешек дешевого стула, рассматривает неровные строчки, выпивает их все глазами. Перелистывает страницы дневника — и даже не замечает, как доходит до самого начала, впитывая обрывки жизни Блум крупицу за крупицей. Безмолвно проживает с ней моменты, которые Блум никогда не разрешала с ней разделять. Возможно, что теперь она знает о ней даже больше, чем все остальные; те, которые — ее подруги. Стелла уходит уже почти утром — придется постараться на славу, замазывая круги под глазами, чтобы никто ничего не заподозрил и на начал задавать вопросы. Говорит себе — больше никогда. Это был единственный раз. Последний раз. Повторяет снова и снова. Уже почти не читает, потому что так часто Блум не пишет, а вламываться в ее телефон Стелла не собирается. Даже у одержимости есть свои лимиты. Теперь она просто вслушивается в неловкие, подернутые спасительной ложью разговоры Блум с родителями в два часа ночи. Неловко поправляет одеяло, когда та вздрагивает во сне или иногда — едва-едва вскрикивает. Оправдывает сама себя: она — принцесса Света, а значит, в ночи может позволить себе… прятаться. Сделать то, чего никто и никогда все равно не увидит. Хоть бы и так — по чуть-чуть, осторожно, неловко, и — как будто бы ничего и не было.        Световой день становится пыткой — многоликий и одновременно пустой во всей своей бесконечной фальшивости. Стелла достаточно умна, чтобы видеть перед собой огромное поле, полное огненных ловушек — наступи на любую, и потеряешь все. Она искренне держит дистанцию и выверенный уровень надменности; почти не выходит из комнаты на общие «диванные» сборища, хоть и оставляет дверь приоткрытой достаточно, чтобы можно было выглянуть наружу — и наоборот; сталкиваясь с Блум в общей ванной, делает безразличное лицо и тут же — ненароком цепляется за ее жесты, смешливую улыбку и искорки в глазах. Когда Блум разговаривает с другими и не видит Стеллу, разумеется. Это становится (да кого она обманывает — стало уже давным-давно) похоже на ОКР, или на маниакальную стадию биполярного расстройства. И все, что Стелле остается — отчаянно вымещать запретную привязанность на несчастном Скае. Подло, нечестно, но он сам — поступает с ней вовсе не лучше. Порой Стелле так и хочется взять его за плечо, развернуть к себе и усмехнуться — мол, Скай, поверь, когда ты смотришь на Блум и думаешь, что я этого не вижу — я в точности знаю, что ты чувствуешь. Может быть, даже в разы сильнее. Особенно, ей нравится сидеть в его комнате рядом с ним, потому что это — гарантия, что он не рядом с Блум. И да, она понимает, как это звучит — даже и в ее мыслях. Понимает и то, откуда прорастает это гнилое, ядовитое, страшное дерево со-зависимой привязанности. Когда годами отчаянно и слепо пытаешься заслужить чужую любовь — это превращается в привычку, и всякий раз срабатывает одинаково. Любой знак внимания — пусть и высохшая, обглоданная кость, — но ты все равно бросаешься на нее, как на роскошный десерт, чтобы потом сутками лелеять крохотный момент в воспоминаниях. Поэтому, когда Скай бросает ее честно и наверняка — глаза в глаза, — это ощущается…просто странно. И все. Он оставляет Стеллу один на один с демонами в самый сложный из моментов, сбегает прочь из ее собственной комнаты, и все, что она может сказать и сделать по этому поводу — вздрогнуть от краткой боли. Снова взять себя в руки — упрямо и сжав зубы. В самом деле, если подумать, это почти подарок с его стороны. Скай бросил ее дважды. И теперь ей больше не нужно притворяться, что эти отношения — работают. Не нужно винить себя в том, что она не попыталась — попыталась. И не нужно выводить его на очередной и тот-самый-разговор. Хоть что-то не нужно решать самой.        После того, как мать ставит ее перед очередным, сокрушающим едва установившийся порядок фактом — Стеллу словно на орбиту выбрасывает. Мир вращается картинками, по щелчку вставляет в проектор то одну, то другую. Она даже не задумывается о выборе: сбегать или нет. Вспоминает еще в машине, рядом с матерью — и верных слуг, и потайные ходы, и секреты в комнате с запасной одеждой, телефоном и кое-какими деньгами. Мучается совсем недолго, отыгрывая роль послушной дочери, как была научена за годы, чтобы в нужный момент исчезнуть из поля зрения. Стелла никогда не говорила матери о том, что способна на невидимость: проще обойти того врага, который тебя недооценивает. Комната в Алфее выглядит мучительно пустой и пыльной, заставленной теперь дурацкими горшками, отчего повсюду то земля, то опавшие листья, то раздражающая пыльца — у Стеллы аллергия, о которой никто не знает. Еще один неприметный, никому не важный факт. Она выглядывает из убежища, только когда все уходят на уроки: прячется в проклятой школе, как какая-нибудь крыса. С другой стороны — теперь можно наблюдать за происходящим как будто бы по серьезной причине. Теперь ведь она наблюдает не только за одним человеком — за всеми сразу. Слушает их разговоры, даже радуется, когда они ее вспоминают — по какой угодно причине. Пусть и не самыми добрыми словами, но ведь запомнили — значит, она была здесь, в этой комнате. Оставила свой след. А потом, уже на следующий день Блум прогуливает урок. По какой-то дурацкой причине, о которой никому не говорит. Возвращается в комнату в полном одиночестве, оглядывается будто бы воровато. Вынуждает Стеллу поспешно скрыться и вдруг делает странное — аккуратно, едва только кончиками пальцев подталкивает дверь в опустевшую комнату Стеллы, да так и замирает. Стелла замирает тоже — ровно напротив, у комода. Боится дышать и шевелиться, потому что Блум стоит на пороге и поначалу смотрит прямо сквозь нее. Медленно переводит глаза левее, как-то беспомощно блуждает глазами по стенам. Делает, наконец, шаг вперед, потом еще один — идет прямо на замершую Стеллу, но все-таки сворачивает влево и опускается на незастеленный матрас. Стелла только сжимает пальцы — не знает, что сказать и что сделать; пытается унять дрожь. Блум смотрит мимо нее — пространно и неловко, будто пытается отыскать в знакомой комнате хоть какую-то вещицу, принадлежавшую бывшей хозяйке — но раз за разом терпит поражение. И под конец только неловко обнимает себя руками, чтобы спустя растянувшиеся минуты — тихо и ссутулившись уйти. Стелла не задает себе вопросов, ничему не удивляется, вообще — больше не думает. Возвращает Блум долг той же ночью. Замирает безвредным полтергейстом в общей комнате у окна и не знает, что ей сделать и как поступить. Появиться, что-то сказать, оставить записку?.. Думает — вот бы и правда стать невидимкой. Навсегда. Бродить среди людей, наблюдать за ними, украдкой рассматривать всю эту веселую компанию девчонок и… Блум; никогда не выходить замуж; не восходить на престол и не думать о благе всех вокруг, кроме себя самой. Потайное ее желание. Одно из десятков, но это — самое заветное. Так ни что и не решившись, уходит почти на цыпочках, просачиваясь в щель между дверью и косяком; машинально сбрасывает невидимость — поддерживать ее долго довольно-таки сложно и изматывающе. Особенно, когда эмоциональный фон похож на миллиард балующихся солнечных зайчиков, скачущих по поверхности воды. И вздрагивает, когда за спиной тонко и мимолетно скрипит дверь собственной комнаты. Оборачивается, одновременно пытаясь набросить иллюзию обратно, но магия не подчиняется — как будто тихонько смеется и испаряется в никуда. В самый неподходящий для этого момент. На пороге стоит Блум — сонная и встрепанная, все в тех же глупых пижамных штанах и майке на лямках в этих аляповатых узорах. Смотрит устало и расфокусировано, закусив губу — как будто ходит во сне, — а в комнату Стеллы и вовсе попала случайно. — Блум?.. — спрашивает Стелла машинально. Голос сначала падает, потом высокомерно взлетает вверх, но уже, кажется, поздно. Прокололась. — Ты… ты вернулась? — напрямик спрашивает Блум, забавно хмурится, щурясь в сумраке — и как вообще только различила? Солгать что-либо сонному человеку — плевое дело. Даже особо стараться не нужно — все равно поверит, а потом и вовсе — может позабыть. Скажет сама себе — померещилось. С другой стороны… Стелла сглатывает. Почему бы и не сейчас? — Я здесь прячусь, — говорит она честно, хоть и очень тихо. Даже руки опускаются в немом, извиняющемся жесте. Блум вздрагивает от несвойственной Стелле прямоты и откровенности; от голоса, затерявшегося в памяти за то время, что ее не было; от того, что Стелла — настоящая и правда здесь. Смотрит украдкой, как человек, узнавший слишком многое за очень малый отрезок времени. Стелла хочет что-то сказать, обратить все в шутку, но язык не поворачивается разрушить момент — пожалуй, единственный в своем шансе на что-то хорошее. Блум подходит так медленно, будто по воздуху плывет — ничего общего с ее привычными, неловкими жестами. Продолжает смотреть на Стеллу, как на невыносимо яркий источник света, и все еще щурится, хотя в комнате с зашторенными окнами — почти темнота. — Это все из-за матери? — сипло спрашивает Блум, останавливаясь в паре футов. У Стеллы много разных талантов, но прямой ответ на прямой вопрос — не в их числе. Тем более, за сегодня лимит она уже перевыполнила. Так что она неловко передергивает плечами, пока Блум смотрит на нее снизу вверх — слова снова не лезут. Взгляд Блум смягчается, плывет вдоль лица Стелла и вдруг цепляется за одну из ее родинок на щеке — Стеллу изнутри будто вздергивает. Никто не имеет права так открыто и явно смотреть на ее изъяны. — Такие красивые, — вдруг говорит Блум все еще сонно и немного растянуто. — Что?.. — хрипло выдыхает Стелла, ее качает. — Красивые, — эхом отзывается Блум. — Таких ни у кого больше нет. Стеллу переворачивает. Почему-то сама она никогда не думала о своих родинках — в таком ключе. Блум тянется — неловко, едва только пальцами, — и также тонко касается лица Стеллы. Обводит по контуру, заправляет ей волосы за ухо ровно тем же жестом, что заправляет их себе. Запрещенный прием. — Я… — пытается сказать Блум, но голос ломается. — Это ведь сон, да? Мне часто снится что-то такое. Стелла не говорит, что — знает. В некоторых своих кошмарах Блум бормочет больше нужного — даже больше того, что пишет в своем блокноте. — Хорошо, что ты вернулась, — продолжает Блум тихонько. — Даже если и во сне. Делает вперед еще один, едва заметный шажок, но внезапным образом становится десятикратно ближе. Ближе всего, что есть в этой комнате. Смотрит так, что у Стеллы не остается ни единого сомнения — Блум полностью проснулась, и уже довольно давно. — Обнимашки? — выдает она несколько неуверенно и как будто шутливо: чуть сглаживает нервозность момента. Стелла покорно соглашается — ничего такого, в самом деле. Они же почти друзья. Просто смотрят друг на друга немножко дольше нужного и понимают друг друга немножко больше обычного. Стелла не столько делает шаг навстречу, сколько качается вперед; неловко обнимает Блум ниже груди, обволакивая руками без лишней жесткости. Аккуратно вжимается носом куда-то у виска — где линия волос и, конечно же — корица и яблоко. Обнимаются они тоже, как друзья, и тоже — немножко дольше нужного. Руки Блум такие же беспокойные, чуть всполошенные, что и она сама. Неловко притягивают к себе Стеллу, неловко бродят по спине, неловко цепляются за край кофты, чтобы удержаться, потому что, — Стелла начинает это чувствовать, — по Блум как будто блуждает одна огромная мурашка и вынуждает ее подрагивать. — Ты не попрощалась, — тихо говорит Блум Стелле куда-то в ключицу. Кожа мигом вспыхивает — но так и должно быть, верно? Ведь Блум — огненная фея. — Я… — она значимо прерывается. — Мы скучали. Три последних слова — и совсем не те, которых обычно так ждут, — но Стелла плывет. Погружается в целый океан света, который преломляется со всех сторон, но все равно — сходится в одной точке. — Ну да, — неловко отвечает Стелла, и в голосе безо всякого умысла звучит страшное сомнение. Ее правая рука машинально делает мягкое, поглаживающее движение по спине Блум — там, где тонкая лямка пересекает нежную теплую кожу обнаженного плеча. Блум молчит — почти дремлет в кольце теплых рук, чуть покачивается, — и только все сильнее и сильнее вжимается в Стеллу. Кажется, она тоже знает, что это такое — безуспешно пытаться заслужить чужую любовь. — Не уходи больше, — бормочет Блум едва различимо, но Стелла улавливает — то ли по звуку, то ли по дыханию на собственной коже. Кивает едва-едва и уже сама тянет к себе Блум — чуть более властно и решительно, определившись: что, как, почему и зачем. — Конечно, Блум, — отвечает она искренне и без толики надменности. И напоследок добавляет чуть шутливо: — Ты ведь пропадешь без моего наставничества.