Нервный смех

Чистый свет ползёт по выцветшим обоям у самого потолка, словно стягивая их каёмочкой. Ворсистый плед, шерстяной и клетчатый, напоминает тёплый кошачий бок. В моём доме пахнет молоком и мёдом, и кажется, что это у него в первый раз. Я смотрю на свои руки: кожа, выхваченная солнцем – фаянс с прожилками синих вен, дрожащие пальцы, сжимающие подол. Я отчего-то нервничаю, хотя веских поводов для этого нет. И воздух, словно густой бальзам, льётся в лёгкие, залетев ветерком сквозь форточку. Ланкмиллер абсолютно не из тех людей, которые будут носить шнурки разных цветов и рваные джинсы, не из тех, что спят до полудня или забывают позвонить, если обещали. Он из тех, кто встаёт по будильнику, безукоризненно, ходит в чисто-выглаженном и не совершает лишних движений, а если ты вдруг споткнёшься и разобьёшь об асфальт коленку, он вернёт тебя домой, посадит на диван, укрытый тем самым пледом, чтоб обработать ранку. И с ним будет абсолютно бесполезно спорить о том, что это пустяк, к которому можно приложить подорожник, сорванный у обочины. Я пыталась две минуты назад. У меня ничего не вышло. Из разбитой коленки сочится кровь, судя по звуку, даже капает на пол. Ранка саднит немного, но я стараюсь не смотреть. Ни на неё, ни на мучителя, сидящего передо мной на полу, с ватой, вымоченной в перекиси. От этой картины у меня возникает гремучая болезненная потребность грызть щёку изнутри и тискать страдальчески измятый подол. Выход находится очень быстро: зеркало, врезанное в дверцу моего шкафа. Он стоит чуть поодаль, можно спокойно пялиться. Отражающая поверхность беспристрастно фиксирует нас обоих, и это так безумно, что мы просто в одном пространстве. Существуем, дышим. Хотя у меня это больше походит на шумное сосредоточенное сопение. – Что ты там высматриваешь? – он ловит мой внимательный взгляд в сторону. – Твои замашки котёночьи иногда очень меня пугают. – Вон я, – тыкаю пальцем себе в лоб куда-то, а потом безжалостно перевожу на него, – а вот нудный мужик, который меня пытает! В этот момент вата в его руке наконец касается разбитой коленки: перекись шипит, я, в общем, тоже, впившись ногтями в диван. Кэри дует на ранку, и сразу достаёт бинты. В его глазах отчётливо читаются все эти мучительные метания, вызванные чудовищной дихотомией выражений «чудо моё» и «горе моё». Если бы что-то существовало между чудом и горем, какой-то более подходящий оборот, более совершенная формула, он бы, не раздумывая, выбрал её, но пока он просто смотрит и не может подобрать слов. Тихо умехаюсь, откидывая голову на спинку дивана. Между чудом и горем я бы точно выбрала второе, обращаясь к нему. Он завязывает белую пористую ткань мягким узлом на моей коленке, осторожно, едва касаясь. А потом целует её. – Ай… – случайно вырывается в воздух. Сердце ухает вниз, густая горячечная волна прокатывается вверх по коже. Я как мороженое – словно подтаиваю где-то с краешка, чем-то сладким и сливочным, с явным вкусом корицы и миндаля. – Чего ты? – он вскидывает голову. Мы оба понимаем, что это был такой дурацкий, такой бестолковый вздох, и никто из нас толком не знает, что делать с ним. С минуту мы напряжённо пялимся друг на друга, а потом он вдруг начинает смеяться, как умалишённый. Я чувствую, что у меня дрожат губы, если быть совсем честной, я чувствую себя совершенно конченой. Особенно в тот момент, когда ровно десять секунд спустя присоединяюсь к нему, запрокидывая голову. У нас выходит нервный нездоровый смех, переливистый, от которого слёзы на глазах выступают, который звучит так по-идиотски, что от этого разбирает ещё сильнее. Я останавливаюсь, когда уже совсем не могу дышать. Ланкмиллер примерно тогда же. В наступившей тишине, сидя на полу около моих ног, он выдыхает задумчиво, едва различимо: – Я впервые услышал, как ты смеёшься.