Витраж

      Итадори входит на кухню, шаркая носками по полу. У него под глазами пролегли мешки, в руках он держит кружку, в кружке у него — чай. Итадори не пьет кофе: он, конечно, крутой и вообще мужик, но «гадость горько-невозможную» глотать, как сам по-умному говорит, не намерен. Он куда охотнее пойдет с Нобарой к тому самому ларьку в парке, чтобы там они раскошелились и взяли эти два «супер-пупер-мега сладкая карамель двойное мороженое три ложки сахара латте», в котором кофе как такового кот наплакал. Чтоб точно слиплось и денег не осталось. Фушигуро невозмутимо прихлебывает из своей чашки. Черный кофе — в его стиле. Итадори его, кажется, не заметил; он двинулся к раковине, со звоном запихнув кружку с напечатанной на ней их с Тодо фотографией (Фушигуро искренне считает, что это стремно) куда-то вглубь горы посуды, и приникнул губами прямо к крану. Воду он пьет шумно, будто бы всегда на тренировке, не мальчишка, а слон на водопое. Итадори в принципе шумно делает все: что пьет, что дерется, что разговаривает, что даже спит. Глушитель снят круглые сутки, двадцать четыре на семь, двенадцать месяцев в году. Не то что бы Фушигуро против. Единственный раз, когда Итадори замолк, был, когда тот умер, так что жаловаться не приходится. Лучше так. Так или иначе, он решает не двигаться и не высовываться из-за дивана, который закрыт от Юджи небольшой перегородкой — просто продолжает сонно втыкать в книгу, которую забрал из библиотеки техникума еще две недели назад. Постоянные миссии вымотали их всех, поэтому времени и возможности расслабиться почти ни у кого нет, и приходится перебиваться редкими часами по ночам или ранним утром. Фушигуро слышит, как Итадори выключает воду и, тяжело и как-то хрипло вздохнув, оборачивается, чтобы опереться поясницей о столешницу. Видимо, проходит еще некоторое время, прежде чем он отрывается и шагает куда-то. Про книгу как-то забывается; Мегуми не любит подслушивать, но здесь он просто по привычке, как он думает, следит за каждым шорохом. Маги всегда такие: на стреме и днем, и ночью, а в случае с одним конкретным Годжо Сатору, и в бесконечном течении времени и вселенной. Раздается глухое хмыканье, неразборчивый слог-два и очень громкий хлопок. Пощечина — Итадори замученно стонет. —Да закройся ты, молю тебя. Тебе там что, одиноко, что ли? Не знал, что ты так любишь поболтать. Потом он негромко вскрикивает, и Мегуми слышит шуршание. — У меня нет проблем отгрызть тебе руку, сопляк, — второй голос, более низкий, разливается по комнате горячей зловещей лавой. — Я сижу тут у тебя и не имею ни малейшего желания спрашивать что-то у твоих мозгов размером с горох, но ты же понимаешь, — он чересчур спокойно хмыкает, — здесь становится скучновато. Зато поотравлять сосуд — то еще веселье. Фушигуро сидит, но ему кажется, что он в огне: все мышцы раскалены до предела. Он напряжен и он не хочет, но слушает; кажется, это одна из тех вещей, которые преследуют Итадори, но о которой, наверное, знает очень мало людей. Фушигуро вот не знал, но он и не удивлен. В принципе, не то что бы он, наверное, имеет на это право — знать. — Гори в Аду, — Итадори выдыхает, и в его голосе Фушигуро слышит новую предательскую нотку. Более высокую, такую, которую называют слезливой или истеричной, и лицо само кривится: это некрасиво. Не в плане плохо, не в плане нельзя. Очень даже можно, у всех есть эта нотка и этот момент, когда голос дает петуха или обрывается в слезах, стекающих по горлу, но у Итадори оно звучит как-то... особенно неправильно. Особенно тихо и болезненно. — Черт, след от зубов остался. Фушигуро живо представляет следы от сукуньих клыков на широкой ладони и втягивает носом воздух: неприятно. Сукуна мерзко, но негромко гогочет и замолкает. Кухня погружается в абсолютную тишину. Мегуми почему-то тихо вздыхает: Итадори даже не задумался, почему на кухне уже горел свет к его приходу. Он ведь не настолько тупой, даже он бы понял, что кто-то еще есть — поэтому вкупе с услышанным разговором и с фактом, что Итадори вообще не спит в три ночи, это, очевидно, плохой знак. — Кстати, знаешь, а девчонка очень даже ничего, когда отъезжает башкой, — Сукуна скалится (это слышно). — Она тебе бы не дала, но что думаешь поменяться разок? — Когда ты стал демоном похоти? Мне подрочить, тебе поможет? Уо. Ответа не последовало. Сукуна просто игриво, как шутки, вбрасывал раз за разом мерзчайшие вещички про людей, а Итадори очень, очень уныло ему отвечал. И тут несложно понять, Сукуна слово за словом подбирался к главной мысли: скоро, малец, ты уже теряешь контроль. Ты своими же руками повторишь все, что я тут говорю — будет забавно. Этот разговор уже явно не впервые. Сукуна очень точно подобрал слово: отравлять. Фраза за фразой, буква за буквой, он душит Итадори, точно, наверняка давно. Забавляется, сука. А Итадори его так терпит... и сдерживает. Боже, Фушигуро временами едва терпит (или делает вид, что терпит) этого придурка, но на деле ведь его тело нужно беречь, как ничто иное, хранить, как драгоценный дар богов и судьбы. Шутка ли — днем и ночью удерживать в себе тысячелетнее чудовище? Мегуми сжимает кулаки. — Не смей, — из размышлений его как по щелчку вывел стеклянно-осколочно-железный тон. Фушигуро упустил кусок диалога. —О-о! Снова повисла тишина. Итадори лишь шуршал каким-то пакетом; зашумел электрочайник. По кухне разлился запах кофе. Итадори передвинул стулья и сел за стол, и его тень проявилась на перегородке достаточно четко, так, что Фушигуро мог прочертить буквально каждую размытую прядку взглядом. Прямо спектакль теней, очень забавно. На некоторое время секунды стали бежать втрое медленней. Фушигуро повел носом: вкусный запах проник и к нему... Итадори не пьет кофе. — Ты идиот. Ты сам подписал им всем смертный приговор. — Я не мог никого оставить, ребята из клуба все-таки товарищи, да и Фушигуро явно был сильно встревожен ситуацией, я... —Нет, ты идиот, — как-то особенно ядовито и спокойно говорит Сукуна. — И ты будешь платить. — Определенно, — хуже всего, Итадори с ним соглашается. Фушигуро сглатывает: что происходит? О чем они? Они о той первой встрече?... Они снова молчат. Фушигуро складывает книгу рядом и собирается встать и выйти, чтобы как-то обозначить свое присутствие. Но стоит ему чуть напрячь мышцы ног и подняться, как его примагничивает с невероятной силой обратно. На голову обрушивается поток проклятой энергии, сдавливающий со всех сторон, и Фушигуро в ужасе холодеет: Итадори-то, может быть, и не понял, но вот Сукуна прекрасно в курсе, что Мегуми сидит здесь, на этом самом диване и слушает. Ясно. Сукуна устраивает шоу. Специальный показ для Фушигуро: ночные мучения Итадори. Сердце обтекает лавой и кислотой, а руки холодные. Итадори там, кажется, ничего не замечает, а у Фушигуро в голове разливается чужой фантомный хохот. — Проклятья пробудятся под действием проклятой энергии в тебе и сожрут всех! Вина только твоя! Твоя! Твоя! Умрут все, и это будет твоей виной! И все, как ты хотел умереть? Ты сдохнешь в одиночестве и будешь вонять кровью! Тебя не нужно было спасать, и теперь, — Сукуна разрывается от удовольствия, — ты не просто проклят, ты хуже, а твои друзья думают, что все под контролем, и понятия не имеют. Куски мяса! Тебя должны были казнить в тот самый день! Фушигуро не может встать и выдохнуть, сказать слово тоже не может: из легких выбило воздух. Он тщетно перебирает стопами и пытается сдвинуть кисти рук: может, стоит призвать мышь и отправить ее к Годжо? Им определенно нужна помощь. Руки трещат. Итадори молчит, и это кошмарно, кошмарно, кошмарно. Он только лишь все сильнее с каждым словом пригинается к столу, и тень двигается вместе с ним. — Мои друзья любят меня, — наконец Итадори неуверенно говорит. Тень на перегородке двигается: он ложится на стол и говорит в сгиб локтя. — Когда твои друзья узнают, как ты живешь, они узнают, какое ты чудовище. Тебя не должны были спасать. Сегодня они спасли тебя, а завтра ты уничтожишь их всех, они все умрут, и умрут из-за тебя! Итадори вдруг срывается на крик. Он зажимает себе тут же рот и роняет на пол кружку; в эту секунду мир глохнет и застывает в ожидании. Ну, это для Фушигуро, пожалуй: такой шум среди ночи, он думает, на кухне не останется незамеченным жителями ближайших комнат. Итадори же сам по себе не застывает; он подскакивает к раковине, звякает металл подставки под ножи. Удивительная и страшная дальнозоркость: тихо прошипев, он режет кожу у себя на запястье и бросает нож в раковину, и в ту же минуту на кухне появляется очень сонная Нобара. — Ты дурень? Че орешь, что случилось? — О-ой, Кугисаки, — у Итадори дрожит голос, но он звучит достаточно бодро. — Да я тут нож уронил неприятно, хлеба думал нарезать, смотри. У тебя есть чего перевязать? В голове у Нобары, видавшей виды и также знавшей сверхчеловечески высокий болевой порог Юджи явно возник диссонанс, и Мегуми буквально слышит скрежет шестеренок в чужих мозгах. Она тупо молчит несколько секунд, и Фушигуро даже не знает, хочет ли он, чтобы Кугисаки знала, что тут случилось на самом деле. — Ну... хорошо, — наконец, она неуверенно отвечает и заходит за перегородку, чтобы подойти к комоду и достать оттуда аптечку. Развернувшись, она внезапно сталкивается глазами с Фушигуро на диване, которого не заметила ранее, и округляет глаза. Он округляет свои в ответ и указывает взглядом на аптечку, едва заметно мотая головой: нет, не в этом дело, Кугисаки. Она, видимо, ловит этот молчаливый диалог, щурится и быстро переводит глаза перегородку, за которой, очевидно, Итадори, кивая: «он знает, что ты тут? Че случилось?» «Нет», Фушигуро мотает головой и хмурится, «не знает». И очень явным жестом поджимает губы: не подавай виду. «Расскажешь потом, что происходит?» «Не знаю». Кугисаки фыркает и выходит из-за перегородки. — Держи, тут перекись и бинты. Замотай и будь осторожнее, — она снова немного неуверенно качает головой. Итадори уже явно немного очухался — голос заметно посветлел. — Спасибо, Кугисаки! Ты лучшая! Я щас тут перевяжу и пойду поем нормально. — Конечно, я лучшая, это вообще без вопросов. Приятного ночного перекуса. Она подходит к раковине. Шумит вода. Мегуми слышит прерывистый стук: Итадори, сидя спиной к перегородке (на нее падала его тень, за которой Фушигуро наблюдал), ногой затолкал упавшую кружку от кофе прямо под пластмассовую раму, и та, чуть перекатившись, оказалась очень близко к его диванчику. Это даже резануло сердце: Итадори так криво, но уперто лжет? Так всегда было? Не очень-то и криво, видимо, если Фушигуро с Нобарой заметили это только сейчас. Кугисаки шаркает тапками и останавливается в дверном проеме. Она оборачивается и смотрит на Юджи, явно кусая губы в своем привычном жесте, это легко представить в деталях, потому что она делает это всегда. Нобара немного мнется прежде чем обратиться к Юджи: — Итадори, слушай... Он, до этого перематывающий кисть, поднял глаза и повернул к ней голову. — А? — Слушай, просто хотела сказать, если тебе понадобится помощь, я... Я тут, если что. Почти за стенкой. Ты можешь постучать в любое время. Итадори недолго смотрит на нее и расплывается в улыбке: — Конечно, Кугисаки! Спасибо большое! Она улыбается поджав губы и выходит, напоследок будто случайно споткнувшись, но это было для того, чтобы невзначай широко махнуть рукой и чтобы Фушигуро за перегородкой сбоку заметил ее кисть, мол, не знаю, что ты хотел, но я сделала что могла и не стала расспрашивать, с тебя объяснения. Итадори со стоном трет глаза, когда она выходит, и сидит некоторое время в тишине — опять. — Кофе жалко, — наконец, он с грустью смотрит на пол и вздыхает. — Мегуми меня убьет, если узнает, что я брал его кофе и еще и разлил. Мегуми. Фушигуро судорожно выдыхает. Сукуна больше не появляется, а Итадори втупую елозит носком по луже. Вот придурок, уже носки хлюпают — взял бы тряпку! Еще и по-любому белыми своими короткими, теми, которые он обычно носит, и прямо по кофе. Юджи еще чутка хнычет, но потом собирается и даже вроде как пожимает плечами. — Какая разница уже. Поскорее бы уже, даже думается.... Что «поскорее бы», он не договаривает, но звучит нехорошо. Мегуми, наконец, может встать, но он остается неловко сидеть, зависнув между мыслями. Если он сейчас встанет, то точно будет страшно неловко. Но если нет, то Итадори, когда пойдет за запиханной к нему кружкой, увидит его сам. Мегуми не любит притворяться, но решение приходит само: он цепляет лежащий на краю плед, берет в руки книгу и ложится на бок. Он и сам теперь играет по правилам Итадори, получается: ничего не было, все отлично, все не так, как есть на самом деле. Он ничего не слышал и мирно спал. От этого сердце неприятно корежится у горла. Ложь такая же глупая, как и у Итадори с рукой: что тот точно не стал бы так орать от пореза, что Мегуми всегда просыпается от любого шороха, это знают все. Что уж говорить о криках и разговорах во весь голос. Он слышит, как Итадори еще некоторое время раскачивается на стуле, а потом, вздыхая, поднимается. Тень на перегородке тоже шевелится. Тот кидает на пол тряпку, вытащив ту из-под раковины, и оставляет намокать. Носки снимает и тупо выкидывает. Точно дурак. Сердце тяжелое. Когда Итадори огибает перегородку, он застывает на месте, явно не ожидая увидеть кого-то еще. У Мегуми закрыты глаза, но он прямо чувствует, как чужой взгляд панически-растерянно шарится по его лицу. — Фушигуро? Мегуми, ты так говорил. Фушигуро не отзывается. Текут секунды медленно-медленно, пока Итадори издалека прислушивается к чужому дыханию и лишний раз не вдыхает сам, чтобы ненароком не разбудить. Хотя, впрочем, вроде, прокатывает: спустя время Фушигуро слышит легкий смешок и приближающиеся шаги босыми ногами по дереву. Юджи расправляет на нем плед, укрывает ноги и подтыкает края. Книга из рук выскользает — черт, забыл оставить в ней закладку — и оказывается на столике. — Уснул с книгой и забыл совсем нормально укрыться, — Итадори выпрямляется, но не отходит. Голос у него усталый, добрый и спокойный, больше не режется стеклом, а льется теплым медом и совсем отличается от голоса, который был полчаса назад. Фушигуро сглатывает, не зная, что чувствовать: это все одновременно щекотит ребра и раздражает. Не так даже, скорее, просто напрягает — Итадори на него просто пялится сейчас сверху вниз, типа, на спящего. Никакого такта. Хотя он, конечно, думает, что Фушигуро спит. А еще он неплохо так находится под влиянием Годжо-сенсея, вообще без понятия личного пространства. Еще так же, как Годжо, в душе вечно какую-то херь носит. Итадори хлюпает носом, трет лицо запястьем и снова усмехается. — Грустно будет, если Фушигуро ко мне не придет, когда я буду умирать. Наверное, стоило бы ему сказать обо всем... он вряд ли поймет, но он клевый. Грустно будет. Ему не нужно было меня спасать тогда. Уже не ясно, с кем Итадори разговаривает: вроде, кажется, это продолжение разговоров с Сукуной, а вроде как с самим собой, Сукуна-то молчит. Как же тянет... Слышится шорох, и лицо щекотит по скулам. Юджи наклонился низко-низко, чтобы поправить черные пряди, и случайно выдохнул тепло в щеку. Фушигуро шумно выдыхает через нос тоже, и Итадори отшатывается. Замирает опять, как зверек, ожидая: проснулся, не проснулся? Мегуми вдруг начинает реально закипать от этой ситуации. От того, что ненавидит притворяться, от этих разговоров с самим собой про умирать, от чертового Сукуны, травящего мальчишку, от игр в «я просто порезался, я совсем не в ужасе от факта собственного существования». Фушигуро начинает закипать и даже открывает глаза ненароком — просто от мыслей, когда что-то так резко хлещет в голову, что ты дергаешься или распахиваешь зенки. Это было зря-зря, потому что Итадори опять замирает с круглыми глазами и смотрит на Фушигуро. Проходит всего пара мгновений прежде, чем он начинает вдруг торопливо бормотать, тихо и спешно много раз извиняться, что разбудил, вскидывать руки. Он уже развернулся даже, чтобы уйти (про кружку забыл), но Фушигуро рывком поднялся и дернул его за футболку на спине на себя, так, что аж затрещали швы, и Итадори неловко рухнул боком прямо на него и на спинку дивана, зашипев. Привычные боевые инстинкты, очевидно, не работают ночью против друзей. Почему Итадори так уверен, что Фушигуро бросит его? Серо-карие глаза блеснули в темноте. Фушигуро, тяжело дыша, выдержал их взгляд и сел, неловко двинувшись под чужой тушей, но все еще не отпуская Итадори, так, будто тот мог каким-то образом сбежать. Вообще-то мог, конечно, и Фушигуро не стал бы его догонять и расспрашивать, но... очень не хотелось отпускать. Не хотелось не расспрашивать. — Что с тобой происходит, — он поджимает губы, почти не задавая вопросительной интонации своим словам, и резко выдыхает через нос. — Ты о чем? — Итадори в своем привычном жесте неловко трет затылок и вообще не к месту улыбается. Фушигуро едва сдерживается, прикрывая глаза, чтобы не дернуть его за футболку еще раз. — Что происходит, Итадори? Итадори начинает выпутываться, и Фушигуро его выпускает, продолжая впериваться взглядом. Итадори вдруг останавливается и смотрит на Фушигуро в ответ. — Много всякого происходит. Но это ничего, я справлюсь, Фушигуро. Прости, что потревожил. — Итадори, — собственный голос отдает горечью и надтреснутым теплом. Фушигуро и сам не понимает — врет и врет, ему-то какая разница? Этот дурак сам увязался за ним однажды, вот и застряли вдвоем в соседних комнатах теперь. Но... Они так много всего делают вместе. Учатся, ездят на задания, иногда даже бывало, встречались на небольшой лужайке у общежития и просто валялись в трех метрах друг от друга, рассматривая звезды. Они не договаривались о встречах и не планировали говорить, но у Юджи нет функции «замолкнуть, когда кто-то рядом», он даже с самим собой, черт возьми, болтает, и вскоре общее лежание превращалось в текучий разговор шепотом с сонными хмыканьями и тихими смешками. В эти моменты вечно тревожные мысли куда-то ускользали, и Фушигуро расслаблялся, хотя совершенно не любил так много говорить. Наверное, было тепло, потому что Итадори болтал так искренне о ребятах из колледжа и о своей большой ко всем любви, хотя и никогда они не заходили на тему Сукуны. Итадори разворачивается к нему всем корпусом. Ноги Мегуми начинают немного неметь под чужим весом. — Фушигуро, как давно ты не спишь? — он с неуверенностью в голосе спрашивает, не отводя взгляда, но медленно отклоняясь назад. — Примерно с... прошлого утра? Итадори страдальчески стонет и подрывается соскочить с дивана. Фушигуро снова сдерживает его за запястье, на этот раз прилагая куда больше силы, и смотрит в глубину зрачков. — Сядь. Стой. Да не дергайся, придурок, — эти слова действуют мгновенно, и Итадори останавливается, глядя на Мегуми как-то задерганно, но по-щенячьи. Сердце сладко-больно сжимается от этого взгляда: слушается-таки. — Я не собираюсь что-то... делать. Мы не враги. Они с Итадори не враги. Враги они с Сукуной, которому теперь чешутся кулаки вмазать как следует, да нельзя — Мегуми до него не доберется. Сукуна устроил шоу и издевательство сразу над обоими, до чего же отвратительный. Сукуна ему враг, да, он враг здесь всем, но Итадори — это Итадори, и ужасно тупо не разделять их. Итадори не виноват, что так сложилось. Итадори не виноват в том, что творят проклятия. Итадори был просто ребенком, мальчишкой с хорошим будущим в обществе, с его-то привычкой оставаться на позитиве, девчонкам нравился, сильный пацан — так сложилось, и его личность совершенно не имеет отношения к происходящему. Итадори не самый умный, конечно, но он очень добрый человек, и Мегуми смотрит-смотрит ему в глаза и все сильнее наполняется чувством долга. Откуда долг, правда, совсем не ясно, но чувство есть: успокоить, сказать, что Итадори — не Сукуна, Сукуна — не Итадори, а Фушигуро не дурак и не собирается его судить. Раньше не судил, им было всем хорошо, чего ему судить сейчас, за что? За то, как Сукуна ему угрожает? Да и чувство, видимо, появляется, потому что это натура у Итадори такая: он сам всегда думает, что всем обязан, и чувство долга у него на высоте даже перед теми, кого он почти не знает. Вот и у Мегуми оно есть, правда, свойское. Итадори просто израненный мальчишка, вертящийся в иглах своей участи. Это у Фушигуро вся судьба на магии построена изначально, а у Итадори был шанс на обычную жизнь. Стоит только вспомнить, что его еще и хотели казнить прямо там... а казнь ведь и не отменили. Так он и завис в ожидании. Ест пальцы один за другим. Они сидят молча — вернее, полулежа-полусидя кучкой валяются друг на друге. — Фушигуро, ты придешь ко мне, когда я буду умирать? — шепотом спрашивает Юджи минут через пять, разрывая тишину. Они просидели достаточно долго, давно бы уже поговорили за это время. Мегуми прикрывает глаза: — Если ты будешь умирать, я убью тебя. Хватило уже одного раза. Итадори хмыкает. Вроде, даже радостно. В голове мелькает мысль: все ведь могло бы быть иначе, но... Да, Итадори бы не глотал пальцы Сукуна. Не имел бы дела с проклятьями, не попал бы под прицел. Но ведь он бы... он бы никогда не познакомился ни с Сатору, ни с Нобарой, ни с второгодками, ни с самим Мегуми. Это эгоистично и колко, но Фушигуро... он не уверен, что со счастливым и неведающим Итадори у него самого не осталось бы никакой дыры. Нет, он, конечно, безусловно был бы рад, если бы тот вырвался из этого. Препятствовать бы ему не стал совершенно. Но был бы он счастлив? Нет. Фушигуро смотрит Юджи в глаза и ловит в них отражение собственных мыслей. — Я не считаю, что не должен был спасать тебя. И Годжо-сенсей тоже так не считает, — шепчет он, и Юджи вдруг тянется к нему руками, втягивает носом воздух и льнет, льнет. — Ты сильный. И мы тоже не слабаки. Найдется способ управиться с Сукуной без того, чтобы... ты стараешься, а Сукуна — мудак, — наконец, Фушигуро поднимает глаза. У Итадори подбородок устроился на груди Мегуми (сердце истерично-розово клокочет в груди), уголки губ опущены вниз, но растянуты в улыбке, и он выглядит так, будто сейчас заплачет, со своими огромными глазами щенячьи-слезливыми. — Фушигуро-о-о-о! — он тихо воет, улыбаясь. — Ты такой хороший! Я не знал, что ты можешь быть таким, то есть, в смысле, ты можешь... Это так мило! Он переборщил с успокоением, что ли? — Да, а теперь слезь с моих колен, иначе я завтра не смогу ходить и тогда я точно убью тебя. Юджи быстро ретируется с ног, на которые все это время приходилась большая часть его веса, и умещается на другом краю дивана. У него настроение скачет, как у маленького ребенка: вот плакал, вот уже светится от счастья. Фушигуро со стоном трет колени и садится в позу, с которой до этого ложился. Итадори опять молча сидит, подтянув колени к груди и залипнув взглядом в кружку на полу. Мегуми посмотрел на нее тоже. — С тебя стаканчик черного кофе в ларьке в парке. — Боже, да, — Итадори кивает. — Не латте. Черный кофе. — Я все еще не понимаю, почему тебе это не нравится! — Потому что эту бодягу мой желудок не потерпит. Желаю вам с Кугисаки не заработать себе диабет. — Да ну тебя, — Итадори расплывается в дурацко-счастливой улыбке и вдруг по-медвежьи обхватывает Мегуми поперек живота, впечатываясь щекой ему в плечо. Фушигуро тает и молчит, пригревшись в уюте. Он даже не думает о том, что как-то многовато он позволяет Итадори. Тот всегда тактильный и всегда подлезает под руки, но в этот раз в тусклом свете торшера Мегуми вдруг почему-то щедро соглашается на это, только один раз, только (не)много и только потому, что Юджи это и правда нужно. Да и что там говорить, ему самому это нужно тоже. — Фушигуро, у тебя родинка на ключицах красивая, ты знал? — Юджи вдруг глуповато хихикает. — И ты сам вообще... красивый такой. И умный. И крутой. Мегуми откашливается: воздухом поперхнулся. Но стоит повернуть голову — Итадори уже спит, завалившись на него всем весом так, что аж корпус Мегуми накренился тоже. Фушигуро улыбается уголками губ. Про родинку он потом заставит объяснить — где Итадори ее вообще увидел, если она всегда под воротом футболки? А сейчас нужно спать, и Мегуми отклоняется обратно на диван, утягивая Итадори на себя, за собой. Одним переживанием с плеч ребенка теперь меньше, и к утру Фушигуро никуда не девается. Нобара находит их двоих часов в восемь, позднее обычного, пропустивших общую зарядку и пробежку. Она мочит руки и обтряхивает холодные капли прямо над их головами, и подъем на задание в этот день особенно бодрый. Итадори светится и выхлестывает три кружки черного чая с утра. На сборы остается пятнадцать минут, а он смотрит на Фушигуро за столом и только улыбается ему. Фушигуро поднимает уголки губ в ответ. Улыбки не должны восприниматься как должное, улыбка Итадори — это явление, которое необходимо ценить, а не данность. Фушигуро этот урок усвоил. В следующий раз, когда он увидит Сукуну, он точно вмажет по нему со всей дури. Перед телом Итадори извинится за это потом — возможно, даже поцелует, очень уж хочется теперь почему-то. Стекло окрашивается в цвета, теперь это витраж.