Чужие одиночества - посередине

После того, как со всеми делами, касающимися «посмертия» Аиды было покончено, со всем, что его отвлекало и держало в фокусе, в тот самый момент, когда за его спиной закрылись двери, навсегда отсекая от него прошлое и, наконец-то, паладина, Бишоп понял, что чувствует некоторую растерянность. Он действительно был полностью свободен. Впервые в жизни и по-настоящему. И выяснилось, что его вариант свободы, это всего лишь вариант смерти. Или жизни, которую он рисовал в воображении, но которая успела пройти мимо, пока он был занят тем, что не строил ее и какое-либо нехитрое будущее. Ему должно быть уже было сорок лет, намного больше, чем он рассчитывал прожить с его-то бывшими занятиями, и он не умел и не имел ничего, что могло бы двигать его в какую-либо сторону. Да, его проклятая баба оставила ему, как выяснилось, возможность купить себе хоть дом, хоть замок, хоть дворянство, хоть таверну, хоть собственный корабль. Он мог открыть свое дело, прогореть и все равно не остаться нищим. И ему это нахрен не нужно было. Возможно он, как не пытался из себя клещами тянуть объяснения, так и не сумел донести до нее, что ему просто нужно было… год, или два, или их получившиеся пять лет, и растягивая эти годы столько, сколько потребуется. Он ждал, и ждал, и звал за собой целых три раза, и проявил такое терпение, какого она явно не заслуживала. И ее последнее предательство, то, что она не здесь и не сейчас, умудрилась соскочить и оставить его (снова), даже если ради этого пришлось умереть, злило. Выматывающе, до белого каления, и, кажется, взамен того, что можно было счесть у него скорбью по своим павшим. Злиться и вопить о том, какие все вокруг ублюдки (не понимают его, замечательного и умного, никогда не слушают) ему тоже надоело, как будто на это не оставалось сил. Он просто хотел вернуться на год назад и застыть в том состоянии. Потому что он не представлял, что ему делать, кроме как вернуться в Порт-Лласт впервые за десяток лет, спросить в таверне о работенке, и повести через Сумеречный лес группу (конечно же идиотов), которой потребуется следопыт. И что делать с привычкой к комфорту он тоже не знал. Гордость, вопли о свободе и рассуждения об ублюдочности окружающих – это очень хорошо, но только когда тебе за двадцать и горящая от ярости жопа греет каждую косточку, желудок и карман лучше любых бабы, похлебки и монеты. Он отвык от личной бытовухи, от слежки за носками и за тем, чтобы в его рацион время от времени проскальзывали овощи. За прошедшие месяцы нытье в брюхе и болезненное покалывание меж ребер донимало его регулярно. Раньше с этим справлялась Аида, под звуки его непрерывного ворчания. Он отвык от одиноких ночей. Раньше казалось, что в годы ожидания, до того, как она снова к нему пришла, он успел на всю жизнь насладиться (в ужасе и остолбенении) тишиной и вымороженной пустотой. Тем как смыкались тени за его спиной, когда он один засыпал у костра, или в таверне. В темноте и тишине пустота вокруг него и в нем была оглушительной. Но где-то впереди всегда маячила она, подогревая в нем тлеющие угольки злости, мстительности. Ожидание казалось стоящим. Он знал наверняка, что она вернется и картины того, как он отыграется за эти дни пустоты были одна заманчивее другой. Теперь пустота была финальной. Его собственной и не окрашенной чужим будущим присутствием. Она больше не оглушала даже. Она просто была им самим. Впрочем, это был не повод замуровываться в ближайшей таверне в бочке с элем и играть в последнюю ставку: что закончится первым, его (ее) деньги или его печень. Бишоп был деятельным человеком в том смысле, что не мог сидеть и пялиться в стенку без движения. Его деятельность не обязательно должна быть наполнена смыслом, но она должна была быть. И поэтому он находился в размеренном и неторопливом движении. Действительно взял курс к Берегу мечей, рассчитывая вернуться не раньше, чем через пару месяцев, и рассчитывая определиться по пути с дальнейшими планами. Он действительно мог вернуться к роли проводника. Это было скучно и безопасно. Бездумно, бессмысленно, и заняло бы руки и ноги. Или он мог вернуться к ремеслу убийцы. Это тоже было бы бездумно и бессмысленно, но риск и планирование заняли бы голову. Или он мог отомстить. А что? Аида не была ему никем, и если бы захотел, он мог бы натянуть логику на оправдание мстительной эскапады. Келгара же он грохнул не просто так. В основном. Если быть честным с собой, он убил его, просто потому что его и так едва держащуюся под контролем злость подстегнуло Келгарово слюнтяйство о том, чего Аида заслуживала и не заслуживала. Сраные рассуждения о том, что ее смерть была ожидаема, хоть ее и хотелось бы защитить. Сраный дружочек, поющий о ее заслугах, и не удержавший ее от работы на Цебари, Джерро, Деври и всех выродков, испоганивших ее жизнь после войны тени. Келгар мог сделать ее своей наемницей, и против воли держать подальше от той срани, в которую она окунулась. Дьявол, он мог бы попытаться удержать ее от скачков по Лускану, от разрушения Круга Клинков. Он и паладин были теми, кто действительно мог попытаться что-то сделать для нее, кто был в силах изменить ее хоть немного. И они единственные были теми, кто не стали делать ничего. То, что нельзя сделать что-либо для того, кто этого не хочет, Бишоп в расчет не брал. Он просто злился на этих двоих и все тут. Злился на них, но имена Джерро, Цебари, Деври и прочих в голове все же держал. Если станет совсем дурно наедине с собственной башкой, он может решить повеселиться за их счет. А до тех пор у него оставалось одно стоящее дело. Касавир и Келгар среди всей своей доброты не смогли наскрести немного для Аиды. Бишоп, среди всей своей озлобленности, решил наскрести немного доброты для дела, где она действительно нужна. Поэтому он намеренно не охотился и ничего не ел уже вторые сутки. Слабость от голода ожидаемо замедлила его, вызвала сонливость. Браслет призыва Фейдха горел на запястье последние полдня. Он не появлялся на глаза все это время. Связи между ними не было, и Бишоп не мог почувствовать эмоции ее волка. Но он оставил тропу призыва открытой. Фейдх мог явиться в любой момент, просто не хотел. И вот, когда Бишоп почти задремал у костра, наслаждаясь головокружением и голодной тошнотой, сумрак позднего вечера расступился перед волчьим силуэтом. Фейдх едва-едва ступил в круг света от костра, достаточно только для того, чтобы Бишоп увидел, что ему принесли молоденького кабанчика, достаточно тощего и тупого, чтобы стать добычей одинокого волка без стаи. Волчий взгляд вызывал… эмоции. Будто пустота внутри шевелилась и ворочалась, сочась темными щупальцами, мыслями и чувствами одно гаже другого. Волк смотрел ее глазами. Тот же белесый, серебристо-серый тяжелый взгляд в ободке черных ресниц. И сам факт того, что он был волком, но не тем, по которому Бишоп так скучал. Да, он был готов к смерти Карнвира. Тот уже давно сдал, устал, и полностью дал понять, что уйдет. Но он все равно скучал по нему. А у Фейдха был выбор. Бишоп мог отпустить его, если бы волк того захотел. Или стать его спутником, если Фейдх так решит. То существование, которое волк вел сейчас было противоестественным во всех аспектах, даже для такого животного. Обычно животные-спутники дичали после смерти своих партнеров. Постепенно забывали о них и заканчивали свои дни, как обычные звери. Это происходило довольно быстро, и в естественной среде Фейдх должен был уже через неделю отправиться искать себе стаю, оставшись одиноким, чувствуя, будто у него была пара, которую он потерял. Но он все еще был здесь, следовал за ним, Бишоп это чувствовал. И совсем не потому, что он испытывал к человеку привязанность или симпатию. Бишоп никогда не слышал его «слов». Фейдх был намного более диким, чем Карнвир. Аида крайне редко его звала, позволяя оставаться так далеко от цивилизации, как возможно. Карнвир же, напротив, привык быть тенью Бишопа настолько, что даже жил с ним в тавернах. Он научился тому, что могло сойти за человеческую речь на ментальном уровне. Он даже с Аидой иногда «говорил». За прошедшие годы Бишоп, конечно, общался и с Фейдхом тоже, но этот волк воспринимался на уровне эмоций и эмпатии, образов и запахов. Он не был злодеем или изгоем. Просто очень преданным и очень одиноким. Аида была его всем: его духовной парой, его подопечной. Он беспокоился о ней и следовал за ней по своей воле. Она была его волчонком. Разум этого волка всегда воспринимался как нечто бесконечно спокойное и отстраненное. Намного более животное и противоположное человеческому, чем было у Карнвира. Нечто, полное долга, достоинства, чистоты и… периодической жажды крови. То, что такое животное выбрало Аиду иногда веселило и удивляло Бишопа. Но он понимал, что Фейдх не уходит из-за того же долга. Аида рассказывала, как отослала Фейдха к Бишопу в Иллефарне, велев защищать и оберегать его. И не отменяла этого наказа, хоть необходимость в том возникла только спустя одиннадцать лет. Фейдх был здесь из чувства долга, и то, что он решил не дать Бишопу умереть от голода только подтверждало эту теорию. Бишоп знал, что Фейдх не уйдет сегодня, ведь человек ослаб и может быть не способен защищать себя. Поэтому он повернулся к нему спиной, когда готовил себе кабанчика. Конечно, сырую половину он отдал добытчику, а свою чуть не заглотил с костями, едва мясо слегка разогрелось на огне. Так началось их совместное путешествие, где волк был вынужден поддерживать в Бишопе жизнь. И принимать его помощь. Например, когда волк попытался обмануть медведя и украсть его добычу, оказавшись в опасности. Браслет на запястье жгло и дергало по мере приближения, и Бишоп даже сам немного напугался, когда полуголодный и довольно слабый попер на рассерженного медведя. Он, конечно, убивать их умел, но раз от раза менее страшным это не становилось. Тогда Фейдх наконец-то открыл Бишопу эмоции. Что-то, помимо ледяного спокойствия и чувства долга. Он был благодарен и напуган. В ответ Бишоп ухмыльнулся и попытался сосредоточится на образе того, какие они лихие-удалые парни, в две морды завалившие медведя. Ай, да мы! Стая! Фейдх развеселился. И смех в серебристых глазах снова напомнил о сотнях дней и ночей, когда такие же глаза искрились больным смехом, от тупых шуточек, от кровавой радости и просто от… флирта и кокетства. По разным причинам. Аида любила смеяться и смешить его. Бишоп постарался мысленно захлопнуть все двери. Не хотел напоминать волку о ней. В ответ он почувствовал волну, схожую со снисходительной и грустной улыбкой. Что-то, что Бишоп перевел как: «я всегда ее помню, потому что смотрю на тебя». И правда. Если волчий взгляд каждый раз вызывал у него сотни воспоминаний, если его присутствие было для Бишопа постоянным живым напоминанием, с качелями незнания, какие воспоминания выпрыгнут в следующий раз, то и для Фейдха это было равно справедливо. Волк смотрел на партнера своего волчонка, на человека, которого его просили оберегать, и хотели уберечь так сильно, что эта эмоция осталась на годы и стала движущей мыслью полуразумного животного-спутника. Где-то в момент этих размышлений до Бишопа вдруг дошло по-настоящему и неожиданно, так просто и по-человечески, без бардовского слюнтяйства или книжной драмы, какой силы была та эмоция, с которой Аида отдавала своего зверя. Еще тогда, когда они не были вместе, и задолго до того, как удосужились по-настоящему друг на друга посмотреть. И теперь, получается, им двоим остается куковать рядышком, с ее призраком между ними? На эти размышления Бишоп только потирал браслет, отбрасывая их прочь. Будет как будет. Будут долгие дни и недели, месяцы сосуществования. Может быть и общения. Взаимовыручки. Стайности. Потом – связанности. Потом, когда Бишоп научился чувствовать не только дерганье и зуд браслета, но и улавливать эмоции Фейдха на расстоянии. И еще позже, когда в солнечный и погожий день Фейдх, наигравшийся с белкой, обернулся на оклик Бишопа и в его серых глазах желтизной сверкнул солнечный луч. И остался там, тонким ободком вокруг зрачка. Еще через год взгляд Аиды больше не преследовал Бишопа, хотя бы наяву. Фейдх смотрел на мир желтыми глазами своего человека-спутника. Единственным отличием, как и в случае с Аидой было то, что его глаза всегда оставались спокойными и безмятежными. Выражение, не свойственное ни Аиде, ни Бишопу. Он так и не научился говорить, но в его чувствах больше не было долга от старого приказа. Он, желтоглазый белый волк, был со своим человеком по своему выбору.