Les feuilles mortes

Иногда Хильди задается вопросом, откуда берется ненависть. Для многих людей ненавидеть - так же естественно, как дышать. Повезло, наверное, что цивилы не умеют делать это как следует: просто разбрасывают ненависть во все стороны бездумно и беспорядочно, как ребенок, впавший в истерику, швыряется своими игрушками. Как видится Хильди, разрушают они таким образом прежде всего себя самих - чтобы их ненависть стала разрушительной для того, на кого направлена, она должна исходить не от одного десятка, сотни, тысячи, даже десятка тысяч. Хильди представляет себе это - бесформенное, темное, липкое, как мазут или масло, которым пахнет каждая улица в Кандарне. Там-то и ненависти было хоть отбавляй - впрочем, ее теперь, уже сорок лет как, везде хватает в достатке. Иногда она думает о Вивьенне. Как ненавидела она? Никто не проводил тот ритуал дважды; после одного-то редко кому удавалось выжить. А она не только выжила, но и успела произвести на свет отца - наверное, была сделана из стали, лучшей из тех, что используют на заводе. Словом, совсем не из того же самого, из чего Хильди. - Как это было? - спрашивает Хильди у человека, сидящего напротив. Сегодня он, видимо, в дурном настроении, поэтому похож на себя того, каким видели его телезрители во время его последнего новогоднего обращения: болезненно расплывшийся, мрачный, похожий на грозовую тучу. Глаз на отекшем лице почти не видно, и их выражение кажется полуослепшим. - Не очень хорошо, - отвечает он и подносит ко рту сигарету. Хильди приоткрывает окно, чтобы выпустить дым - там темно и холодно, в воздухе носится снег вперемешку с моросящим дождем. - Так не должно было произойти, - пусто говорит она. - Мне так жаль. Он не отвечает. С собственной судьбой он достаточно смирился еще при жизни, но он видит, что происходит - и это не отпускает его. Может, он рад бы уйти, оставить Хильди в покое, окунуться в покой, что ждет его на том свете - он-то сам, если подумать, не виноват ни в чем, чтобы нести за это наказание, - но он не может. Сидит здесь и курит, а Хильди устала его прогонять. - Они до тебя добрались, - вдруг произносит он. - Не беда, - отвечает Хильди. - Мне наплевать. Это не ложь: вокруг нее в жизни нет ничего, за что стоило бы цепляться. Письмо об отчислении придет со дня на день; времени мечтаний и иллюзий подошел конец. Осталась только Хильди и мир - и она не хочет выступать против него, ввязываться в бой, который все равно проиграет. Лучше уж прожить еще пару лет, зато сделать это, ни о чем не беспокоясь и ничего не боясь. - Удивительно, - ее собеседник качает головой. - Я всю жизнь провел в ожидании, когда же эти сволочи до меня доберутся. Даже после избрания все равно не мог перестать думать об этом. - И до вас добрались, - тихо говорит Хильди. Представляет себе Вивьенну - прямую, решительную, с пылающим взглядом. Готовую на все, даже если это будет значить совершить невозможное. - Да, - отвечает ее гость. - Они все равно до меня добрались. Холод с улицы постепенно наполняет кухню. Свет Хильди не включала и оттого чувствует себя попавшей в ледяной вакуум: есть она, а есть мир, и он уже разинул пасть, готовясь поглотить ее. - Мне так жаль, - повторяет она и тянется к тому, кто составляет сейчас единственную ее компанию; если сосредоточиться, закрыть глаза, то можно почувствовать шерховатую ткань пиджака, воротник рубашки, полосу чего-то мокрого, перечеркнувшую опухшую щеку. Хильди отдергивает руку. Черное остается на ее пальцах. В квартире она одна. *** Вопрос, откуда берется любовь, волнует Хильди не меньше. Сама она в жизни, как ей думается, никогда никого не любила: немного мать и отца, немного бабушку, немного кошку, совсем чуть-чуть - Джени, свою подругу из младшей школы, но так всеобъемлюще и безоглядно, как пишут в книгах - никого и никогда. Впрочем, о любви ей есть кого порасспрашивать - да и отвечают ей с охотой. - Как это случилось? - Ферди закидывает ногу на ногу, постукивает пальцем по виску - его обычный жест в минуты задумчивости. - Даже не знаю. Не могу назвать один определенный момент. Просто... он был единственным, кто слушал меня. Это было важно - я ведь был настоящим мальчишкой, мало кто в Государственном Совете воспринимал меня всерьез. Он единственный не позволял себе снисходительных шепотков за моей спиной... более того, я говорил ему что-то - и всегда чувствовал интерес, отклик, отдачу. Наверное, это меня и подкупило. - Не представляю, как можно было не слушать, - широко улыбается Франц, не выпуская изо рта кончик своей любимой английской трубки. - Я никогда не встречал людей, которые производили бы на меня такое впечатление, какое произвел он. Когда я его встретил, он был как... как свежий ветер в помещении, где много лет не открывали окна. Полон энтузиазма, решимости принести в эту страну все возможные блага и процветание. Я не мог ему сопротивляться. Мне казалось, он способен сотворить чудо. Хильди запоминает все, стараясь не упустить ни слова. Все это нужно будет описать в романе - а она дала себе слово, что допишет его перед тем, как все будет кончено. За ее спиной щелкает зажигалка. Сегодня он выглядит лучше - студент, ровесник Хильди, небрежно привалившийся к столешнице, сунувший свободную руку в карман брюк, - смотрит на нее внимательно, немного лукаво, прежде чем произнести: - Я согласен, пожалуй, с обоими, - и добавляет с чуть слышным оттенком печали, - но чуть больше, наверное - с Его Превосходительством. *** От Бертрана Одельхарда Хильди отделяет один запрос в гугле - и она не может совладать со своим любопытством. С фотографий на нее смотрит строгое лицо чиновника: залысина на макушке, широкий бледный рот, темные равнодушные глаза за стеклами очков. Костюм на нем сидит так, будто этот человек в нем и родился; по мнению Хильди, именно так и должен выглядеть какой-нибудь министр. Сюрпризом для нее оказывается то, что они с ним почти что одного роста - правда, Одельхард держится с подчеркнутым достоинством, и Хильди меньше всего хочется над ним смеяться. Зато посмеяться, наверное, хочет он - иначе зачем нашел ее? Зачем пригласил на встречу? В кафе, за столиком у окна, при свете дня видно то, что было не разглядеть на фото. Потемневшие нижние веки; начавшая дряблеть кожа на щеках и под подбородком; манера поправлять пуговицы на рукавах пиджака, если сложно определиться с ответом - причем сам Одельхард, должно быть, этого не замечает; синее чернильное пятно на внутренней стороне запястья. Хильди сразу представляет, как ее собеседник что-то быстро-быстро писал, исправлял, не заметив, что смазывает часть строчки собственной рукой - совсем как она сама на какой-нибудь лекции, - и ей сразу же становится немного спокойнее. Перед ней - человек. Не вылезший из телевизора истукан, разговаривающий строчками из новостных репортажей. Не чудовище, готовое ее сожрать и выплюнуть кости. Просто цивил, пусть и облеченный какой-то там властью, которую вручил ему, надуваясь от гордости, другой такой же цивил. Вместе с проклятием, что лежит на них всех неизгладимой черной печатью. "Мне так жаль", - хочется сказать Хильди, но она молчит. Одельхард, должно быть, и без того считает ее сумасшедшей. Что ему, интересно, успели рассказать? Судя по вопросам, которые он задает - немного. Но он не смеется, не гонит Хильди прочь - просто спрашивает и... слушает. Как будто правда хочет понять. Как будто правда хочет поверить - вот только не может. Все равно что ни разу не заходивший в спортзал человек пытается выполнить сложный акробатический кульбит. "Я надеюсь, вы понимаете, насколько важна конфиденциальность нашей сделки, - сказал Хильди Робье, человек из его охраны. - Если вы кому-то расскажете - неважно, близким друзьям, приятелям, членам семьи, - это может грозить им очень крупными неприятностями". Хильди это понимает. Она знает - все знают, - что бывает с теми, кто пытается обо всем рассказать. Она и не собиралась ни с кем воевать, не собиралась никому говорить. Но ведь Одельхард и так в курсе всего, значит ему - можно? - Может, и лучше будет, если вы не поверите, - произносит она с усилием, потому что ей хочется прямо противоположного. - Не будете думать об этом всем, будете заниматься вашими политическими делами... и все будет идти так, как должно идти. То, что она говорит - правильно. Миры, в которых они живут, существуют параллельно, едва соприкасаясь друг с другом. Сталкиваться им не стоит. Каждый раз, когда это происходит, обязательно случается беда. Уходя из кафе, Хильди думает, что будет скучать по этому разговору. Да она уже скучает - не прошло и пяти минут, а ей кажется, что они могли бы обсудить еще что-нибудь, провести за столиком чуть больше времени, еще о чем-то друг другу рассказать. Наверное, это странно; любой из ее знакомых, посмотрев на все это, только пальцем бы у виска покрутил. "Щитам" вообще как будто не положено встречаться с теми, кого они будут прикрывать... хотя вот Делатур, говорят, выразил желание увидеть человека, согласившегося подписаться на его защиту. Они проговорили полчаса с глазу на глаз; о чем именно - никто не знает, но оба живы до сих пор. Может, встреча с Одельхардом - хороший знак? Кажется, сам он размышляет в том же русле - иначе бы не назначил Хильди еще одну. *** Они постепенно узнают друг друга. Он наверняка делает какие-то свои выводы о ней, она о нем - свои. Он не любит опаздывать; часто прячет за вежливостью раздражительность; на улицу носа не кажет без служебной машины и, кажется, совсем не знает города. Вернее сказать, Буххорн Хильди разительно отличается от того Буххорна, где живет Бертран - города министерств и резиденций, ежедневно пропускающего через себя, подобно сердечной мышце, все потоки государственной жизни. Бертран и сам в своем потоке - как рыба в воде; доходит до того, что Хильди не узнает его, когда видит мельком в новостях. Телевизор показывает уверенного, бескомпромиссного, иногда сурового, хорошо знающего свое дело политика, но и только; Хильди видится совсем с другим - по-своему мягким, рассудительным, любящим долгие пространные разговоры, прячущим на сердце старую, плохо зажившую рану. Эта рана продолжает тревожить его, хотя он старается не обращать на нее внимания - Хильди заметила ее почти сразу, но не стала о ней говорить. Ей хотелось бы вылечить его, как-то помочь, пусть это сложно сделать незаметно, но она пробует: будто невзначай тянет к нему руку, про себя аккуратно нащупывает сосредоточие боли и горечи, пытается вытянуть его, как сорняк, но оно вросло в душу намертво - справиться с ним явно будет непросто. - Хильди? Ее будто ошпаривает. Они останавливаются; Хильди держит Бертрана под локоть, а он смотрит на нее удивленно, но без капли неудовольствия. - Я... я просто... - бормочет она, чувствуя, что начинает краснеть. Увлеклась, забыла, черт возьми, что он живой, а с ними все совсем по-другому, намного сложнее, чем с мертвецами. Он недолго молчит, но Хильди чувствует, что в нем что-то вспыхивает - нет, не злость, как она опасалась. Что-то совсем другое. Приятное. По-моему, ему понравилось. - Идем дальше? - спрашивает он, и Хильди кивает, не отнимая руки. Это я. Я нравлюсь ему. Мысль настолько ошеломляющая, что обдумать ее получается не сразу. И все равно - она звучит, как полный бред. Отдает ксенофилией. И это в лучшем случае. Тем вечером Хильди долго смотрит на себя в зеркало. Ничего. Ничего, чем она могла бы привлечь человека из мира, где живет Бертран. Она-то представляет, какие женщины там в почете - настоящие красотки, актрисы, фотомодели, да даже если и кто-то из их политического круга - все равно шикарно одетые, всегда уложенные, неотразимые, отлично знающие себе цену. Хильди и цены-то себе не знает. То есть, знает, конечно - семь тысяч флоринов в месяц. По ее мнению, для Бертрана это маловато. *** "Ему просто бывает не с кем поговорить, - убеждает она себя. - А психотерапевт... наверное, у них там это уже не модно". Проходит несколько недель, и Бертран ясно дает понять, что одних разговоров ему недостаточно. Весь день выходит дурацким: утром Хильди просыпается с адской болью в низу живота, оставив на простыне кровавый след. "Черт с ней, поменяю вечером", - думает она, наспех прикрывая пятно одеялом, глотает пару таблеток и торопится выйти из дома: ей нужно посмотреть в библиотеке кое-какие источники и не засидеться над ними, чтобы не опоздать на встречу. Потом случается этот жуткий ливень, потом - оказывается закрытой чайная; и вот, в завершение всего, что уже случилось, Хильди выпаливает, не думая, о чем говорит, свое странное, горячечное признание. - ...из настоящего мне никто никогда не отзывался. И это - правда. В детстве ей часто снилось, что на Кандарн надвигается катастрофа - лавина ли, снежная буря, извержение вулкана, - а все жители, кроме нее самой, оглохли и им нипочем чудовищный шум, предупреждающий о беде. Хильди носилась в своих снах от одного человека к другому, хватала за плечи, пыталась им все рассказать - но они отворачивались, даже отец, даже мать, отмахивались от ее слов, думая, что раз они ничего не слышат - значит, этого не существует. С тех пор сны стали сниться Хильди реже, и будто в отместку ей, старые кошмары переползли в реальность, более того - стали реальностью, полностью ее подменив, а люди вокруг, кроме Хильди, как обычно, этого и не заметили. Бертран ее целует. Для него это как будто совершенно естественно - более того, он, похоже, давно этого хотел. Хильди все еще не может поверить. Этого не может происходить - это все равно что взять и сломать какой-то закон, аксиому, на которой покоится мир. Этого не должно происходить - но Бертрану, и ей тоже, на это целиком и полностью наплевать. Это... похоже на невозможность. Самую невозможную невозможность из всех. Бертран порывается отстраниться, и Хильди с изумлением видит, что он растерян, даже как будто испуган. Но боится он вовсе не того, что ступил на запретную почву. Боится, что он мне не нужен. "Ты мне нужнее всех", - сказала бы Хильди, но у нее плохо получается говорить в такие минуты. Поэтому она просто его обнимает, чтобы он не ушел, старается не слушать, как в висках горячо шумит осознание неловкости положения, в которое она угодила. Ну конечно же, он взрослый человек, вряд ли он обойдется простыми поцелуями... дальше Хильди вспоминает утро, таблетки, проклятое пятно на простыне - и ей хочется немедленно исчезнуть или отлупить себя по лицу. Ну и дура же я. Теперь он точно уйдет. Но он не уходит. Смеется с непонятным Хильди облегчением, прижимает ее к себе - и ей кажется, что мир внезапно стал лучше, что можно попробовать еще пожить в нем - столь долго, сколько получится. *** Секс в ее жизни уже случался, и она честно говорит Бертрану об этом, замалчивая только детали, которые вряд ли были бы ему интересны. Тогда, если честно, все произошло как-то скомканно и внезапно - с Жеаном, парнем с ее факультета, с которым они готовили на первом курсе проект по древнегреческой истории. Сидели тогда вечером у него дома; Жеан, более ловко управлявшийся с ноутбуком, нарезал презентацию, а Хильди, держа перед собой книгу, диктовала ему, что писать: - По преданию, которое рассказывает Геродот, Поликрат так испугался, что за его абсолютным счастьем последует неизбежная катастрофа, что решил добровольно пожертвовать одной из самых дорогих своих вещей - богато украшенным перстнем, который он бросил в открытое море. Однако спустя несколько дней его слуги обнаружили перстень внутри рыбы, которую местные рыбаки преподнесли ему в подарок. Поликрат оказался бессилен спасти себя от предначертанной ему судьбы - позже он стал жертвой предательства, и его казнили столь жестоко, что Геродот не решился описать подробности этой казни... - Эффектно получилось, - сказал Жеан, сохраняя готовый слайд. - Может, перерыв? На перерыв Хильди согласилась. Жеан налил ей чаю, а себе кофе, потом предложил включить "на фон" какой-нибудь сериал. Они лежали рядом на диване, едва наблюдая за происходящим на экране; в какой-то момент рука Жеана оказалась у Хильди на талии, а Хильди немного подумала - и положила свою ладонь поверх его. Тогда все и случилось - довольно неуклюже, ведь никто из них не знал толком, как себя вести. Пока они раздевались, Хильди успела шепнуть: - Ты только скажи, что делать - и я сделаю... Жеан ответил ей - тоже шепотом, хотя кроме них, в квартире никого не было: - Я, как бы это, и сам не очень в курсе... Нет, обижаться Хильди на него было совсем не за что - он не причинил сильной боли и вообще, похоже, изо всех сил старался, чтобы ей было хорошо. Потом это повторилось еще раз, на какой-то вечеринке, где они оба приняли изрядную дозу пива и, проснувшись наутро, с трудом вспомнили, что было вчера; Жеан, бледнея, пробормотал, что мог забыть про презервативы, но ничего страшного от этого не случилось - тест, купленный Хильди тремя неделями позже, показал отрицательный результат. Может быть, они с Жеаном могли начать, как это называют, встречаться, но оба как будто совершенно этого не хотели - остались хорошими приятелями, но не более того. Год назад он уехал на стажировку в Германию; Хильди надеялась про себя, что жизнь его сложится так, как он того хочет. К этому времени я уже умру. С Бертраном все по-другому. Он-то точно знает, что делает; Хильди чувствует его возбуждение до того остро, что готова в нем раствориться, и отчаянно не хочет разрывать их соприкосновение, телесное и душевное, даже на секунду; оргазм подкатывает к ней головокружительной волной, и она переживает его, что было сил вжавшись в Бертрана, стремясь продлить момент ощущения его внутри себя. Странно только то, что он не дал раздеть себя полностью - по мнению Хильди, в одежде неудобно крайне, она путается и мешает, от нее хочется избавиться как можно скорее, но Бертран думает иначе - и Хильди, вглядевшись в него, понимает, что ему... стыдно. Что он стремится отгородиться, будто ей может быть неприятно смотреть на него. Что? Понятно - я не сделала какой-то принятый у них реверанс, и теперь он считает, что... - Спасибо, - говорит она первое, что приходит ей в голову, чтобы его успокоить, но судя по его обращенному на нее взгляду - этим закапывает себя окончательно. Черт. Наверное, лучше сказать честно. - Я просто... ну... не знаю, что говорить, - бормочет она, совсем не уверенная, что этого достаточно. Перед тем, как Бертран уходит, Хильди отдает ему запасные ключи - только так ей удается немного усмирить свой страх, что больше он не придет. *** - Какая музыка тебе нравится? Бертран поднимает голову. Они в Греции, на острове, который кажется Хильди раем; дело не только в море, солнце, невероятно вкусной еде, но и в том, что они с Бертраном могут быть рядом без постоянного чувства, что им вечно чего-то не хватает, что их преследуют, стремясь друг у друга отнять. Она продолжает узнавать его, подмечая самое незначительное: он совсем не храпит ночью, даже если перед сном выпьет вина или коньяка; тонику и газировке предпочитает простую воду со льдом и лимоном; на завтрак пьет черный кофе, а когда Хильди принесли морковный фреш - отвернулся с таким видом, будто у него под носом распылили средство от мух. - Моя мать помешалась на моркови, когда я был ребенком, - пояснил он, когда Хильди опустошила стакан, - я должен был каждый день выпивать стакан свежевыжатого морковного сока перед тем, как идти в школу. С тех пор я не переношу даже его вида. - О, я тебя понимаю! - ответила ему Хильди. - У меня было то же самое! Только меня пичкали редисом. И я теперь тоже его ненавижу! Вытаскиваю из всех салатов. Привычки в еде - конечно же, важно для того, чтобы понять человека; но есть и кое-что несоизмеримо более важное, и именно об этом Хильди решается спросить сегодня, выпив пару бокалов вина. - Музыка? - переспрашивает Бертран; почему-то он до сих пор теряется, когда Хильди задает ему такие вопросы. - Почему ты спрашиваешь? - А почему нет? - парирует она. - Говорят же: покажи мне свой плейлист, и я скажу, кто ты! На лице Бертрана появляется улыбка. Он часто так улыбается - тонко, почти украдкой. Хильди любит целовать его в такие моменты - ей кажется, что она касается чего-то сокровенного, что не увидит никто, кроме нее. - Ну, меня ты знаешь достаточно неплохо, - говорит он и берет со стола телефон. - Как думаешь, что будет в моем плейлисте? Это начинает походить на игру - и Хильди с удовольствием принимает правила. - Ну... - она состраивает на лице озадаченное выражение, оглядывая Бертрана и постукивая кончиком пальца себе по виску - подцепила как-то этот жест от Ферди и даже не попыталась отвязаться. - Какая-нибудь классика? Опера? Бертран отвечает с деланым разочарованием, будто надеялся на более впечатляющий ответ: - Никогда не был большим поклонником. Может быть, иногда... если есть особенное настроение. - Тогда... - Хильди вспоминает, что мог слушать отец - он немного младше Бертрана, но они явно застали пик популярности одних и тех же исполнителей. - Какой-нибудь рок? Pink Floyd? Beatles? - Случается, - сдержанно соглашается Бертран. - Когда хочется вспомнить молодость... - Что же, - Хильди тихо хихикает, - слушаешь какую-нибудь попсу? Modern Talking? Abba? Или вообще Бритни Спирс? Бертран отвечает очень серьезно: - Только если уверен, что меня никто не слышит и не видит. Хильди не успевает понять, шутит он или нет, потому что в этот момент он кладет телефон обратно на стол, и из динамика доносится, раскатывается по вилле, хватает Хильди за сердце густой, глубокий мужской голос. The falling leaves drift by my window The falling leaves of red and gold I see your lips the summer kisses The sunburned hands I used to hold - Я знаю эту песню! На французском! - вырывается у Хильди, и Бертран слегка удивленно приподнимает брови. - Ну, я слушала ее... мне посоветовал... знакомый... - Он тоже любит джаз? - Да... немного... Since you went away the days grow long And soon I'll hear old winter's song But I miss you most of all my darling When autumn leaves start to fall Не думай об этом, говорит себе Хильди, но бесполезно. Не думай о смерти. Не может же все быть так плохо, как она успела себе вообразить? Не все "щиты" умирают - может, и она не умрет? Если бы только получилось снять проклятие, если бы все вернулось на свои места, если бы жизнь, обратившаяся вспять, снова пошла в нужном направлении - тогда у них с Бертраном могло было оказаться чуть больше времени. Может быть, не два-три года, а пять или даже десять. Они бы могли сидеть где-нибудь вдвоем - пусть даже и в квартире Хильди, почему нет, - слушать песню про осенние листья и какие-нибудь другие (все равно никто не увидел бы и не услышал), и у Хильди не было бы ощущения, что она что есть сил выцарапывает у мира свое абсолютное, последнее счастье. - Наверное, для текущей ситуации это слишком меланхолично, - поспешно говорит Бертран, заметив, наверное, как меняется ее лицо. - Обстановка достаточно уединенная. Предлагаю перейти на Modern Talking. Хильди улыбается ему. Всего лишь еще одна невозможность. *** Она стоит на носу яхты, в руке ее - чертов кулон, а под ногами плещется море, и в плеске этом Хильди отчетливо слышит "Все кончено". Все кончено. Все конечно. Нельзя брать в долг бесконечно. Всегда должен быть кто-то, на ком все замкнется. Кто за все заплатит. Почему именно сейчас, когда на шее затянули петлю, жить хочется невообразимо, безумно? Это несправедливо до того, что хочется плакать - но справедливости этому миру давно уже недостает. Нет предела надежде того, чье положение безнадежно. Чем хуже становится - тем необъяснимо сильнее хочется верить, что это закончится. Что все исправится. Что произойдет чудо. Это должно сработать. Прошу. Пусть кровь убийцы останется на кулоне. Пусть море все смоет. Пусть мир получит свою расплату, а проклятие - сгинет в пучине. Пусть все, наконец, станет так, как правильно. Пусть никому больше не придется страдать и умирать, отдавая чужие долги. Зажмурившись, она проводит ножом по ладони. А затем отпускает кулон вниз. Море глотает добычу тут же; еще секунда - и ничего не напоминает о принесенной маленькой жертве. Пожалуйста, пусть это сработает. - Мне так жаль, - звучит над плечом Хильди хорошо знакомый ей голос. Она не оборачивается. Все будет хорошо. Все закончится здесь, сейчас. Она очень хочет в это поверить.