burned throat

*** Тодороки открыл глаза. Первое, что он заметил это десятки порхающих птиц, вызывающих рябь, как цветные камушки, брошенные в невероятно прозрачный ручей, и ласково ударяющих в гонг оцинкованной крыши небоскреба. Часы на здании суда пробили десять. Становилось поздно, настоящая ночь опускалась на крохотную улочку маленького города в большой стране на огромном континенте планеты Земля, падающей в воронку космоса навстречу ничему или чему-то, и Тодороки ощущал каждую милю этого грандиозного падения. Он сидел возле распахнутого окна больницы, сгорбатившись до предела и всматриваясь в несущуюся на него черноту, которая выглядела вполне безобидно, словно неподвижно застыла. Только когда закроешь глаза и ляжешь, почувствуешь круговерть Вселенной под твоей кроватью, и уши зальет море черноты, которое подступило, и разбивается о скалы, которых нет. Запахло дождем. У Шото за спиной мама, спящие Фуюми и Нацуо сидели на креслах возле его койки, и всячески пытались подбодрить его, но потом оставили попытки, ибо они знают, что Тодороки не ответит. И не потому что хочет на данный момент лишь одиночества. Горло саднило так, словно его окунули в кипящую лаву и мгновенно засунули в ледник.  Липкими щупальцами это ощущение скользило по позвонкам, медленно перекатывая металлические шары по лопаткам, ледяным кольцом перехватывая линию шейных позвонков — с явным намерением разорвать. Невыносимо больно. Горло першило. Очевидно, что этот ожог произвел большее впечатление, чем тот, что на левом бриллиантовом глазу. Потому что его оставил Тойя. Тодороки минуло шестнадцать лет. Он мало знал о смерти, ужасе или страхе. Смерть для него олицетворяла восковая фигура в гробу, когда ему было шесть лет и скончался Тойя, похожий на большого павшего грифа, тихий, отстраненный, больше не призывающий ему быть послушным мальчиком, больше не отпускающий метких замечаний о нем. Смерть – это его старший брат однажды утром; он проснулся, заглянул ему в гроб и увидел взгляд его ярких, остекленевших голубых глаз. Потом пришел папа с безразличным взглядом и унес Шото домой. Смерть – это его высокая детская кровать, когда он стоял рядом спустя четыре недели и вдруг осознал, что он никогда уже не увидит Тойю спящим в ней, смеющимся с Фуюми и плакающим с Нацуо. И Шото больше не будет вызывать в нем ревность своим появлением на свет. Вот чем была смерть. А ужас и страх были её верные подчиненные, когда... - Половинчатый?! - прервал его мысли Бакуго, внезапно вошедший в прежде тихую комнату. Тодороки, у которого вся голова была перевязана бинтами, медленно повернул голову, и с той же рассеянностью взглянул на него в ответ. Спящие Фуюми и Нацуо все так же крепко дремали - они не спали два дня, когда Тодороки был в коме, поэтому Рэй гневно посмотрела на виновника шума и поднесла палец ко рту - Кацуки на этот жест даже внимание не обратил. - Это твой одноклассник, Шото? - тихо спросила его мама, на что Тодороки коротко кивнул. - Половинчатый, - на этот раз Бакуго сказал чуть тише, краем глаза видя суровое выражение лица Рэй Тодороки. - Там Деку... Очнулся... От комы. Мидория. Мидория. Мидория. Мидория! Тодороки резко встал на пол босыми ногами, и холодок, пробежавший по всему телу, не был сродни его льду, зиме. От этого у него предательски закружилась голова, но он не обратил на это внимания, направляясь прямо к двери и к удивленному Кацуки. Он краем глаза заметил, что мама помаргивает. Её фигура выражала нерешительность, волнение, однако Шото выдавил из себя измученную улыбку ради нее, тем самым немного успокаивая ее. И себя тоже. От надвигающейся паники. Он отворил стеклянную дверь его палаты. Выйдя навстречу ночи, Тодороки пустился по ступенькам и вышел в коридор вместе с Кацуки. Он прислушивался к шагам Бакуго, идущего впереди, и пытался не съёживаться от холодного бетона, пусть он и был в обуви. Или от чего-то другого... Он не знает. Они шли по пустынным коридорам больницы, где лунный свет просачивался сквозь маленькие оконца и сливался с бриллиантовыми волосами Шото. - Ты ведь хочешь остаться с ним наедине, двумордый? - Кацуки резко остановился на половине пути, и посмотрел на него нетерпеливо-гневным взглядом. Как всегда. Тодороки на слова Бакуго лишь рассеянно кивнул. Он не знал, что творится у, пусть не друга, так одноклассника в голове, почему вдруг Бакуго спрашивает его об этом, но он верит, что он тоже волнуется за Мидорию. Как и сам Тодороки. - Он проснулся всего на несколько минут, потом старая карга (исцеляющая девочка) дала ему усыпляющее, чтобы он отоспался от комы. Без понятия что ты, черт возьми, собираешься делать со спящим задротом, но мне все равно. Делай что хочешь. - шикнул Кацуки и продолжил свой шаг, даже не оглянувшись назад. Тодороки улыбнулся, видя как Бакуго по-детски нахмурился, но стоило ему бросить на него гневный взгляд, как Шото мгновенно повернул голову, стирая с себя следы редкой улыбки. Когда они наконец пришли в палату номер сто пятьдесят семь, и дверь со скрипом отворилась, он увидел перебинтованное тело Изуку, который дышал через каждые тридцать секунд. Его грудь медленно вздымалась и болезненно опускалась, и Тодороки благодарен богу, что он проснулся. Что он не мертв. Что смерть... Нет, это было больше, чем смерть. Эта бездонная звездная весенняя ночь воплощала все, что он когда-либо ощутил, увидел или услышал в своей жизни, все сразу. Две минуты Тодороки сидел, глядя на смятую постель Изуку, на притихшее радио, молчащий телевизор, на люстру с тихо светящимися хрустальными веретенами, на ковер с лиловыми завитками и на алые кроссовки, стоящие в углу его койки. Он пнул пальцем ноги кровать, нарочно, посмотреть, будет ли больно. Было больно. Мидории больней в тысячу раз. Тодороки устало вздохнул. Голова кружилась все яростнее, жилки на его висках болезненно пульсировали, горло все ещё адски саднило, он спотыкался на каждом шагу, однако он заставляет себя взять в руки. Это единственная возможность побыть с Мидорией наедине и Шото не станет пропускать ее из-за своего нытья. Мидории больней в тысячу раз. Он уверяет себя в этом, прокручивая у себя в голове миллион раз, однако все равно усталость берет верх, и он рухнул на кресло рядом с койкой Мидории, прикрывая красные, от полопавшихся вен, глаза. Открываясь, дверь со скрипом отворилась, и Бакуго через плечо произнес: – Двумордый, только недолго. С тем же характерным скрипом она закрылась. Шото приоткрыл глаза и взглянул на Изуку. Он, немного подрагивая от волнения, взял его за руку. Сверчки, казалось, застрекотали громче в темнеющей тьме под окном, листва весенней вишни зашептала тихую мелодию, вместо привычной ритмичной в конце марта. Где-то вдали, сверкнув фарами, проплыл автомобиль. Вокруг царили полнейшая безжизненность, кромешная тьма и оцепенение. Позади то тут, то там, где еще не спали, маячили квадратики света, но в большинстве небоскребов уже погасили свет и уснули. Его большая гладкая ладонь сжала его маленькую шероховатую. Вот на дне этого провала с тягучей чернотой неожиданным образом оказалось все, что ему не суждено было ни познать, ни постичь; всё, чему не было ни имени, ни прозвания, обитало в тени скученных вишен среди запахов тлена и разложения под окном палаты номер сто пятьдесят семь. Он понял, что они с Мидорией остались одни. Его рука задрожала. Он сглотнул вязкую слюну и схватился за рукав своего халата. Тодороки прикрыл глаза. Он думал, что Мидория уже не вернется. Все возможно. Злодеи. Шигараки. Кровавые раны. Тьма. Смерть. Одиночество во вселенной. По всему свету миллионы таких маленьких городов. Каждый такой же темный, одинокий, отстраненный, исполненный содрогания и изумления. Пронзительное пиликанье на скрипках в миноре считалось в маленьких городах музыкой, света нет, зато изобилие теней. Ох уж это их беспросветное одиночество. Их таинственные сырые овраги. Ночью жизнь в них превращалась в кошмар, когда отовсюду здравый смысл, супружеские узы, дети и счастье подвергались угрозам людоеда, имя которому – Смерть. Сверчки прекратили стрекотать. Полная тишина. Никогда еще в своей жизни не слышал он такой полнейшей тишины. С какой стати замолчали сверчки? Зачем? Почему? Они же никогда раньше не умолкали. Если только. Если только... Не суждено было чему-то случиться. Что-то произойдет, что-то произойдет через десяток секунд. Сверчки соблюдали перемирие, звезды висели так низко, что можно было ухватить их за хвосты. Они роились, раскаленные и острые. Мидория открыл глаза. Первое, что он заметил это вьющиеся пряди разноцветных волос Тодороки, его перебинтованную голову, прикрытые глаза и руку, лежащую поверх его руки. Изуку смутился, краснея до ушей и резко убрал свою руку, стыдясь, что она у него не такая белоснежная и гладкая, как у Тодороки. Тодороки открыл глаза. - Мидо... - Шото хрипит, ибо горло жгло не-вы-но-си-мо. - рия... - Голос ломается с треском, он еле выдавливает из себя невнятные слоги, но Изуку все слышит и с испугом смотрит ему в глаза. - Тодороки-кун, - шепчет Мидория, дрожа с пальцев ног до головы. Его руки трясутся, словно осинка под грозой, но он неотрывно смотрит в бриллиантовые глаза напротив, не обращая внимания на внезапно нахлынувшую боль после сна и недавней комы. - Мне сказали... что ты обжег горло. Шото лишь вымученно улыбается, на этот раз не вырывая ее из своей груди, тем самым показывая, что все хорошо, ему не стоит переживать. Это пустяк, не обращай внимание -- хочет было сказать Тодороки, но он не знает, уверяет он себя или друга. Ему уже нет сил терпеть эту боль --это омерзительное чувство скребется в грудной клетке длинными когтями, заставляя задыхаться в тёмном сумраке светлой больничной палаты и кошмарах, которых нет. Мидории больней в тысячу раз. Сам Изуку на это вроде бы соглашается. Сонливость подступает к нему липкими щупальцами, он скалит зубы, сжимая челюсть, и заставляя себя не заснуть сейчас перед Тодороки-куном, который пришел лично проведать его с обожжённым горлом. Он так благодарен ему за это. Он хотел было обнять его, сказать, как Тодороки ему дорог, но вместо этого глаза предательски затуманиваются и на секунду закрываются, однако никакой секунды не проходит. Проходит вечность, пока Тодороки не отводит взгляд от веснушатого лица друга. -- Снова закрыл глаза ? -- в голосе чувствуется смертельная боль, усталость, веки налились венцом, а Шото все держится, упасть боится перед Изуку. Тот еле заметно кивает. -- Когда-нибудь это тебя убьет, Мидория. -- тихо шепчет Тодороки, выжимая из себя последние силы, и сжимает кулаки от бессилия, достучаться до паренька пытается, но в изумрудных глазах лишь густой космос видит. " Меня убьешь ты, Тодороки. " - с маниакальной радостью посылает невидимый сигнал Изуку, но так и не получив ответа, поджимает губы и стоит Шото отвернуться, слегка растягивает их в грустной полуулыбке. Мидория прикрыл глаза.