Чайка

Они сидят на днищах перевёрнутых челнов, щёлкают острыми гнутыми клювами и пронзительно орут, нагло косясь в сторону рыбаков. Те смеются, поют хрипло, развешивая невод на кольях сушиться, сбрасывают в плетеные корзины блестящую в ярких солнечных лучах холодную скользкую рыбу, громко благодарят реку. — Улов хороший, зима богатая будет, — приговаривает Киришима, потирая покрасневшие от темной осенней воды руки, довольно щелкает языком, подозвав местную косматую дворняжку и отдав ей совсем мелкую ряпушку, попавшую в сеть. Шавка со смешным ворчанием растерзала рыбёшку, облизалась до самых глаз и разъяренно загавкала на чайку, осмелившуюся дёрнуть рыбьи кишочки из-под ее черного носика. И так она смешно тявкала, что рассмеялась все рыбаки и женщины, чистившие рыбу сразу на берегу. Собачонка тут же отвлеклась от птицы, когда увидела семенящего к ней мальчонку в рубашонке и меховой накидке, затявкала, хвостом заявила, как ума лишённая. Сопляк за ней бегает, гоняет чаек и смеется, спотыкается на мокрой темной гальке, подбегая к самым шапкам водяной вонючей пены и тут же убегая от небольшой волны. — Далеко не убегай, Тайса, — окликают его, но тот как будто и не слышит, бегает за шавкой по побережью, изредка падая на коленки и снова торопясь встать. Четырехлетний карапуз — первенец пасынка вождя, названный его внук. Здесь он в полнейшей безопасности. — Не пропаду! — кричит он в ответ заливисто и вместе с собачкой, которая как и все глупые отзывалась на любую кличку и манилку, была для него сейчас единственной забавой. В деревне одни взрослые дети, он тут один такой малыш, играть особо не с кем, поэтому он довольствуется малым. — Тайса, пострел, — смеется рычаще Эйджиро, утирая лоб драной медной ладонью. Уже проседь на висках и гусиные лапки морщин в углах глаз, а он все бегает с карапузом, как нянька. Собственно, ему это не надоедает, да и чувствует какую-то немалую ответственность. — А ну иди сюда, стегать буду, хахаха! Почему от мамки убежал? — Там отец заставляет книгу читать, — мямлит тот, подойдя к ведьмачьему и утирает измазанный носик и без того угвазданным кулачком. Мужчина крякает и рукавом рубахи утирает всю эту грязь. — А матушка прядёт, она с отцом не спорит… Деда, не сдавай меня, скучная книга… — Эх, Тайса, — смеется он и ещё несколько рыбаков, ерошит светлую волосню на макушке мальчика и показывает в сторону одного из длинных срубов, где у самого спуска к берегу стоят скамьи ремесленников — там всегда сети и корзины чинят, собираются все равно что куры на жерди, чтобы посудачить за работой. Там сейчас всего пара-тройка человек: чинят рваную снасть. А неподалеку от них, буквально в паре сажен сидит Бакуго. Глаза прикрыл, примявшись спиной к стене дома и будто бы дремая, впитывая последнее тепло осеннего солнца. — Иди, деда своего дойми, он тебе куда интереснее, чем в книжке расскажет. Пусть уже просыпается, скоро темнеет, а он уже в спячку впадает, старый медведь. Маленький Тайса смеется, трусит до лавочек, не обращая внимания на сидевших рядом рыбаков. Забирается с трудом на скамейку рядом с мужчиной и смотрит на него… почему-то сперва не решается разбудить. Дедушку он уважает даже больше, чем отца, поэтому не осмелился и его жилистой сухой руки коснуться. Смотрит на его лицо: хмурое и такое же морщинистое, не солнечно-теплое, как у Киришимы, но бесспорно обнадеживающее. Мальчику рядом с ним спокойно. Он смотрит в яркое голубое небо, щурится, почти жмурясь. Высоко в небе чайки летают, а рядом под смех рыбаков собачонка выпрашивает рыбки. А Тайса в небо глядит — оно по краям далёким лесом и горами окружено, едва подернутое дымкой морозца, круглое и бесконечно глубокое, как рыбий глаз. Пахнет речной пеной, водой и почти зимним солнцем. — Ты почему из дома убежал? — тихо рокочет рядом голос старого вождя. Тайса головенку повернул, удивлённо приоткрыв рот и хлопая большими, темными глазами. Колдун вздыхает глубоко, приоткрыв глаза и из-под приопущенных ресниц глядя на внука. — Тяжело книгу читать, скучно, — вздыхает тот. Он честный, врать не станет, уже научен, что за ложь ещё больше и больнее прилетает, чем за правду, а стыда потом не оберешься. — Ты мне расскажи что-нибудь, деда. А я хорошо-хорошо слушать буду. Колдун в ответ вздыхает: на него из общей массы женщин у корзин с рыбой смотрит весело Урарака, вся блестит от влаги и рыбьей чешуи на руках и носу. Смеется самыми глазами над заспанным вожаком, сидящем с внуком совсем как старый дед — некогда грозный и свирепый колдун, держащий в трепете целые окрестные королевства. Он и сейчас мог дрозда дать почти кому угодно, но… теперь он должен уступить. Пасынок вырос достойной ему заменой, нашел себе женщину, которая уже носит ему второго под сердцем. Дальше они все будут помогать только советом. — Когда я был чуть младше тебя — меня отец, твой прадед, сек розгой, если я свой урок не знал, — ворчит Катсуки, ероша белесый еж волос на затылке. — С тобой очень даже милуются. — А розгами больно, — вспоминает мальчишка, поерзав на некогда отбитом гузке. Он тогда из дома убежал в лес гулять, пропал до самого вечера, возясь рядом с норой ежей. А как домой вернулся — отец ему так больно прутом берёзовым всыпал. Как сейчас помнил: он корчился, жался, но ни звука не произнес. Даже тогда понял, что сделал очень плохо. — А розгами больно, — вторит ему колдун и усмехается. Да, он тогда в дверях стоял и смотрел, как пасынок сек своего сына. Напуганный, бледный, у Коты сердце кровью обливалось, когда мальчишка молча принимал наказание. Он помнил, как обессиленно опустилась отцовская рука, по щекам слезы потекли, как он блудного сынишку обнимал вместе с женой, которая уже тогда на сносях была, разрыдавшаяся и дрожащая. Бедная Эри, с таким трудом перенесшая первые роды, она тоже ругала сына на чем свет был и похлеще отца, весь сруб на ушах стоял, а Киришима и Урарака смеялись, когда Тайса мокрый нос рукавом утирал и утыкался в мамкину юбку круглым лбом. Та сразу же смягчалась, как зачарованная, обнимала и гладила сына. — Деда, ну ты же за горы на синие огни летал? — сейчас его глаза горят так же ярко, как рыбья чешуя на солнце. Северное сияние всегда синими всполохами над горами мерцает, все на него любуются и зимними вечерами поют, глядя на их медленные пляски. — Там далеко? А кто там? — Великаны там, — фыркает колдун, а внук тут же под его накидку забивается, смотрит снизу огромными серьезными глазенками. — Леса и горы морозят. Едят мальчишек непослушных, которые от мамки убегают. А совсем далеко на севере Имир* йотун сидит на куске льда и из него бытие делает… — А дальше что? — Что? — Дальше Имира что? — Дальше Гинуунгагап**, — колдун насупился, будто старый ворон нахохлился. — Ничего дальше нет. — Уу, — мальчик трёт лоб, думая. Для него это самое северное небытие — безграничная гладь моря, даже глыб льда или островков земли нет. Лишь безграничное, туманное, пугающее пространство. Как так может быть — что ничего нет? Даже в пустой корзине — ее на голову надень и встань под солнцем: пыль вьется в воздухе, светится в лучах, бьющих сквозь зазоры прутьев, как золотые снежинки. Может быть загадочное ничто начинается там, где темнота — думал маленький Тайса, дождавшись ночи, лежа рядом с задремавшей мамой и вглядываясь в темноту, тщетно стараясь увидеть там сам не зная что. Что такое это небытие? Как его потрогать, увидеть, почувствовать? То было так тяжело для понимания мальчика, что он весь покраснел от усердия. Старый колдун хрипло засмеялся. — Животики надорвешь, — он похлопал мальчишку по голове и дал ему из кармана кедровую шишку. — Грызи. Тайса все же отвлекся на угощение — колупал крупную чешую шишки, выбирая орешки, колод их своими ещё слабыми зубками и подъедал белое сладкое ядро. Без труда и правда не достанешь вкусное лакомство, это он запомнил хорошо. — Вы ему опять сказки рассказываете, отец, — из-за угла появилась белокурая Эри. Живот у нее снова большой, а она как была худая, так и осталась, даже веса не набрала, как все местные рожавшие женщины. Катсуки смеется, спрятав ладони под мышками и глядя на работавших соплеменников, когда молодая мама строго глянула на сына. — Вот задаст тебе отец трепку, когда узнает… — Иди, Эри, я сам его поучу, — смеется Бакуго, потирая колено, под завернутой штаниной которого сразу начинался потёртый старый протез. Он дал внуку палочку с угольком на конце, и тот мигом принялся рисовать каракули на затертой штанинами скамейке. — Чем я его хуже отца научу? — Обленится он совсем, — взволнованно вздыхает девушка и все же гладит сына по макушке, после чего придерживается за живот. Колдун на нее смотрит мгновения, после чего поджимает губу. — Какорву и медовку перед сном пей, — гудит он, прикрыв глаза на слепящем свете солнца. Девушка на него встревоженно посмотрела, после чего закивала, благодарно поклонившись. Удаляется обратно в дом, а колдун трёт сухими ладонями по коленям, глядя на мальчишку. — Ты бы хоть мамку пожалел. — Я жалею ее, — тут же отзывается Тайса, тыкает пальчиком в уголек и пачкается. — Я и по дому ей помогаю часто и просьбы ее делаю всё… — Боится она за тебя, что ты из дому убегаешь, — вставил слово Катсуки, глядя в глаза мальчику. И тому вдруг все ясно делается. — Потеряешься и сгинешь. А мы горевать будем. Мальчик подсаживается ближе и держит колдуна за израненную ладонь, смотрит на обрубок мизинца, а ладошка его чуть ли не втрое меньше мужской, грубой и испещренной жёсткими нитями шрамов. — Я убегать больше не буду, деда, — обещает тот и смотрит на мужчину. — Честно-честно. — Смотри мне, — вздыхает тот, смеется каркающе и трет широкой ладонью по макушке внука. Он все ещё должен защищать этого постреленка, пока отец с матерью заняты. Родня они или нет? Чайки в небе кружат, пикируют на каменистый берег, подбирая рыбьи головы и потрошка, взлетают всполохами от собачонки. Рыбаки смеются и поют, сушат сети, а над срубами поднимаются в холодный осенний воздух белесые струи дыма. Небо такое же круглое и бесконечно голубое, как рыбий глаз, пахнет морозным солнцем и еловым дымком, все ещё отдает последнее тепло. И пока что здесь хороший улов, о бедах и близко не слышно, может так будет ещё долго, только Имир йотун где-то далеко-далеко на севере это знает. А жизнь не останавливается ни на секунду.