Исповедь
Задуманное могло привести к полному поражению. Всего несколько, столь тяжелых, но коротких, проведенных в душевных терзаниях дней не оставили во мне сил идти вперед. Дело уже проиграно, и больше, чем от осознания надвигающейся судьбы, я страдал при мысли о том, что всем нашим замыслам не дано будет свершиться. Пасть жертвой собственных ошибок, погибнуть в бою за правду, умереть, но подать в последний раз руку соратникам на пути к триумфу — все эти громкие фразы, раньше так сильно пленившие мое сознание, стали пустым звуком. Конь мерно шагал по хрустящему снегу, а впереди, на вороной лошади восседал подполковник Муравьев-Апостол. Позади — колонны нашего Черниговского полка. Я находился меж людей по сути своей столь различных: одни смело смотрели в глаза смерти, в сердцах других же навеки поселилась с каждым шагом нарастающая тревога. Я с горечью отмечал, что причисляю себя скорее к последним. Я поравнялся с Муравьевым, пытаясь поймать его взгляд. Тот, казалось, не замечал меня. На лице Сергея было написано волнение. Спустя минуту он, наконец, удостоил меня своего внимания, ободряюще улыбнувшись, но тут же переменился в лице, стоило мне заговорить. — Что нами движет? — вымолвил я. Сергей не отвечал, а потому я продолжил, хоть, думаю, и не следовало. Я понимал, как ему тяжело, однако в ту минуту мне было по-настоящему страшно, ия искал у Муравьева поддержки. — Если нами движет благородная цель, если Бог на нашей стороне, если все идет, как было задумано… почему тогда мы идем на верную смерть? Неужели ты не видишь, куда ведешь нас? Лицо Муравьева побледнело. Губы его дрогнули, гнев и отчаяние исказили лицо друга. Сначала очень тихо, потом отчетливо чеканя каждое слово, Сергей перешел на крик: — Мне не оставили выбора. Я веду этих людей, и я не знаю, что будет впереди, и на мне, на мне лежит ответственность за их кровь, которая обагрит здешние поля. Тебе никогда не понять этого бремени, ибо оно не возложено на тебя. Всю свою жизнь я посвятил вынашиванию в голове плана. Плана по спасению моей Родины. Я не могу смотреть, как варварские законы, озлобленные командиры и распростертая черной тенью длань цензуры уничтожают, пожирают Россию изнутри. И я умру за то, чтобы изменить это. Сколько времени прошло с тех пор, как я впервые встретил тебя, Мишель? Ни разу за эти годы ты не сдался. Не сдавайся и сейчас, прошу тебя. Ради них, — Муравьев кивнул в сторону полка, — ради России. Он примирительно посмотрел на меня, и я устыдился собственного страха. Я снова взглянул на него, и он, казалось, смутился. — Извини, — произнес Муравьев, — я должен бы поблагодарить тебя за то, что ты вчера сделал. Я вспомнил, впервые за утро, прошлую ночь. Сергей хотел свести счеты с жизнью, и я с трудом переубедил его. Увы, теперь уверенность в преимуществе жизни перед смертью покинула меня. Я усмехнулся, подумав о том, сколь непривычен был мой поступок, ведь хладнокровие и рассудительность были чертами Сергея. Я же… Я был отчаянным, самонадеянным до сумасшествия, а крепость духа едва ли была моим главным качеством. Вчера она пришла ко мне из ниоткуда, сегодня — исчезла в никуда. Что же, теперь в моей голове поселилось сомнение. Стоило ли отговаривать Сергея? Не лучше ли было умереть тогда, ведь дыхание смерти на моей шее становилось отчетливее с каждым часом. Прошло несколько часов, прежде чем я разглядел вдалеке строй людей. То были силы генерала Гейсмара, верные императору. Я помнил слова Муравьева, помнил, что он обещал уговорить Гейсмара примкнуть к восставшим. Однако сейчас ко мне пришла твердая уверенность, что генерал останется верен короне. И я оказался прав. Грянули залпы картечи, и воздух затянула густая пелена дыма, из-за которой происходящее приобрело размытые, сюрреалистические очертания, и казалось, будто все это происходило лишь во сне. Сквозь дым я увидел Муравьева. Тот лежал на земле, и снег рядом с его головой был багровым... ...Иногда в жизни происходят события, которые оставляют тебя разбитым, уничтоженным, заставляют по осколкам доставать из сердца частички лезвия, покрытые кровавыми сгустками Резкая боль, из-за которой до предела щуришь глаза и сжимаешь губы в тщетной надежде на избавление, пронзает сильнее с каждой секундой, и чем больше ты пытаешься отрицать то, что даже видишь собственными глазами, тем тяжелее становится. Когда я увидел Муравьева, наступил именно такой момент. — Мертв… — прошептал я, застыв в оцепенении. Но внезапно — о, чудо! — Муравьев попытался поднять голову, и я бросился к нему на помощь. Он был жив. Счастливее меня в ту секунду не было на земле человека, и я забыл обо всем вокруг. Вдруг я почувствовал, что ноги мои подкосились. Совсем рядом упало ядро, и я рухнул на снег.***
Больно. Душа разрывается на части, когда я закрываю глаза и смотрю вглубь собственной искалеченной души. Мне стыдно оттого, что я боюсь смерти, и все же я не в силах побороть этот страх. Я редко теперь вижу солнечный свет, даже несмотря на то, что в город пришло лето. Я вижу лучи солнца рано утром, когда светило достаточно низко, чтобы проникнуть в это ледяное удручающее сердце узилище, ставшее отныне моим домом. Больше нет сил бороться, больше нет мужества думать о будущем. Небо кажется теперь гораздо ярче, утренний холод ощущается сильнее, а все звуки и запахи обретают новую силу. Значит ли это, что я схожу с ума? Иногда мне и вправду хотелось бы верить в это, ведь сойди я с ума, и жизнь не стала бы стоить в моих глазах ни копейки. Сойди я с ума, и объявленный вчера смертный приговор вызвал бы у меня смех. Я часто прежде думал о том, каково жить человеку, который знает, что вскоре жизнь его оборвется. Теперь я узнал это сам, и в один момент все рухнуло. Иногда в минуты полной безысходности я хотел умереть, но разве осознавал я тогда значение этого страшного слова? Нет… Теперь все ощущается иначе, и я знаю, что ничего не изменит моей участи. Порой я представляю, что моя жизнь сложилась по-другому.Представляю — и понимаю, что не хотел бы такой жизни. Ничего бы изменить не хотел, пусть даже и суждено умереть, не осуществив цели. Неужто суждено и цели погибнуть? Нет, я твердо верю — наше дело будет продолжено, и смерть пятерых человек с их засыпанными землей устами не заставит остальные тысячи замолчать. Быть может это то, что делает наши смерти менее бессмысленными. Еще я вспоминаю время беззаботной молодости, когда самым страшным было для меня не выучить урок. Как же наивен был я тогда и как же счастлив. Мог ли я представить, что ожидает меня впереди? К счастью или к сожалению — нет. Умереть… Эта мысль кажется простой. Настолько простой и незамысловатой, что лишь только она рождается в встревоженном разуме, как тотчас становится понятно — не стоит и обдумывать ее. Бессмысленно прокручивать ее десятки, может сотни раз, неизменно ощущая как в горле образуется горький комок, жаждущий вырваться наружу с громкими всхлипами. Или, быть может, стоит размеренно обдумывать ее, взвешивая каждую букву? Смириться с нею? Нет, на то нет ни единого шанса. Я вспоминал то время, когда я только начал служить в Кавалергардском полку, и через год был переведен в Семеновский. Отчетливее всего помню те либеральные мысли, которые появились в моем разуме в те годы. Виной тому были трагедии Вольтера. В то же время я все свои силы тратил лишь на то, чтобы быть замеченным Муравьевым. Поначалу все было тщетно, и, несмотря на мою сильнейшую привязанность к нему, Муравьев подшучивал надо мной при всякой возможности. Я вовсе не виню его за это, ведь причиной такого отношения был я сам — я и моя странная, необъяснимая даже самому себе наивность и инфантильность. Время шло — и я сам не помню отчего, Муравьев переменился ко мне. Я был польщен, восторжен до безумия. Я привязался к нему сильнее, чем к любому живому существу, и сам он полюбил меня, словно брата. Ах, все бы отдал я сейчас, лишь бы провести эти последние часы рядом с Муравьевым. Я чувствовал перед ним вину за все, что с нами произошло, а особенно за жестокость, к коей иной раз склонял его доброе по своей натуре сердце. Он верил мне куда больше, чем себе, увы. Впрочем, пускай я сожалею о многом, никогда я не буду раскаиваться в том, за что нас казнят — мечту о создании лучшей России. Я никогда не раскаюсь в том, что желал, чтобы в стране нашей были введены права и свободы, чтобы ограничено было самодержавие, введена Конституция, которой бы подчинялся в равной степени и дворянин, и крестьянин, чтобы отменено было позорное рабство и торговля людьми. Разве должен я раскаиваться в том, что хотел я сделал жизнь каждого в России чуть безопаснее и счастливее, а саму страну — процветающей и богатой, преобразованной по примеру тех государств, на которые равняется весь мир? Нет, ибо я не считаю это преступлением. Внезапно отворилась дверь, и думы мои были прерваны. Погруженный в них, я и не услышал в коридоре шаги, и на мгновение оцепенел, когда на пороге появился тот, о ком я только что думал. Молитва моя была услышана. Муравьев стоял у открытой двери, а позади него, словно огромная серая скала, навис надзиратель. Муравьев сделал шаг вперед, и дверь за ним закрылась. Я с радостью отметил, что он был не в кандалах, и зашел в комнату сам, без грубого толчка надзирателя. Мне, по какой-то причине, подобной роскоши позволено не было. Однако вид Муравьева ранил меня до глубины души. Я, наверное, выглядел не лучше, ведь едва он бросил взгляд на меня, как лицо его исказилось гримасой раздирающей сердце жалости. Не знаю отчего именно тогда — впервые за месяцы ареста, я вдруг заплакал. Он тотчас бросился ко мне, и принялся утешать меня, однако, что может утешить человека за несколько часов до смерти? Разве только само его присутствие было для меня величайшей отрадой. Мы проговорили всю ночь, не отпуская руки друг друга. Начало светать. Разговор наш понемногу затих, и больше не было в мире слов, способных передать мои ужас и отчаяние. –Прости меня, Мишель, — внезапно произнес Муравьев. Я возразил ему, сказав, что он ни в чем не виноват передо мной, однако он лишь покачал головой. — Я мог бы сделать больше для твоего спасения, но с самого начала вовлек тебя в это дело, зная о том, что рискую твоей жизнью. Ты ведь всегда беспрекословно выполнял мои просьбы, какими бы преступными они нибыли. Теперь я покачал головой. Муравьев всего лишь хотел оправдать меня в моих собственных глазах, ведь оба мы знали правду. В конце концов, на ком бы из нас ни лежала вина, мы за руки пойдем к эшафоту и вместе разделим одну участь. Я действительно всегда слепо верил в непогрешимость действий Муравьева, и он, я думаю, был обо мне того же мнения. Кто знает, не эта ли слепая вера в друг друга свела нас в конце концов в могилу? Пусть это так. Однако мое последнее утешение — мы сойдем в нее вместе.