просто история.

Вся моя молодость прошла будто в дымке, но не потому, что в ней было много неясностей и прочего. Просто я много курила. Хотя и без неясностей в моей жизни не обошлось. Начиная с натянутых отношений в семье и заканчивая со здоровьем из-за пьянок на улице в компании малознакомых мне сверстниц. Раньше, я довольно хорошо это помню, я сильно боялась курить в затяг, страшась как-то повредить легкие, а потом, чем больше об этом думала, тем больше мне становилось откровенно плевать на свое здоровье. Тогда мне казалось, что, чем больше я вдохну в себя губительного яда, тем быстрее я смогу передать свою душу из рук в руки самой смерти. Думаю, многие подростки меня сейчас поймут: кому не хотелось хотя бы раз покончить со всеми проблемами раз и навсегда посредством повешения или, быть может, вскрытия вен, утопления или, тоже не исключено, отравлением каким-нибудь страшным ядом. Если говорить лично обо мне, то обе мои руки, ноги и кое-где даже ребра в свое время были обезображены несоизмеримо огромным количеством порезов. А потом, когда я пристрастилась к тонким и, как тогда мне казалось, изящным сигаретам с ментолом, то к багровым полоскам добавились ожоги от тлеющих окурков, которые часто тушились о те же многострадальные запястья за неимением чего-то более подходящего. Для меня было настолько привычно наносить себе увечья, что это вошло, похоже, в привычку, как и курить. Многие, понятное дело, пытались отговорить меня от столь желанного мною на то время самоубийства, но никто не был близок мне настолько, чтобы я ставила их желания в приоритет; ничьи слова так не врезались мне в память и на подкорку сознания, чтобы я вспоминала их, находясь в который раз всего в одном шаге от столь желанной вечной темноты и нескончаемого забытья. Вспоминая те смутные годы моей жизни, когда я буквально была одержима мыслью о самоубийстве, мне не становится, как вы могли бы подумать, стыдно. Отнюдь, я безумно горжусь прошлой собой за то, что вытерпела все невзгоды и в один воистину прекрасный день ступила на порог стабильной спокойной жизни. Многие «взрослые» часто, даже слишком часто пытаются обесценить чувства тех, кто младше, высмеять их проблемы и надругаться над крепнущими с каждым днем личными убеждениями. Мне, честно говоря, и до сих пор не особо ясно, почему старшее поколение априори ставит под сомнение, а временами и вовсе отрицает возможность детей и в особенности подростков иметь на своих плечах непосильный для таких лет груз проблем. Быть может, это берет свои корни в общеизвестной истине, гласящей о том, что каждому свои проблемы всегда кажутся более серьезными и значимыми, чем невзгоды кого-то еще. А, может, это просто-напросто халатное и наплевательское отношение, кто знает? Когда я училась в старшей школе, для меня было неоспоримой нормой спать и видеть во сне, как я прыгаю с крыши, а затем недвижимым телом валяюсь на асфальте в куче выбитого мною же при прыжке груде стекла. В таких снах, что удивительно, я часто чувствовала вселенское умиротворение. Тогда мне казалось, что все так и должно быть, что к этому все, рано то будет или поздно, придет. На тот момент я давно приняла этот факт, что смерть — это навсегда, что от нее нельзя будет пробудиться как от дурного сна. В то время я была уже твердо и непоколебимо уверена в том, что меня совершенно невозможно переубедить, и все давно было решено где-то свыше и без моего участия. Опережая ваши, без каких-либо сомнений, скептические взгляды из-под изогнутой брови и столь же скептические высказывании о предыдущем моем высказывании, могу с уверенностью сказать, что фаталистом я не была никогда в жизни. Просто в некоторых (читать как «во многих») ситуациях куда проще было свалить все на рок судьбы или на всемогущее «оно само». Просто в один день моей жизни отъявленной смертницы в мое бренное бытие без какого-либо намека на стук вломилась девчонка с фобией смерти. В тот день все началось так банально и незаурядно, что временами хочется чертыхаться, вспоминая несчастные несколько секунд нашей первой встречи. Тогда, я этого особо не помню, ибо каждый последующий день был как две капли воды похож на предыдущий, кажется, была осень. По крайней мере, я хорошо помнила какую-то свою внутреннюю опустошенность; помнила и легкую курточку темно-синего цвета той самой девчонки со странной фобией. Наш класс, как показала школьная статистика, был самым худшим по успеваемости, зато превосходящим всю параллель по количеству жалоб педагогов и учащихся, стоящих на учете в местном полицейском участке. И почему-то именно в наш класс перевели девчонку из другой школы. Как многие говорили — почти круглую отличницу, олимпиадницу по трудам, победительницу республиканского конкурса по литературе и в прошлом фотомодель. Хотя причины были, на деле-то, довольно ясны: кроме всего прочего, в нашем классе было самое маленькое количество учащихся, ибо все, кто далек был от всего того, что творили наши одноклассники, благополучно сбегали в другие классы или, что высмеивалось еще больше, школы. Многие звали наш класс, пренебрегая первоначальным «десятый «а», кучкой аморальных ублюдков. Никто, собственно говоря, даже не перечил. Зато за неделю до перевода новенькой «кучка аморальных ублюдков» превратилась в кучку аморальных ублюдков и Диану Блэк. Хотя шутка эта не возымела должного эффекта и через день оказалась совсем неактуальной. Началось все с того, что почти вся легендарная «кучка аморальных ублюдков», точнее — та ее часть, которая была в состоянии вставать раньше часа дня, включая меня, сидела перед началом уроков в гардеробе, занимаясь своими делами. Чтобы вы сейчас могли представить всю плачевность ситуации, могу сказать, что в гардероб мы ходили не только для того, чтобы покурить или выпить. К примеру, в тот день, когда к нам должна была прийти Диана — та самая новенькая, — одна из двух девчонок, считающихся легкодоступными, остервенело сосала моему приятелю за пачку не особо-то дорогих сигарет, а вторая — та, что считалась ее подружкой — снимала со всех ракурсов сие действо. Кто-то целовался, кто-то ржал во весь голос с очередной туповатой шутки, кто-то пил, кто-то курил, при этом не всегда табак. Я сидела у самой двери с электронной сигаретой в одной руке и книгой в другой. Являясь одним из трех авторитетов «кучки аморальных ублюдков», я считала себя чуть выше всей той похабщины, что творилась в гардеробе, и тихо читала очередной роман с предсказуемым сюжетом из разряда легкого чтива. Минут через десять бездумного перелистывания потрепанных страниц я поняла, что меня совершенно не занимают события, описанные в романе, и ничуть не вдохновляют звуки минета и ора одноклассников, потому я решила выйти из гардероба и благополучно перебраться куда-нибудь ближе к кабинету, где должен был быть первый урок. Прямо за дверью стояла не знакомая мне девчонка с красивыми волосами ярко-бирюзового цвета. Мне бросилась в глаза легкая темно-синяя куртка, не выглядящая как что-то, что могло бы укрыть от холода, и набитый доверху серый рюкзак со множеством значков и брелков на нем. — Новенькая? — без особого интереса спросила я, выдыхая дым от сигареты почти в лицо девушки. Та кивнула. — Тогда искренне не советую тебе заходить внутрь, — усмехнулась я. — Куртку сможешь занести на какой-нибудь из перемен. — Я, пожалуй, все же сделаю это сейчас, — снисходительно улыбнувшись, проговорила Диана и потянулась к дверной ручке. — Как знаешь, — пожала плечами я, остановившись и затянувшись электронной сигаретой: все же было бы интересно увидеть первую реакцию очередной новенькой на то, что в нашем классе давным-давно считается самой что на есть нормой. После того, как дверь распахнулась настежь, при этом глухо ударившись о стенку, гримасу на лице Дианы просто нужно было видеть. Созерцая то, как наш класс занимается своими делами, она, верно, и сама не заметила, как на лице ее эмоции сменяли одна одну. Однако хотелось бы отметить, что ни одна из них даже близко не походила на что-то положительное или, хотя бы, нейтральное. — А я говорила, — со смешком выдала я, когда на лице новой одноклассницы намертво застыло отвращение. Диана же молча развернулась на пятках и взглянула мне в глаза так жалобно, что я не могла сдержать искреннего смеха, даже учитывая тот факт, что похожий сценарий повторяется без малого каждый месяц, и никого из «кучки аморальных ублюдков» ни разу не смущают глазеющие на них как на истинное восьмое чудо света люди немного более традиционных взглядов на эту жизнь. — Провести до класса? — в свою очередь снисходительно улыбнувшись, поинтересовалась я. Сглотнув ком в горле, Диана кивнула и, нервно оглянувшись, попросила меня скорее уйти из этого страшного помещения, полного до самых краев безобразием и, что вполне оправданно, отсутствием и намека на мораль. — Это нормально? — когда мы порядочно отошли от гардеробов, спросила новая одноклассница. — Вполне. А что, не пристало таким принцесскам водиться с простым людом? — Не то чтобы… — начала она. — Просто не привыкла к такому открытому афишированию своих пристрастий. Там, где я раньше училась, не то, что курить запрещалось, там отстраняли от занятий за покрашенные в ненатуральный цвет волосы. Я покосилась на ярко-бирюзовые пряди девушки. Руку на сердце, тогда мне было откровенно плевать на порядки какой-то неизвестной мне школы, в которой некогда училась неизвестная мне девчонка, потому я чисто приличия ради выдавила из себя сухое «сочувствую» и снова затянулась электронной сигаретой. До урока оставались считанные минуты, потому к кабинету и иные одноклассники, которые доселе развлекались в гардеробе кто как мог. — Грехорт! — кричит кто-то из дальнего конца коридора, яро махая руками, видимо, чтобы привлечь мое внимание. — Я удивлен, что ты еще не сдохла в какой-нибудь канаве! Это был мой друг, также являющийся авторитетом в нашем классе. И если Мишель сего звания добился частой поставкой нуждающимся психотропных веществ, то каким боком авторитетом стала я — тайна крытая мраком. — Закрой пасть, мудло, — наигранно зло рявкнула я. На деле все давно знали мое непоколебимое желание поскорее уже отправиться на покой, и довольно часто это становилось темой для многочисленных шуток. — Да что сразу мудло-то?! — так же наигранно воскликнул Мишель, подходя ближе. — Ты неделю должен мне одноразку, а то так называемую предоплату взял, а одноразки как не было, так и в ближайшее время, мне что-то подсказывает, даже не прогнозируется. Потому и мудло, — уверенно заявляю я, уворачиваясь от объятий друга. — Оба-на, — восклицает он, переводя взгляд на Диану, — а это у нас что за цыпочка?! — Новенькая, — кидает кто-то из дымящей толпы. Мишель страдальчески кривится. — Ну, ясен хрен, что не старенькая — у нас с роду таких красавиц не было. — Мудло! Какое же ты мудло! — рычу я, а потом мы вместе заливаемся искренним смехом, ВТО время как Диана наблюдает за всем этим с глазами по пять копеек. Не могу сказать, что тогда меня так сильно заинтересовала какая-то девчонка. Она ничем не отличалась от всех тех новеньких, что приходили и уходили от нас до этого самого случая. Такая же «правильная», не привыкшая к тому, что у нас совсем торопилось называться дикостью. Такая же, как и все, так зачем же забивать себе голову тем, что из жизни в скором времени уйдет с первым же порывом попутного ветра? Все изменилось на одной из почти ежедневных попоек «кучки аморальных ублюдков». Я сидела в кругу одноклассников и еле знакомых людей, которых мне было бы легче звать друзьями. Мы с Мишелем начали пить часов около пяти вечера, причем начали с четырехпроцентного пива, рассудив вдвоем, что нечего начинать с ядерного месива, когда под рукой есть что полегче. А дальше, по классике жанра любой нашей попойки, Мишель позвал каких-то своих то ли друзей, то ли бывших, то ли настолько старых знакомых, что сам факт наличия этих номеров в телефонной книге уже немного нетрезвого Мишеля вполне мог считаться истинным волшебством, приглашая присоединиться. К сожалению, многие из них на самом деле согласились после первого же упоминания алкоголя, а некоторые и вовсе прихватили с собой кого-то еще. Ситуация, конечно, не из числа радужных, если учитывать тот факт, что убирать все, что оставят после себя эти малолетние алкаши придется преимущественно мне с Мишелем и еще парой-тройкой ребят. Хотя, квартира-то была не моя, а Мишеля, так что вполне можно было бы и отмазаться при желании. Хлипкий импровизированный столик, установленный посередине квартиры Мишеля кем-то из парней, в прямом смысле слова ломился от обилия на нем разномастного алкоголя. Тут было и упомянутое выше пиво (хотя процент алкоголя давно уже перевалил невинную четверку), и вино (преимущественно красное из-за предпочтений хозяина квартиры). Проскочило даже несколько бутылок чего покрепче вроде коньяка и водки, от которых большинство просто будут корчиться по углам, кустам и туалетам. Из закусок — только молочный шоколад, из сигарет — только безобидные квин с ментолом, а из музыки — только тяжелый метал, совсем недавно вошедший в моду, и изредка сменяющие его то рэп то рок. Я сидела рядом с другом почти в само углу его квартирки, выкуривая уже седьмую за вечер сигарету, вальяжно потягивая легкое пиво с вишневой добавкой, качая головой в такт музыке. Роль ди-джея на этот вечер взял на себя Алекс — третий авторитет «кучки аморальных ублюдков», — потому мы с Мишелем могли сидеть спокойно, не дергаясь каждую секунду к старенькому проигрывателю. В квартире тогда было, по моему личному мнению, чересчур людно, но я старалась успокаивать себя мыслью о том, что весь этот балаган не продлится долго: Мишель напивается довольно быстро, так что разогнать отчасти непрошенных гостей можно будет без особых проблем. Как только, так сразу, обещала себе я, вновь припадая к горлышку стеклянной бутылки, в которой почти ничего уже не осталось. Когда я открыла уже пятую на моем счету бутылку какого-то сомнительного коктейля, который кто-то взял в метро за считанные копейки, дверь внезапно открылась, чуть не слетев с петель. В квартиру вваливаются еще четверо девушек, видимо, опоздавших из-за того, что добирались они, вестимо, издалека. Я, наверное, со всем присущим мне пофигизмом даже не подумала бы обратить хоть толику внимания на новых и, совершенно точно, незваных гостей, если бы среди четырех смазанных физиономий не мелькнули знакомые ярко-бирюзовые пряди немного спутанных волос. Наверное, я даже не подумала бы отрывать свой взор от очередной книги, что я взялась прочесть, если б не довольно толстая и уже тлеющая на самом кончике сигарета в руках Дианы. Честно говоря, я не знала, почему меня так сильно разозлила сия картина, но спустя почти неделю совместного обучения я ни разу не замечала за новенькой ни одной пагубной привычки, потому и решила вмешаться. Диана с теми тремя девчонками, которые затащили ее в квартиру Мишеля, сидела почти в центре комнаты спиной ко мне, вальяжно потягивая какой-то из слабоалкогольных напитков, который ей всучила какая-то суетливая девчонка, при этом докуривая дорогую сигарету. Я подходила тихо настолько, что собеседницы Дианы, увлеченно что-то тараторящие, не заметили моего присутствия. Хотя, быть может, они это самое присутствие просто-напросто игнорировали. — Ты с Грехорт не водись — она ненормальная какая-то… — говорила одна из девчонок. — Все время с книжками своими, перебинтованными руками. — Курит еще постоянно… Как ей еще легкие не отказали… — Да! — подхватил еще кто-то. — А еще говорят, что она готова дать кому угодно за курево. — Так, а ты думала, почему она с Мишелем общается? Они просто спят: ему — дырка, а ей — никотин. — Да Грехорт вообще ебнутая какая-то… Все время про суицид свой трещит, но кроме перебинтованных вдоль и поперек рук — ничего. — Я вообще слышала когда-то, что родные родители от нее отказались. Тут попробуй не откажись от такого экземпляра. — Да… А еще авторитет класса. Руку на сердце, в классе своем я всегда была, как бы, на отшибе: отдельно ото всех, но где-то под боком. Не любила шумные компании — компании Мишеля, иногда Алекса и книг мне более чем хватало для полного счастья. Правда, я не думала, что девчонки-одноклассницы были настроены ко мне настолько враждебно. Хотя, поводов было, на деле-то, предостаточно. К примеру, каждая первая являлась в тот или иной период моей девушкой, с которой у меня что-то да не сложилось. Чаще всего, конечно, они не дотягивали до меня по уровню развития. Стандартный набор: личико симпатичное, а мозгов кот наплакал. Словом, все не то, все меня не устраивало. Однако слушать нелестные комментарии о своей персоне я тоже не собиралась, ибо уважения к себе у меня было хоть отбавляй. — Прекрасные мои дамы, то, что у меня в приоритете совершить самоубийство, знают все, так что подобными речами вы не сможете удивить даже спичечный коробок, — манерничая напоказ публике, заявила я, выползая из своего прикрытия, затем обращаясь к Диане. — Пойдем отсюда. Лица девчонок в это самое мгновение, несомненно, нужно было видеть собственными глазами, чтобы ощутить весь спектр эмоций, которые они испытали. Тут было все: начиная от страха и заканчивая неискренним смущением, тут было и веселье, и злость. Я иногда даже поражалась тому, насколько мастерски люди могут совладать со своими эмоциями, когда им это нужно. Я совершенно беспардонно схватила тогда Диану за руку и, не желая даже слушать какие-либо возражения в свой адрес (не то, что им потакать), повела одноклассницу на крышу многоэтажного здания, в котором и находилась квартира моего друга. Там я шустро выхватила из красивых, словно даже музыкальных пальцев Дианы еще не догоревшую сигарету, аргументируя свои действия емким до безобразия «Тебе это нахуй не нужно», позже докуривая ее самостоятельно. Диана, собственно, не особо и возражала. — Интересное о тебе рассказывают, — усмехнулась Диана, старательно глядя куда угодно, только не вниз, где мерцающим ковром стелился город. — Не то слово… А вот я любила взглянуть на столь восхитительное зрелище, как ночной город. Не могу, конечно, сказать, что то, практически, захолустье, где жили все мы, можно было считать чем-то до ужаса красивым и любоваться этим «чем-то» до скончания веков. Это отнюдь не так, но лично меня всегда привлекали подобные картины. Было что-то особенное и в возможности смотреть вдаль, мечтая хоть когда-нибудь заглянуть за бесконечный горизонт, усыпанный многими тысячами, а то и миллиардами витиеватых созвездий, собранных астрономами из звезд, что когда-то давно высыпались из перевернутого неосторожной рукой создателя ковша большой медведицы. — А правду говорят? — Ну, знаешь, ведь все легенды основаны на чем-то реальном, — задумчиво протянула я. — Что именно тебя интересует? Диана тихо угукает, продолжая любоваться звездами, как самый отъявленный романтик. Молча так, словно у них есть какая-то общая страшная тайна, само наличие которой приносит обеим сторонам неземной восторг и даже некое умиротворение. — Самоубийство, бинты? — неуверенно тянет девушка, не решаясь взглянуть в мою сторону. — Я никогда не скрывала этого, я же говорила, — с тяжелым вздохом сказала я, закатывая тонкие рукава кофты, чтобы показать Диане свои изрезанные разными острыми предметами руки, порезы на которых надежно спрятаны за белоснежными лентами бинтов. — А я боюсь смерти, — неожиданно искренне прошептала девушка, глянув мне в глаза своими, причем настолько честными, что эта, на деле-то, простая правда как-то даже выбила землю из-под ног. — У меня из-за этого часто панические атаки случаются… ночью особенно страшно. Знаешь, когда выглядываешь поздно-поздно в окно, а во дворе никого, и окна не горят… Жизни не видно совсем, и мысль о том, что мы все умрем, становится настолько ясной и неопровержимой, что хоть вешайся. И Диана совсем замолчала, закрылась. Нырнула в свои мысли настолько глубоко, что еще немного — и утонет. — Я понимаю то, о чем ты говоришь, — через минуту гробовой тишины ответила я, — но смерть — это настолько привычная в этом мире вещь, что бояться ее… не глупо, но, по-моему, как-то бессмысленно, хотя мы и не выбираем свои страхи. В любом случае, вот она я, вот они пьяные придурки этажом ниже — все относительно живы-здоровы. Любуйся. — Желать смерти ровно так же бессмысленно, как ее бояться, — со смешком выдала Диана, вновь выглядя более живой и уже не такой запуганной. — Не скажи, — ухмыльнулась я в ответ, — предотвратить смерть нельзя, а спровоцировать — запросто, — я замолчала на долю секунды. — Знаешь, есть такой замечательный автор, Алексей Гумилёв. Ну, как автор он, конечно, не такой уж и замечательный, тут я погорячилась, каюсь, но судьба у него цепляет за живое, потому и хочется читать его стихи: читаешь и ищешь глазами совпадения со статьей биографии, — словив на себе заинтересованный взгляд Дианы, я продолжила. — У него судьба сложная такая была, я его так понимаю. В детстве самом — ужасные отношения с родителями, частые синяки на ребрах. Понимаешь, чтобы под одеждой видно не было, но болело нещадно. В молодости — извечное непонимание со стороны общества, унижения, гонения местами. Дальше, вроде, все наладилось: нашел девушку, скажем так, позже она стала его женой, а еще позже — изменщицей и редкой тварью, которая в течение года еще и добивала его любыми способами. В итоге он не выдержал просто — прыгнул с крыши, оставив после себя совсем ничего стихов и столько же прозы. А многие после смерти его говорили, что человеком он был на редкость хорошим: добрым, чутким, отзывчивым, только забитый чем только можно; в угол загнанный. Те, кто особо хорошо его знал, говорили еще, что там, я указала пальцем на небо, — ему будет куда лучше и свободнее, чем тут, на Земле, где одни лишь блядство, стыд да смрад. У него стих есть один… Без названия… Вскоре… Но Диана меня перебила. — Вскоре я последний стих напишу, Возможно, буду печататься в книжках. — И будут гадать, когда я умру, — подхватила я, — «О чем думал этот глупый мальчишка?       «Зачем рисовал ножом на руках?       По кому в подушку плакал ночами?       Почему от чувств остался лишь прах,       Разбавленный горючими слезами?       Из-за кого так страдала душа       Молодого, но грустного поэта?       И почему это он, еле дыша,       Сердца и разума слушал дуэты?       С какого черта, когда умирал,       Не плакал совсем, но громко смеялся?       И почему не боялся конца,       Когда ладонями смерти касался?»       Все в ступоре, простой люд с толку сбит,       Но все ответы на плите могильной.       Многие вопрошали: «Где болит?»       Болело там, где никому не видно». После этого случая на крыше под мерцающей россыпью звезд мы с Дианой стали ближе, а Алексей Гумилев стал «нашим» поэтом. Мы начали больше времени проводить в компании друг друга: гулять вместе по ночному городу, делиться чем-то более-менее сокровенным, да Диана даже села со мной за парту, хотя это место пустовало испокон веков. Правда, Диана, как оказалось, была левшой, потому мы с завидной периодичностью толкались локтями во время письма. Пришлось поменяться местами. Оказалось даже, что Диана, на деле-то, не совсем та, кем хотела и пыталась казаться в обществе. Постоянно пытаясь показать себя в лучшем свете, она ни на йоту не являлась идеалисткой. Находясь, к примеру, дома Диана могла не укладывать свои красивые длинные волосы, не подкрашивать ресницы и не маскировать косметикой очевидные синяки под глазами, появившиеся из-за усердной учебы даже по ночам. Вопреки сложившимся о девушке мнениям, она слушает в основном тяжелый рок, не чурается заработка натурой и ругается матом. А потом как-то так вышло, что мы начали встречаться. И я сейчас, спустя столько лет с тех событий, не пытаюсь оповестить об этом этапе наших с Дианой отношений сухо и скучно, по факту. Просто это решение было больше похоже на сказанные от нечего делать слова. Сказать не ради смысла, а ради того, чтобы сказать. Однако после того как я отшутилась, ответив на дианино «давай встречаться?» заезженным до боли «когда и во сколько?», девушка пробурчала обиженно что-то о том, что она серьезна как никогда в жизни. Я, конечно, шутки ради согласилась, но ситуация эта напрягла меня не по-детски. Дело даже не в том, что Диана не была мне симпатична — отнюдь. Просто, оглядываясь на все мои предыдущие отношения, тогда я твердо могла сказать, что к людям в отношениях относилась более чем просто предвзято, ожидая воистину сверхъестественных вещей, начитавшись книжек подобной тематики. Да и все мои партнерши не были мне дороги по-настоящему, отыгрывая роль мебели. Да и после последней своей попытки построить приличные отношения я вообще зареклась заводить их в ближайшее время. Но у Дианы на этот счет были сугубо свои мысли. И, суди по всему, совершенно отличные от моих собственных. Между любовью и деньгами эта девушка всегда выбирала любовь. Думаю, как-то еще комментировать все это было бы излишним. Она действительно начала за мной ухаживать, находиться ближе и позволять себе больше. Не могу сказать, что меня как-то стесняли или смущали подобные действия со стороны одноклассницы, которая, в отличие от своих предшественников, не думала никуда сбегать, даже с классом неплохо спелась, найдя какие-то общие интересы с наиболее адекватными девчонками. Говоря, что Диана неплохо спелась с классом, я не имею в виду «спилась». Просто стала чаще общаться, к примеру, с Мелани — довольно милой девушкой, которая от запаха табака шугается как от чумы, но никогда не отказывается от косяков какой-нибудь галлюциногенной гадость — или тем же Мишелем. Они тихонько развеяли все те убеждения моей новой девушки обо мне, которые возникли на той самой попойке, события на которой и стали отправной точкой всего того, что творилось тогда. Оказалось, что эта самая Мария Грехорт, я то бишь, совсем не бесчувственная тварь, какой частенько могу показаться со стороны, а довольно мягкая и интересная при ближайшем рассмотрении. Что я отнюдь не «постоянно со своими книжками и перебинтованными руками», а в литературном запое, хотя про руки все было сказано верно. А на вопрос о том, сплю ли я с Мишелем за дорогие сигареты, тот лишь залился искренним смехом, сообщая Диане, что сплю я у него только тогда, когда отец выгоняет меня из дома, да и спали мы в совершенно разных комнатах, а на сигареты мне и своих денег хватает с лихвой из-за двух подработок со средней занятостью. Говоря про две подработки, Мишель, ясное дело, погорячился, ибо официально я подрабатывала только в одном месте, а вторая моя «подработка» рассматривалась мною же исключительно как хобби, хоть и приносила какие-то копейки, но мне хватало. Мишель позже поделился, что глаза у Дианы горели ярко-ярко, когда она узнала, что большинство из того, что ей наплели на попойке, оказалось простой болтовней. Да и вообще после моего согласия на отношения Диана начала слишком пристально за мной наблюдать. Она чуть ли записи вела всего выпитого и съеденного мной, искренне переживая за мое здоровье. К сожалению, за каждой выкуренной мною сигаретой она следила еще более напряженно и недовольно, но со стороны это выглядело так мило, что я старалась рассматривать такое поведение своей новой девушки не как недовольство моим образом жизни, а исключительно как крайнее беспокойство. И мне, руку на сердце, даже не льстило такое внимание со стороны Дианы, как то было с остальными. Оно пробуждало внутри меня какое-то совсем уж необыкновенное тепло, из-за которого я тогда не раз и не два перешагнула через себя, реже закуривая при Диане да больше улыбаясь в ответ на ее очевидную заботу. — Эй, — позвала меня однажды Диана, перебирая мои убитые вечными окрашиваниями волосы, — Грехорт. Моя девушка величала меня, как и все остальные, по фамилии, ибо знала, что мое собственное имя вызывает у меня не самые приятные воспоминания и ассоциации с не самыми приятными моментами из жизни. Я вопросительно изогнула бровь, промычав что-то неразборчивое, ибо лежать вот так вот рядом с Дианой было более чем просто хорошо. Я даже опрометчиво могла бы сказать, что лучше и быть-то не может, ибо спустя пару месяцев таких вот теплых и уютных посиделок с редкими вязкими поцелуями и невообразимо частыми объятиями я начала привязывать к этой девушке, что непонятно вообще каким магическим образом зажгла во мне какую-то искорку. Но она, искорка эта, была не такая, как когда зажигалка не хочет давать огонь, плюясь во все стороны обжигающими искрами, а еле теплая, даже какая-то мягкая, но ее более чем достаточно, чтобы вдвоем согреться в холодной квартире, когда отопление еще даже не думали включать. — Ты же знаешь, что я до невозможного боюсь за твое здоровье? — тихо тянет Диана, решив, судя по всему, начать разговор издалека. Я угукнула, давая понять, что готова выслушать все, что на меня сейчас выльют. Диана немного мнется, верно, собираясь со словами. Или же просто не решается что-то сказать вслух, опасаясь моей реакции. Обычно Диана делает так, когда ей отчаянно не хватает решимости завести разговор о чем-то действительно важном для нее. Я прекрасно понимала, что раз уж Диана завела песнь о моем здоровье, то разговор обещал быть крайне неприятным для нас обеих. — Я понимаю, что твое здоровье ничего дня тебя не значит, учитывая твое решение совершить самоубийство, — начинает девушка, опустив глаза в пол и закусывая нижнюю губу. — Я честно пыталась смириться с тем, что в один не особо-то прекрасный день я проснусь, как всегда почищу зубы, напишу тебе по привычке «доброе утро», приду в школу, сяду за нашу парту, а ты раз — и не явишься. И не из-за подработки, ибо этот день обязательно будет твоим выходным. А потом Мишель или Мелани скажут мне, когда я, не дождавшись тебя в школе, не найдя тебя дома или на той крыше, где мы вслух читали вслух Гумилева, спрошу у них, куда же запропастилась эта непутевая Грехорт, что тебя нет. Что ты очередным слишком глубоким порезом вскрыла себе вены, спрыгнула с крыши, бросилась с моста в реку, повесилась на очередной удачно висящей балке, наглоталась таблеток, кинулась под машину, утопилась, отравилась, подожглась, в конце-то концов… — голос девушки начинает слегка хрипеть, а потом и вовсе срывается, перерастая в отчаянные всхлипы. — Я как представлю — меня аж всю трясет, потом паника, задыхаюсь… — Тише… — пыталась успокоить Диану я, встав и прижав ее как можно ближе к себе, чтобы, не дай боже, не случилась паническая атака или еще что. — Я… — всхлип. — Я каждый раз судорожно считаю, сколько сигарет ты скуриваешь просто из-за того, что вычитала где-то в интернете, что девяносто четыре штуки — смертельная доза… А потом Диану прорывает. Она плачет навзрыд, совсем не стесняясь оголить передо мной свои настоящие эмоции, обнажить все сомнения и страхи. Для меня эта искренность была ценнее любых денег, любых сигарет, любой минуты жизни. Диану трясло от неконтролируемой паники, постоянные всхлипы мешали дышать, буквально душа, а я внезапно поняла, что действительно влюбилась в эту девушку до одури. Да от самого этого осознания так страшно стало, что даже до безумия хорошо. — Диана, — зову я твердым голосом, стараясь быстро вспомнить методики, которые я совсем недавно вычитала на просторах сети, для ликвидации панической атаки, но девушка словно и не слышала меня. — Диана! Я тогда вложила в свой голос максимум настойчивости, и Диана подняла голову. Заплаканная, она не выглядела как бывшая фотомодель: опухшие красные глаза с застывшим в них неподдельным ужасом; так же сильно покрасневший нос с небольшой очаровательной горбинкой, из-за которой девушка невозможно комплексует; дрожащие пухлые губы и мокрые дорожки на щеках, тянущиеся прозрачными и чуть сверкающими нитями к мягко очерченному подбородку — оно и понятно, но даже так она выглядела настолько прекрасной, что меня в равной степени восхищала и пугала эта мысль. — Диана, ты слышишь меня? — так же твердо спрашиваю я и, дождавшись слабого утвердительного кивка, продолжаю: — Сейчас я буду считать до десяти. Десяти, слышишь меня? На раз — вдыхаешь полные легкие воздуха. Полные, поняла? На семь — медленно выдыхаешь. Медленно выдыхаешь, ясно? — дождавшись еще одного утвердительного кивка, я начала считать, тщательно наблюдая за тем, чтобы Диана вдыхала и выдыхала на соответствующий счет, при этом крепко держа ее за руки, что немилостиво так тряслись. Так называемую процедуру со счетом пришлось повторить около пяти раз, прежде чем Диана начнет соображать хоть что-то, а потом еще примерно столько же, и только тогда она более-менее успокоилась. Протерла глаза, почесала нос и вытерла некогда мокрые дорожки на щеках, которые, чуть просохнув, начали стягивать кожу, а потом посмотрела на меня жалобно-жалобно и немного даже виновато, словно желая извиниться за то, что не смогла с собой совладать. — А теперь послушай меня внимательно, — узрев в красивых голубых глазах Дианы еле-еле зародившийся огонек осмысленности, начала говорить я. — Я обещаю тебе, что, пока мы вместе, я не совершу ни единой попытки убить себя. Как бы мне не хотелось провести ножом по запястью или обвить шею веревкой, закинуться таблетками или сесть на край крыши — я этого не сделаю из-за огромнейшей к тебе привязанности и, быть может, даже любви, которая возникла в моей жизни, честно говоря, как гром среди ясного неба. С твоим появлением, конечно же. Диана слабо улыбнулась, но потом взгляд ее вновь омрачился. — А сигареты… — тихо пробубнила она, шмыгая носом. — Ты сама для меня как сигарета, — усмехнулась тогда я, стараясь свести на «нет» разговор об отказе от курения. — Я сейчас серьезно, — сказала Диана, не желая отступать от намеченной цели. — Ладно, — с тяжелым вздохом выдала я, соглашаясь на очередной каприз своей девушки. Кто ж, черт возьми, знал, что она серьезно возьмется за это дело, всеми силами ухватившись за столь заманчивую идею? Диана на полном серьезе начала отбирать у меня все сигареты, включая даже электронные, не желая ничего слышать о том, что почти невозможно просто взять в один день и бросить раз и навсегда. Зависимости, как и все остальное в этой жизни, требуют усердной работы, а, как всем известно, наскоро выполненную работу едва ли можно назвать качественной. Да и про то, что курю я не со вчерашнего дня, а буквально с двенадцати лет, тогда как сейчас мне уже как несколько месяцев стукнуло шестнадцать. Да и вообще, я до сих пор не могу до конца принять тот факт, что у нас с Дианой действительно взаимные чувства, ведь, опираясь на ее собственные слова, табак она не терпит, наркоманок и шлюх — еще больше, не терпит и безалаберного отношения к жизни. У меня же оно не просто безалаберное, а действительно наплевательское. Забавно, однако, вышло: правильная девушка с сильнейшей фобией смерти встречается с отъявленной курильщицей-самоубийцей. И я ни в коем случае не говорю «бывшей курильщицей», ведь бывших, говорят, не бывает. Я эту фразу надолго запомнила, как запомнила свою первую ломку по сигаретам. Я никогда не могла назвать себя с концами конченой курильщицей, но курила я в то время действительно безбожно много, и пути назад уже не было точно. На третий день категорического отказа от сигарет у меня постоянно до невозможности болела голова, не желая угомониться даже после третьей, кажется, дозы обезболивающего, остатки которого я от неконтролируемого раздражения выкинула в окно. А потом меня стало ломать. Раньше я не придавала особого значения этому слову, со спокойной совестью ссылаясь на непосильную любовь людей языком почесать и придать огромное значение тому, что, по факту, не стоит и ломаного гроша. Я раньше думала, что ломкой с концами зависимые называют чрезмерно сильное желание ощутить горечь от привкуса пепла на кончике языка или, быть может, неконтролируемые вспышки агрессии, берущие свое начало в гневе бессилия от отсутствия возможности вдыхать еще и еще. Я могла представить что угодно, но только не то, что ломать меня начнет по-настоящему, да настолько, что буквально все внутренности вперемешку с осколками костей наизнанку. После первой ломки я поняла, что сигареты, как и все, собственно говоря, в этом мире, имеет обратную сторону. Сначала курение кажется чем-то до ужаса завораживающим, а, проще выражаясь, прикольным. Сначала ты получаешь дикий кайф только от осознания того, что ты можешь вдохнуть, после вдоха же — отваренные нараспашку врата в рай. А потом все заканчивается. Но не плавно, как зима приходит, а быстро, рвано, с мясом. Из-за слов одной синеволосой девушки. Все болит, и снова становится холодно, а ты сидишь около разбитого корыта и, сам не менее разбитый, глядишь на то, как стремительно пульсирующими толчками вытекает из трещины в области груди то удовольствие, что казалось когда-то спасением. С таким спасением мне проклятия были предпочтительнее. А проклятием Диана считала сигареты. К концу пятого дня без курения я начала раздумывать о том, откуда же мне взять сигарет да закурить так, чтобы Диана, которая уже около нескольких недель наших с ней отношений от заката до рассвета сидит в холодной однокомнатной и самой что ни на есть неуютной квартирке, что выделили мне родители после очередной нашей ссоры. Как назло, на подработке мои услуги пока не были нужны, потому денег у меня не было тоже. Сначала я ходила по улицам и, как вконец свихнувшаяся, вперив взгляд в землю, надеялась найти выпавшие у кого-нибудь неаккуратного человека деньги. Мое воспаленное сознание с завидной периодичностью стало генерировать сцены, где я вдруг ни с того ни с сего нахожу довольно большую сумму или сразу несколько пачек сигарет. По истечению я уже была не против действительно подставиться какому-нибудь богатому на вид дядечке с большим животом и дорогим дипломатом ради несчастных денег. Меня натурально лихорадило от катастрофической нехватки никотина в легких. Тело не слушалось: руки тряслись нещадно, голова, переполненная мыслями о сигаретах, буквально раскалывалась на мелкие осколки. Последним спасением для меня являлся Мишель, в чью квартирку я и решила завалиться с утра пораньше, воспользовавшись тем, что Диана минутой ранее побежала за продуктами на оставшиеся от моей последней зарплаты деньги, ибо этому зеленоволосому чуду вдруг припекло меня накормить. Видите ли, я питаюсь одними хлебными крошками да остатками воды или водки. К Мишелю я завалилась тогда в состоянии, далеком от того, что можно было назвать хотя бы удовлетворительным, молчу уже о чем-то, что обычно называет нормой. Все такая же трясущаяся, только еще, ко всему прочему, мокрая до нитки из-за того, что попала под снег. Упала на колени прямо в прихожей, позволяя другу созерцать то, как меня не по-детски колотило от ломки, усталости и холода одновременно. Верно, крайне жалкое зрелище. — Что такое, Грехорт.? — испуганно спрашивает Мишель, склоняясь надо мной и осматривая на наличие каких-нибудь увечий, но я стала яростно качать головой и что-то неразборчиво говорить. — Нет, так не пойдет… Объясняй давай, что стряслось? — Дай покурить… — прохрипела я, кое-как принимая сидячее положение и стараясь медленно глубоко дышать по той самой схеме, с помощью которой почти двумя неделями ранее пыталась помочь Диане во время панической атаки. Мишель застыл в ступоре на жалкую долю секунды, а потом молча сунул руку в карман и, достав оттуда пачку сигарет с ярко-красной зажигалкой, которую я когда-то ему подарила в благодарность за то, что приютил на пару дней после ссоры с отцом, протянул их мне. Я, не говоря ни слова, приняла сигареты с зажигалкой из рук друга и, достав одну сигарету, попыталась ее подкурить, но пальцы не хотели слушаться, и зажигалка, в конце концов, полетела на пол, а сигарета так и осталась торчать между плотно сжатыми от неконтролируемого раздражения губами. Парень подобрал зажигалку с пола и поднес ее к сигарете в моих губах. — Вдыхай, — сказал он, с первого же поворота колесика зажигая огонь. С конца сигареты взмыла к потолку тоненькая струйка белесого дыма. Я затянулась и, задержав дыхание на несколько секунд не желая выпускать дым из легких, все же, выдохнула с очевидным облегчением и где-то даже блаженством. В голову отдало мгновенно, и она стала слегка кружиться, что было довольно приятно, хотя немного дезориентировало. Наконец-то. — Сколько ты не курила? — тихо спрашивает Мишель, озадаченно созерцая то, как я лихорадочно делаю затяжку за затяжкой, словно бы страшась снова остаться без возможности курить. — Одиннадцать дней, — выдала я с выдохом. Мне всегда безумно нравилось то, как сигаретный дым, выпущенный из легких, эфемерными клубами поднимается ввысь, с каждой секундой становясь все прозрачнее и прозрачнее, а потом и вовсе растворяясь, будто никогда его и не было. — После четырех лет… Ты серьезно?! — Я знаю, но Диана попросила… — прошептала я в ответ. — Эта курица… — начал было Мишель с явной злостью и агрессией в голосе и глазах, но я его перебила. — Не нужно, Мишель, она ведь для меня лучше хотела… — А вышло что?! — повышает голос друг. — Ты приползаешь ко мне в состоянии дерьма из-за ломки. Этого она добивалась?! — Она ведь не знала, — мямлила я, пытаясь выгородить свою девушку, но все было тщетно. — Да похуй, знала она или нет! Как там, блять… Незнание закона не освобождает от ебаной ответственности. Я ей, сука… — Мишель, нет, — испуганно воскликнула я, прекрасно помня то, как друг ранее «наказывал» тех, кто смел хоть слово против меня вякнуть, затем повторяя: — Не нужно. Это того не стоит. — Но!.. — с явным возмущением начал перечить Мишель, но договорить ему не удается. — Уже все в порядке, правда… Спасибо. Я пойду домой, — я выдавила из себя слабую улыбку, которую и улыбкой-то назвать было крайне трудно, отдавая Мишелю пачку с зажигалкой. — В таком состоянии… — снова пытается возразить друг. — Все хорошо. Да и, по идее, дома меня ждет вкусный обед. Я снова выдавила из себя жалкую улыбку, а потом поспешила скорее ретироваться, не давая другу и слова сказать против. На улице все еще крупными хлопьями валил снег, но я чувствовала себя куда лучше после пары сигарет, и падающие с неба снежинки казались мне чем-то прекрасным и вдохновляющим на нежность, чем-то уютным и атмосферным донельзя, учитывая тот факт, что я всю свою жизнь терпеть не могла зиму. Правда, голова стала кружиться заметно больше, мешая ходить прямо, не качаясь из стороны в сторону и не оступаясь каждые несколько секунд. Через пару минут я дошла до не самой роскошной, но серой и неуютной многоэтажки, где находилась моя квартирка. Еще через считанные по пальцам одной руки минуты я уже стояла в прихожей перед распахнутой дверью и, почуяв запах чего-то действительно аппетитного, широко улыбаясь. — Вкусно пахнет! — крикнула я, заходя в квартиру и закрывая за собой входную дверь. Диана вышла ко мне навстречу и хотела было уже обнять, как вдруг ни с того ни с сего резко отпрянула назад, моментально хмурясь. — А от тебя чем пахнет, м? — с хорошо различимой претензией интересует девушка, одновременно зло и обиженно сверкая глазами. — Я… — Ты обещала, Грехорт! Ты, черт возьми, обещала мне бросить это дерьмо! — с пол-оборота заводится девушка, очевидно, почувствовав запах курева. — Но… — Что «но»?! Это ведь твое здоровье! Оно тебе должно быть важно в первую очередь, а не мне! Почему ты этого не понимаешь! — почти кричит Диана, размахивая руками и не обращая внимания на начавшие слезиться глаза. — Диана… — Тебе плевать на меня, да? — Диана говорит тише, переходя на еле слышный шепот. — Тебе похуй, что я волнуюсь за тебя… — Нет! Мне не похуй, пойми… — бешено начала тараторить я, увидев, что Диану начинает неистово трясти. Она, сломавшись, упала рядом со мной на пол и, буквально выдирая волосы клочьями, плакала навзрыд. Я аккуратно присела рядом с ней на пол и попыталась было обнять, но Диана дернулась так, словно я ей была противна всем своим естеством, а я так и осталась сидеть и ошарашено глядеть на трясущийся комочек передо мной, что находился сейчас в таком состоянии сугубо по моей вине. — Диана… — начала было я, но девушка меня перебила. — Нет, Грехорт, не нужно вот этого всего. Если тебе настолько плевать на мои слова, на мои чувства, то тогда зачем это было к чертовой матери, а?! Зачем говорить, что любишь, подпускать ближе к себе, целовать, влюблять в себя, когда потом все оборачивается таким образом?! Я не могу так, я устала трястись за твое здоровье! Устала, понимаешь! — Хорошо… — тихо говорю я. — Хорошо, я уйду, если я тебе настолько в тягость. — Не… Я встала рывком, отчего голова начала кружиться так, словно я была плохо подготовленным космонавтом в центрифуге, и вышла из квартиры, затем выходя обратно на улицу, где снег только усиливался, оседая нетающими огромными хлопьями на любой поверхности. В кармане тут же зазвонил мобильный, оповещая меня о звонке от моей девушки. Уже, скорее всего, бывшей девушки. — Я, — совершенно без эмоций протянула я, нехотя поднимая трубку. — Грехорт, ты… Ты куда пошла? — дрожащим голосом спрашивают по ту сторону провода. — Куда подальше. — А обед… — еще тише послышалось из динамика. — Какой обед, умоляю тебя! — горько усмехнулась я. — Ты права была: мне плевать на тебя. Ты ничем не отличаешься от всех моих бывших. Такая же истеричная и эгоистичная сука. Подавись своим обедом. Всего доброго, — зло выплюнула я, затем отключаясь. Телефон снова стал вибрировать как проклятый, на дисплее показалось наше с Дианой фото с емкой подписью «моя». Единственное, что я сделала, прежде чем отключить мобильный к черту, так это наскоро напечатала Диане очередной стих Гумилева, чтобы четко обозначить свою позицию:       «Похоже на то, что я снова зависим,       Снова плачу на крыше, напившись вина.       Не знаю уже, сколько сжег твоих писем,       А им три месяца уж не видно конца.       Я не знаю, сколько ты еще напишешь       На белоснежном листе столь ранящих слов.       Словами своими ты плачешь и дышишь,       Да так чувственно, что я поддаться готов.       И не хочешь же забвению отдаться;       Позабыть мое имя, мой лик и мой взгляд.       Я не дам тебе шанса подле остаться,       Ибо все твои письма погибель сулят.» К тому времени, как я на автопилоте добралась до крыши одной из многочисленных в этом районе многоэтажных высоток, внутри — там, где когда-то было сердце, — было непривычно пусто, и ветер продувал сквозную рану, пересчитывая раз за разом все ребра своими невидимыми ледяными пальцами. Снег уже не казался чем-то ужасным или же атмосферным. Сейчас куда важнее было сохранить в еще трезвом сознании еле теплящиеся воспоминания о Диане: о том, как аккуратно она обнимала, боясь задеть; о том, как нежно ненастойчиво целовала, никогда не задевая зубами; о том, как красиво говорила, не скупясь на множество эпитетов и никогда не скрывая правду. Забавно, конечно, что самое хрупкое и неприкосновенное — то самое прозрачное и эфемерное, что я считала чем-то особенным и ценила, — дало трещину и разбилось на мельчайшие осколки, теперь лишь царапая душу острыми неотесанными углами. Ночной город всегда казался мне чем-то особенным, но сейчас, когда вид на стройные силуэты высоток обезображен дневным светом, так хорошо было видно всю грязь, что хотелось блевать. Заляпанные невесть чем серые неживые стены, кривые дорожки, неаккуратно выложенные битым камнем, давным-давно мертвые кусты и деревья. Грязь, слякоть, смрад. Иногда я отождествляла свою жизнь с дымом от сигарет: вот он есть, а через долю секунды уже нет его. Такая же непостоянная, каждую секунду грозящаяся просто исчезнуть. Раствориться в воздухе, словно дым. А еще я постоянно пыталась спровоцировать свою смерть. Чего я только не делала за всю свою жизнь, но с крыши я прыгнула тогда впервые. Перешагнула через вдруг возникший страх смерть, целуя разбитыми губами холодный асфальт. Боль чувствовалась всего секунду, но так яростно и нещадно, что терпеть это было просто невозможно. Свет выключился. Занавес. Голова трещала. — Она без сознания уже почти неделю. В легкие словно насыпали игл немерено. — Врачи говорят, что это может быть комой. Кончиков пальцев словно никогда и не было. — Мишель, я тебе сейчас по роже дам. Яркий свет бил по векам. — Она из-за тебя здесь, если ты вдруг забыла. Во рту пересохло. — Ты прав, но это не повод сомневаться в ней. В висках пульсировало. — Не повод. Аппарат жизнеобеспечения стал пикать чуть быстрее, чем раньше, когда я вдруг поняла, что произошло. Мишель резко обернулся да так и застыл, боясь вымолвить хоть слово, страшась того, что это просто сбой в системе или игры измучившегося за недельное отсутствие нормального сна сознания. — Грехорт?.. — аккуратно спрашивает он шепотом, медленно подходя ближе. Горло резко начало саднить, когда я попыталась сказать хоть что-нибудь, чтобы показать, что я жива, что не в коме, а тут, с ними. — Завали, Грехорт. Ласточка ты чертова. Тебе сейчас не кряхтеть тут нужно, а восстанавливаться. Молчи. Мы тут будем, — мягко говорил Мишель, усевшись рядом и поглаживая меня по руке. На восстановление ушло довольно долгое время, ибо, несмотря на то, что упала я, как оказалось, не на асфальт, а на машину, из-за чего я и выжила, многие внутренние органы были серьезно повреждены. Все это время рядом со мной находились Мишель с Дианой, изредка забегала Мелани или еще кто из знакомых. Один раз даже родители зашли. Тогда-то я почти впервые услышала от них добрые слова и предложение помочь хотя бы с коммунальной платой за ту самую квартирку, которую они сами же мне выделили когда-то. А Диана ни на шаг от меня не отходила, когда я спала. Случалось даже, что я специально притворялась спящей, чтобы хотя бы так ощущать девушку рядом с собой. Она часто плакала, виня себя во всем, что случилось, постоянно просила прощения. Знала бы Диана, как мне в это время хотелось уверить ее в том, что я никогда ни за что на нее не злилась, но я вечно прикусывала себе язык, боясь спугнуть и остаться в итоге в белоснежной палате в одиночестве. Однако совсем скоро должно было наступить лето. На улице было донельзя свежо и зелено, шумно, тепло. Таким блаженством было наконец встать с больничной койки и выйти наружу, вдохнуть свежий воздух и ощутить живые прикосновения легкого теплого ветерка. Столько предстояло теперь сделать, когда мой трехмесячный отход на покой закончился. Наверное, Диана тоже хотела расставить все точки над «и», ибо именно она ждала меня с единственной невесть откуда взявшейся полевой ромашкой около выхода из больницы. Она молча помогла мне спуститься по лестнице, что вела к выходу из территории больницы, хотя в этом не было особой надобности, но так приятно было чувствовать кожей ее прикосновение, что я не смела перечить. Да и не хотелось возражать совершенно. Хотелось век вот так ходить под ручку с этой девушкой и думать ни о чем. Хотелось осторожно обниматься, делясь мыслями о будущем, но не отчаянно совсем, а с полнейшей уверенностью в будущем дне. — Я хотела бы извиниться за… — начала было Диана, но я сразу же перебила ее, не желая еще больше слушать извинений этого прекрасного несмотря ни на что человека. — Не нужно, все в порядке. Совершенно, — заверила я Диану, не отпуская ее руку, хотя лестница уже закончилась. — Но… — попыталась возразить Диана, но и эта ее попытка не увенчалась успехом. — Не надо извиняться, Бога ради, Диана. Я ни в чем тебя не виню, и ты себя ни в чем винить не должна, ладно? — я заглянула девушке в глаза, чтобы придать своим словам большего значения. — Но я ведь… — Диана снова попыталась что-то возразить, но и в этот раз у нее ничего не вышло. Я подошла тогда еще ближе к Диане, неуверенно обняв ее. Ее ярко-бирюзовые волосы уже давным-давно выцвели и приобрели какой-то зеленоватый оттенок, смешанный с ее натуральным блондом.       — И ты, наверное, снова рядом.       Как раньше делишься теплом,       Меня пронзаешь нежным взглядом       И шепчешь тихое… — «Мое», — почти неслышно проговорила Диана, столь же осторожно обнимая меня в ответ, продолжая цитировать стих «нашего» с ней поэта.       «И ты, наверное, снова любишь.       Как раньше пылко ближе льнешь,       Целуешь быстро, словно губишь,       Обет даешь, что не уйдешь.       И ты, наверное, снова дышишь.       Как раньше шутишь и грустишь,       Мои признанья снова слышишь,       Ночами долгими не спишь.       И ты, наверное, снова рядом.       Как раньше пламенем горишь,       Зовешь цветочек нежно садом,       Глядишь на звезды и молчишь.»