Once upon a...

      В небольшом городке в маленьком процветающем королевстве жила была красавица. У красавицы были чудесные алые локоны, глубокий задумчивый взгляд, тонкий стан, лицо ее затмевало красотой своей сияние звезд, а аромат ее тела манил подобно меду и вину. Жила она в небольшом домике с чудесным розовым садиком на отшибе городка, хозяйство вела незамысловатое да отбивалась от ухажеров многочисленных, ошивающихся под окнами то со стихами, то с серенадами, то с мыслями крамольными. В общем, тихо жила красавица. Книги любила, ленную жизнь и покой, и только раз в в год выбиралась она на рынок в большой город за новыми семенам роз, чтобы ее милый маленький садик буйно цвел и благоухал. Шла тогда красавица лесом темным, закутавшись в плащ по самые свои милые уши, чтобы никто не видел лица ее, да вот пять лет ходила-ходила, беды не знала. Лес ей был знаком как свои пять пальцев — каждая тропиночка, каждый ручеек, ведомо ей было где остаться ночевать да где ягоды дикие сорвать, чтобы утолить голод свой. Вот и в этот раз красавица вышла в путь-дорогу дальнюю мимо сосенок с золотой корой и пушистыми ласковыми иголочками, мимо кустов, бурьяна и лесных зверей, что добры к ней всегда и милы были, шла-шла она да заблудилась. Лес обернулся вдруг незнакомым и темным, пропали тропиночки, исчезли ручейки, да только хвоя исполинскими стражами обняла ее — бедную, одинокую, голодную. Разозлилась и испугалась красавица, да пошла она куда глаза глядят, покуда ночь не опустилась бархатом на грешную землю, покуда ног своих чудесных не сбила и не вышла к старинному, мрачному замку с забором кованным, со шпилями золотыми, с горбуньями на парапетах. Веяло от замка тишиной и едой, и, не выдержав, отворила красавица калитку замка, да прошла меж мрачных ухоженных садов, полных буйных и нежный роз. По нраву же пришлось красавице и то, что увидала она внутри. Золото, ткани роскошные, гобелены на стенах да дерево дорогое полы стелило. Только тихо было и темно, да и это недолго продлилось — вспыхнули свечи в золотых подсвечниках, засверкали начищенные люстры, стелясь отражением по сверкающему паркету, ноздри защекотал аромат дивных яств из дальних комнат. И хоть устала и оголодала красавица страшно, имела воспитание она истинно-скромное. Встала посреди парадного холла да спросила громко.  — Чей же это дом? — и голос ее певучий и бархатный пронесся роскошными пролетами, длинными коридорами, да достиг самых глубин замка. И вышел навстречу ей человек размеров огромных — весь из мышц и силы свитый, с лицом, покрытым страшными шрамами, с гривой волос непокорных, с ручищами огромными и плечами такими, что, верно, шестерых на поднять на них этот человек мог запросто.  — Кто таков?! — громко спросил человек, грозно хмуря брови. И поняла красавица, что попала в замок она к чудовищу местному. Говорили легенды, что жестоко оно непомерно, детей ест на завтрак обед и ужин, что в лапы его попасть — смерть верная. Но красавица была не только красива, но и умна необычайна, и в страшные сказки верны не было в ней. Сняла она плащ, голову склонила почтительно.  — Я — путник, что забрел в Ваш славный дом, и имя мне Кейл Хенитьюз, — сказал юноша такой красы дивной, что чудовище все онемело и замерло. У юноши глаза как звезды были, у юноши локоны алые вились по плечам гордым, у юноши губы что лепестки роз, ланиты что лилии белоснежные, — приютите ли Вы меня на эту ночь? Человек заробел весь вдруг, речи своей громогласной лишился, и выглянул тогда из-за спины его силуэт невзрачный, толкнул человека по плечу и сказал.  — Коль забрел ты к нам, гостем тебе дорогим быть сколь угодно тебе, юноша. Подайте блюда. И зажил юноша хорошо и весело. Из замка его не гнали, кормили каждый день яствами да винами поили, комнаты роскошные выделили, а хозяин сам розы дарил, держа маленькие нежные бутоны в огромных своих мозолистых руках. Молчал смущенно, взгляд опускал к полу, и весь становился таким трогательно-внушительным, что веселился против воли Кейл и улыбался так, что улыбка эта затмевала свет звезд. Чутким был хозяин замка и очень трепетным. В штаны не лез, лапать не лапал, прозвища крамольные не давал, по углам не зажимал, как раньше в жизни Кейла ухажеры его прошлые делали, в уши отравленный мед слов не лил, только смотрел да ухаживал и обхаживал. Звали его Тунка — самое то для чудовища, — ходил он в одеждах свободных, любил со слугами драться, пить и веселиться, и вообще громким был ужасно, когда не было в поле зрения его юноши. И глупым был — это Кейл понял сразу, — ужасно просто. И вместе с тем — очаровательным. По душе пришлось юноше чудовище со слугами его странными. Харолем — дворецким с умным и усталым взглядом, — крепкими парнями с конюшен, смешливыми девочками-служками, щебечущими на лестничных пролетах о моде и любви. И любил Кейл гладить руки огромные ненароком, с восторженным любопытством просил он дать потрогать и то, и это, просил перенести его лестничными пролетами да говорил.  — Ноги у меня устали ужасно, — жалостливо, — помогите, хозяин замка. И Тунка подхватывал его на руки, в теплые объятия, да так носил и показывал территории свои огромные — сады розовые, благоухающие, башни высокие, сокровищницы, набитые золотом, подвалы с вином, оружейные, — да алел ушами, когда оглаживал юноша плечи его крепкие, щекой жался к груди, смотрел снизу вверх любопытно и темно, и каменел всем своим огромным телом под нежными белыми пальцами. Кейл ждал-ждал, когда чудовище решится поцеловать его, ждал и ночами представлял эти руки сильны, и упивался фантазиями сладкими, да не дождался. Робким и неожиданно нежным был Тунка, шаг первый сделать боялся, все цветы дарил, все драгоценности и книги преподносил, и не выдержал Кейл — запрыгнул на руки он привычно, когда зашел хозяин замка в покои подарить очередной подарок, обхватил лицо грубое ладонями холеными и поцеловал. Замер хозяин замка под ним на миг долгий, а потом стиснул в стальных объятиях, зарычал и языком меж губ полез. Сладко всхлипнул юноша, прижался ближе горячим гибким станом, руки на плечи сложил да целовать себя позволил. Губы у него — мед были, — рот — нежная жаркая глубина, и задыхался, и шумно дышал он, дрожа от напора чудовищного, пока язык выласкивал жадно и мокро десна и небо.  — Ах! — стонал Кейл, цепляя за плечи, — ах! Тунка лез языком все глубже, ладонь меж лопаток положил да замер. Отстранился он да взгляд отвести не мог. У юноши глаза были влажные, щеки раскрасневшиеся, губы распухшие и мокрые, и глядел он мутно, сладко, темно.  — Я… — говорил хрипло и смущенно хозяин замка, — я… Кейл ресницы опустил томно, рукой указал на кровать.  — Отнесите меня, — пропел он, а потом заставил сесть на простыни, сам на колени уселся и снова поцеловал. И не смог удержаться хозяин замка — залез ручищами под шелк сорочки, принялся выглаживать тело ладное и гибкое, целовать и ласкать свою красавицу. Тот стонал нежно, навстречу ладоням выгибался, на коленях вертелся, ягодицами к паху терся и просил так сладко, что у хозяина член стоял как каменный, а яйца поджимались. Разложил он юношу на простынях, из одежды выпутал тело белое, вылизал шею белую, соски розовые нежные, заставляя его метаться на простынях, навис скалой сверху, выгладил внутреннюю сторону бедер щекотно и горячо, залез пальцами меж ягодиц.  — Не видал я раньше такой красоты, — дышал он тяжело, — страшно, что сломать тебя могу я, такой тонкий. Кейл сладко всхлипывал, ноги раздвигал шире, губы облизывал и кусал — у Тунки предплечья были размером с его, Кейла, бедра, у Тунки член стоял такой огромный, что его хотелось приласкать ртом, чтобы растянул он губы почти больно, и Кейлу хотелось сильно и почти невыносимо.  — Пожалуйста, — хныкал он, выгибаясь, тело жадному взгляду подставляя, — хозяин замка… Тунка огладил бедро, пальцем большим примял отверстие, ткнулся внутрь сухо, глядя, как сжимаются розовые мягонькие мышцы, выругался да опустил голову вниз. Кейл плакал, стонал и кричал — огромные руки гладили и ласкали член, обнимая горячо и плотно, длинный язык проникал внутрь, вымазывая все в слюне, растягивая нежные стеночки, нежа колечко мышц.  — Ах! — плакал юноша, изгибаясь под руками дугой, — аах! Чудовище толкнул указательный палец внутрь, потом средний, и Кейл чувствовал себя наполненным до краев — пальцы грубые, терлись о внутренности шершаво, грубо, плотно, давили на что-то внутри так сладко, так невыносимо, и язык вылизывал яички и бедра, и так распирало внутри, так скручивало и тянуло, что Кейл весь вытягивался и закатывал глаза — лицо его было порочным, мокрым от слез и слюны, жалостливым и слезливым. Тунка это выражение лица пил, выласкивать ладный член не прекращая — пальцами внутри давить не переставая, добавляя третий, и его красавица закусывала губы, тяжело дышала, хныкала тихо, наполненная до краев, растянутая.  — Хн… — скулила она, сжимаясь судорожно и горячо внутри, — а, ааа… много… много… Тунка растягивать продолжал — трахал пальцами медленно, глубоко, слезы с белоснежных ланит сцеловывал, урчал как самое настоящее чудовище, напиться и насытиться гостем своим не мог, давил на комочек нервов внутри постоянно, и красавица в его руках крупно дрожала и рыдала, изливаясь на бледный гладкий живот. Хозяин замка сперму эту слизывал широко, горячо и мокро, шершаво проходясь по коже.  — Хочешь еще? — спрашивал он, внутри гладить не переставая. Юноша косил взглядом на гигантский, бордовый член, кусал губы и опускал ресницы, скрывая бархатный порок в глазах.  — Мн… — мычал он, сгибая колени, ноги разводя широко и выставляя себя, — да… И тогда Тунки приставил крупную текущую головку к сокращающимся мышцам входа, толкнулся, раскрывая широко, невозможно и болезненно, и Кейл сломано раскрыл рот, брови нахмурил жалостливо, задышал часто, тихо постанывая, бедра свести пытаясь, и тогда хозяин замка взял его под коленкам, развел до ноющих мышц, держа огромными руками, и принялся входить медленно, дурея от того, как сжимались внутренности и блестела дырка, растянутая вокруг члена. Красавица в его руках сжимала пальцами простыни, вертелась, стараясь уйти от этого ощущения обжигающей твердой плоти внутри, от того, как головка тянула болезненно-горячо, как дюйм за дюймом проникал внутрь ствол с изгибами крупных вен, как волочился он по нежным натертым стенкам, красавица скулила, хныкала и внутри нее мышцы сокращались туго и бархатно.  — Ох, — дышал Тунка, глядя дико, глядя темно, говоря низко и восторженно, — ты внутри такой горячий и гладкий, внутри тебя лучше, чем я себе представлял… Кейл от этих слов сжимался еще туже, скулил еще жалостливее, лицо его становилось еще порочнее.  — С первого взгляда полюбил я тебя, — продолжал хозяин замка, мощно толкаясь, и красавица кричала на одной ноте от того, как горячий толстый ствол беспощадно двигался внутри, как головка проезжалась по комочку нервов, — с первого взгляда ты меня пленил. Такой красивый, нежный, хрупкий. Кейл крупно содрогался и рыдал, его голова моталась в такт толчкам, и локоны его рассыпались алым цветом по простыням, и лицо его — воплощение разврата, — становилось с каждым движением еще более разбитым.  — Много… — судорожно всхлипывал он, — медленнее, пожалуйста, ах! Тунка его уже не слушал — толкался сильно и грубо, и разносились в покоях только шлепки кожу о кожу, сорванные крики и тяжелое дыхание, и плыл по воздуху аромат дикий первобытный. И плакала красавица, кончая снова и снова, пока не оказалась разбита и затраханна, пока кожа ее не покрылась семенем и соками соития и не раскраснелась, слезы не стали катиться по щекам непрерывно, пока не смогла она только принимать наполняющий с каждым разом все глубже и глубже член, раскалывающий на части, дарящий удовольствие болезненное и сладкое, но и тогда чудовище не остановилось, раз за разом входя в растраханное растянутое отверстие, упиваясь сладостью тела, стонов и бессильных рыданий. На утро уже жалостливо скулил юноша, отмокая в ванной, пока Тунка кормил его ягодами с рук, гладил осторожно лицо и перебирал карминовые локоны, и зажили они долго и счастливо в роскоши, каждодневной любви и понимании.