Ты можешь запомнить в ладони моей Реальности миражи Но ради всего, что есть в мире теней… «Придумай меня живым» — Ольга Волоцкая
***
Это было странно. Касаться крыла истребителя, разделившего с ним первый полет, и теряться в буре восторга. Судорожно съёживаться в комок боли на жёсткой койке, прячась от воспоминаний о смерти родных. Жевать безвкусный, и наверняка давно просроченный, армейский батончик. Оглядывать древние стены, отчего-то до сих пор не поглощённые маревом зелени. Дышать этим тяжёлым, слишком влажным воздухом. Даже думать сейчас было странно. Перекатывать в голове мысль за мыслью и знать безумную истину, безусловно понимать — в теле, в своей собственной голове он не один. Теперь не один. Люк знал непреложный закон: кто пришёл в дурное место — сам себе злобный тускен. Даже народ песков бережно хранил знания, без которых в пустыне не выжить: о смертельном холоде ночи; о пещерах, куда никогда нельзя было заходить; о барханах отчего-то манящих; о знаках хранящих могилы тех, кто умер странно, непонятно, неправильно; о тварях пустыни и цене встречи с ними. Об этом знали тускены, джавы и местные фермеры. Но вот уже жители города и тем более залётные контрабандисты считали всё это чушью. Повстанцы? Нет, они не чувствовали, не верили сказкам… Он сам пришёл под древние своды. А ведь, как некогда в детстве, наткнувшись на дурную пещеру, он кожей ощутил скользнувший по нему взгляд, мигом наполнившийся непонятным ему ожиданием. Люк сам, добровольно, явился на зов ночной твари. Сам заключил сделку. Сам. И только он сам себе злобный тускен. Только не менее странно было чувствовать как в груди бушует захватывающая радость, когда он бежит по базе ("Храму," — ласково поправляют его). Чувствовать это пренебрежение, зудящее в виске, когда он слушает планы Альянса ("Вновь превзошли себя", — доверительно произносят у него в голове). Чувствовать… не-своё, но такое искреннее любопытство, глядя на меч отца ("А технология почти не изменилась", — добавляют задумчиво). Чувствовать. Чувствовать. Чувствовать…и знать, что это не его собственные, а чужие, лишь звенящие на краю сознания, эмоции. Люк почти видит этот образ: мальчишка, сидящий в дурной пещере и заворожённо наблюдающий за песчаной бурей, бушующей снаружи. Неистовой жёлто-красной бурей, что никогда не ворвётся под своды пещеры, пока хозяин не позволит. Это завораживает… должно пугать, но только завораживает. Ему ещё в самом начале, до сделки, доходчиво, пусть и с долей иронии, объяснили всю суть разумных, чьё имя предвосхищает титул «Дарт». Убийца его отца носит этот титул, а ноч… ("Мне, конечно, очень любопытен этот феномен, однако тебе уже пора перестать называть так меня", — почти привычно вплетается в поток чужая мысль). Экзар также мог его использовать, если хотел бы, но «Лорд» ему нравилось больше и обязывало к меньшему… Экзар вообще мог делать всё что хотел, а чего он хотел прежде всего — убраться подальше с Явина IV. Куда-нибудь в Неизведанные Регионы. Однако, всякий раз когда Люк предлагал ему, к примеру отправиться вместе с Леей за деньгами к муунам — тот лишь отмахивался. Не время. Люк и сам это понимал. Знания и мастерство лорда ему не помогут, если нет навыка у тела. Да и долг крови не должно платить чужаку… он может только помочь, но никогда — сделать. А потому остаётся только повторять про себя «странно» и слышать смех в ответ. Что так веселит многотысячелетнего лорда, Люк даже не пытается предположить — попытки отучить себя постоянно называть того «ночной тварью» занимают слишком много мысленного пространства. На Явине время тянется и опутывает сознание лианой, размывая границы дня и ночи. Ночи здесь не бывает никогда, с заходом одинокой звезды влажная, душная жара не спадает. И спать, глубоко, без снов невозможно. Сон с цветными пятнами, прерывающийся с каждым резким движением — не сон. И поутру, рвано глотая влажный воздух, почти задыхаясь от этой треклятой жары, Люк всё ещё видит перед глазами Экзара. И не призрачной разумной тварью пустыни, как в ту их единственную встречу лицом к лицу, а живым. Живым, материальным, и как всегда ужасно ехидным, но почему-то удивительно осязаемым и теплым на ощупь. Немедленно «странно» превращается в «стыдно». И если образ из сна вскоре растворяется, то взбудораженное, напряженное состояние, охватившая его истома, ни в какую не отступает. От мучительного смущения хочется сбежать из своей головы. Выпрыгнуть прямиком в песчаную бурю, зарыться шмыгуном в песок и никогда, ни за что на свете оттуда не выкапываться. Но всё, что остаётся — это чувствовать этот жар, приливающий к щекам, разливающийся по телу, и смотреть на себя с беспомощной досадой — спать голышом было самой ужасной идеей. Ужаснейшей. Даже если после явинской ночи одежда всегда была мокрой хоть выжимай. Лучше мокрым от пота, чем… как же стыдно. — Тебе помощь нужна или сам справишься? — с ленивой отмашкой звучит на краю сознания. Люк крепко зажмуривается, давя беспомощный полу- стон, полу- вой… Теперь сбежать хочется ещё сильнее. Но некуда. Не из собственной же головы бежать. А в потаённых областях сознания Экзар разбирается гораздо лучше, чтобы скрыться там… Люк медленно выдыхает горячий воздух из легких. Липкая жара снаружи, сухая — внутри. — Значит нужна, — звучит как приговор. — А то ведь просидишь тут до конца местного года. Лёгкий холодок оттеняет жар смущения, кожа покрывается мурашками: из его сознания с хирургической точностью извлекают причину так глубоко проникшего смущения — образ из сна. Обыкновенный «мокрый» сон после которого любой нормальный подросток просто подрочил бы и спокойно занялся делами. Люк же давно считал себя взрослым… но кажется он просто ненормальный. Ну какой, какой нормальный татуинец добровольно отправится в дурное место?! Теперь он лежит голый, раскинувшись на отсыревшей простыне, и там, в своей голове, под весёлым, но ласковым взглядом Экзара, он также совершенно обнажен. Дальше краснеть уже просто некуда. Своя-чужая ладонь скользит по влажной груди и по животу вниз, и напряжённые мышцы сводит ещё сильнее. Сухие, слипшиеся губы раскрываются в неслышном коротком вскрике. Саднят. Это тоже больно. Свой-чужой язык непривычным движением облизывает пересохшие губы, снимая часть этой боли. — Если не можешь получать удовольствие, мальчишка, не мешай другим. Не все имеют склонность к мазохизму, — с наигранным раздражением предупреждает, а потом советует, куда тише и мягче, с нехарактерными урчащими нотками. — Никто тебя убивать не будет, лежи уже. Вкрадчивому повелению невозможно противостоять, особенно когда тело уже само по себе, вопреки рассудку, только радуется. Когда всё существо охвачено судорогами предвкушения — доводы разума отметаются слишком легко. Особенно когда есть куда более заинтересованные… личности. Люк чувствует как свои-чужие пальцы ласкают его, и он теряется в своих-чужих прикосновениях, и может лишь дышать загнанно. Жарко. Слишком жарко. Но свои-чужие руки дарят нежданную прохладу. И от каждого касания ладоней, от макушки, по позвоночнику, до кончиков ног, прокатывается, точно гонимая ветром дюна, наслаждение. А ведь он почти забыл, какими горячими вспышками ласка расходится по телу. Вот же… хатт, все же стыдно, мучительно стыдно… И чужой смешок, прозвучавший будто под самым ухом, заставляет его дёрнуться. Попытаться дёрнуться — тело по-прежнему подчинено чужой воле. Только сердце колотится как сумасшедшее. Люк выдыхает сквозь зубы, когда свои-чужие пальцы скользят по его подбородку и горлу. Капля пота катится вниз по затылку. И хочется откинуть голову, ещё сильнее оголив шею для своих-чужих прикосновений. Но может сквозь сжатые зубы лишь прерывисто дышать. И в этом мареве удовольствия ему чудится, будто свои-чужие скользящие по телу пальцы на самом деле длиннее, а ладонь шире. Это всё ещё грубые, обветренные, слишком холодные для такой жары руки, но уже чужие. Образ, подобный миражу… свои-чужие движения замирают. — О… какая идея! — в этом голосе звучат родные нотки, знакомые ему по побегам в город. Люк чувствует, как от границы бури вновь возвращается в своё тело, и в раз ощущения обостряются. Во много раз. Такое возбуждение вынести невозможно. Он хрипло стонет, и уже сам тянется к себе… но широкая рука с длинными пальцами перехватывает его запястье. Она теплая. Люк резко распахивает глаза. Экзар нависает над ним подобно древнему изваянию высеченному в скале. Он выше, шире в плечах, у него по-татуински золотая кожа и длинные волосы, свисающие с плеча. Они касаются его щеки, мягкие и черные, без рыжего, созданного светом Братьев, отлива. — Нравится? — Экзар чуть склоняет голову, становясь похожим на хищное животное. Непонятного цвета глаза с песчаными прожилками только дополняют впечатление. Люк почти уверен, что в этих глазах смотрится потрясающе нелепо. Смущённый, с отпечатком восхищённого потрясения на лице, протягивающий руку, но не смея, не решаясь коснуться… О, Братья! Экзар улыбается, оглядывая его. Ласковая улыбка совсем не вяжется с острым взглядом. — Красивый… — тихо, заворожённо бормочет Люк. Кончиками всё ещё холодных пальцев, он касается миража, ведь ничем иным Экзар быть не может. Так? Но кожа на ощупь мягкая, и он проводит пальцами по трем выпуклым шрамам на щеке (и на краю сознания "кто?", "кошка" в ответ), а волосы такие густые. Как такое возможно? Он же... —…мертвый. Твоё воображение нивелирует этот недостаток, — хмыкает Экзар. — Я мог бы рассказать, но боюсь сейчас тебе не будет интересно. Удивительно. Он замирает, вдруг почувствовав как бы зеркально, в его волосы зарывается рука. Длинные пальцы путаются в прядях и притягивают к себе, заставляя приподняться. Что может быть интересного в перебирании пересушенных солнцем волос, Люк не знает. Но он подставляет голову — ластясь, и под касаниями плавится от удовольствия. Экзар касается его кожи короткими сухими поцелуями. В край губ, по кадыку, за ухом. Каждое прикосновение отдается под кожей лёгкой щекоткой. Прикосновения слишком лёгкие и от этого звучащие эхом во всём теле… Его пальцы скользят, сбивая ритм дыхания, и задавая новый, в такт медленным движениям руки. Каждый резкий вздох — вспышка удовольствия. Каждый бессильный выдох — ожидание грядущего порыва бури. И в такт дыханию бури, качаются пряди, завораживающими черными барханами сползающие с плеч. Так близко блестят золотыми отблесками, оказывается, серо-зелёные глаза. И хочется коснуться удивительно живого миража, но получается только равно дёрнуться — нарушить заданный ритм. И задохнуться сорвавшись в стон. Люк судорожно, слишком быстро, вдыхает липкий воздух раз за разом, но кажется, его невозможно вдохнуть. Кровь шумит в ушах, пульсирует отсчитывая рваные отзвуки сердца. Всё вокруг теряется, всё лишнее исчезает в калейдоскопе удовольствия. И он всё больше чувствует себя мечущейся песчинкой в песчаной буре и лишь частью её неистовства. Чувствует невыносимый жар полностью, на долгое мгновение, поглотивший его. Чувствует сильные руки практически удерживающие его на весу. Чувствует, как его отпускают, позволяя лечь. Чувствует… и кажется, даже сейчас, он делит эмоции на двоих. — Надеюсь, в следующий раз помощь не понадобится. Я себя конечно люблю, но не настолько… и не так, — слышит Люк. Думать, а тем более говорить не хотелось. Сейчас стыдно не было: было хорошо. Он лежит рядом с бурей, и она звучит иначе. Он лишь коснулся её кончиками пальцев, песчинки скользили по пальцам отголосками чужих эмоций…но под пальцами липко, мокро и холодно. А во рту сухо. Люк медленно облизывает губы, сглатывает, и выровнив дыхание коротко кивает — Хорошо, а теперь, — Экзар сыто щурится и отдаёт приказ, которого невозможно ослушаться. — Открой глаза. Люк открывает глаза и в его небольшой комнатке пусто, и как-то холодно, лишь на кончике носа теплый след. Слово всё произошедшее было сном. Только буря поутихла…впервые за все время их соседства. Удивительно. — И всё-таки одно тело это слишком неудобно, приятно, но неудобно, — звучит в голове, и Люк практически видит ухмылку Экзара, откидывающего за спину тяжёлый хвост. — Не пришлось бы так извращаться с техниками… Люк рассеянно молчит. Только на краю сознания бьётся мысль «а если бы не одно тело, это все вообще… случилось бы»?.. — Глупый мальчишка. Знал бы ты как сияешь в силе. Третья звезда системы Тату, не меньше. — Тетя тоже так говорила, — улыбается, вспоминая Люк. И впервые боль потери не спешит скрутить его, а лишь печаль тенью одной из лун ложится на сердце. — Ну значит Тату III, вытрись уже. Тренировку тебе никто не отменял. — Слушаюсь, Явин IV! В голове отчётливо звучит смех. Это всё ещё странно, но и удивительно… и совершенно не по законам Татуина.