Black And White

Ривену кажется, что он заебался примерно с момента собственного рождения. С первого своего истошного вопля, которым он поприветствовал этот дерьмовый мир. И с того злополучного дня он ни на день не переставал орать. Правда, с каждым прожитым днём он находил всё более новые, изощрённые способы, как выразить своё отношение к действительности, заложником которой он оказался, и всё меньше делал это через рот и через слёзы. Наставники с пелёнок увещевали, что подобные эмоции — бурда для сопляков, и, набивая синяки, роняя от неумения оружие, слизывая асфальтную крошку уставшей мордой, он не имел права даже рта раскрыть про то, как ему больно и обидно. К шестнадцати годам от этой поеботы остались только мерзкие ухмылочки и пошлые ремарки. Только со Скаем Ривен позволял себе ненадолго зачехлять свой полудохлый образ поверхностного специалиста, умевшего только начищать морды плохим парням (да и те были гипотетическими), смотреть на упругие задницы восторженных первогодок и трепаться об этих же упругих задницах. Зачем вообще напрягаться, если ты вечно второй? Только в дни, когда менталочка белобрысого недоразумения уродливо съезжала, Ривен укладывал, почти убаюкивая, того на лопатки на жёстком мате тренировочного зала, посылал ему одну из самых его премерзких — отрепетированных, ясное дело — улыбочек и удалялся, насвистывая нарочито звонкую мелодию, пока Скай приводил дыхание в порядок и делал вид, что не замечал, как искривлённые губы друга содрогались в грустной улыбке, когда Ривен деловито сваливал. Ривена бесили хорошие люди. Правда, и плохие его тоже бесили. Он в тайне терпеть не мог шаблоны, которыми буквально задыхалось общество. Как будто на каждом проходившем по коридору Алфеи студенте торчала эта брендированная карточка, и у него так и чесались руки всех их посрывать. Но он не был Скаем. Ривен никогда не считал себя лидером, за которым пошли бы люди, и поэтому выбрал подыгрывать, притворяясь поверхностным скотом. Нет, он сто процентов таким и являлся, но как-то опоздал с самоопределением, так что пришлось мириться с тем, что придумали за него другие. Сам же Ривен не утруждал себя анализированием каждого встречного, ведь на это надо было тратить энергию. Ходя по школьным коридорам, он видел прежде всего людей, а не назойливых педиков, напомаженных потаскух и ботанов-девственников, и было даже проще, что никто не знал об этой его особенности. Чёрное и белое — замечательное сочетание цветов шмоток, интерьера комнаты, но это никак не вяжется с людьми. Самое поганое, что никто из его сверстниц, с которыми ему удалось добиться разной степени близости, даже не сделал намёка на схожесть их мышления. Ривен хотел заорать прямо в их накрашенные губы: «Как тебе не тошно, блять, от себя самой? Как ты можешь судить всё живое?». Но он не мог. Поэтому продолжал молча трахать, впиваясь пальцами в кожу ягодиц разных размеров и оттенков, отчаянно избегая лишних, ненужных липких поцелуев, каждый из которых высасывал из него частичку души. А потом появилась напыщенная малолетка Беатрикс, и ему как будто пришили лишнее лёгкое. Девчонка внешне мало отличалась от остальных, но Ривен никогда не придавал гигантского значения форме губ, длине волос и шмоткам, которые носили девушки: гораздо интереснее было, что девчонка скрывает под этой своей сияющей чешуёй, и дело было даже не в сиськах — от них нет толку, когда она и пары слов связать не может, а тебя и вовсе считает озабоченным дураком с единственной в жизни целью — заклеймить своим членом каждую встречную вагину. Маленькая Беатрикс, кажется, положила хер на всё, что не было сопряжено с осуществлением её темных — ой ли? он не был в этом уверен — делишек. Девчонка, очевидно, с первого дня поставила себе цель и очень быстро перестала строить из себя святошу, что Ривену крайне импонировало. Её поцелуи не уносили его на небеса, но и не приковывали кандалами к сырой, безжизненной земле, её будничная манера заявиться к нему в комнату, чтобы выкурить на двоих косячок, и просто помолчать о своём, действовала на него, как хорошее седативное. Если бы он имел представление о фармацевтических препаратах первого мира, он окрестил бы Беатрикс девочкой-ксанаксом, но, будучи далёким от того мира, про себя лишь желал, чтобы эликсир спокойствия, которое разливалось у него в венах, когда она прижималась к его плечу и выдыхала колечко дыма, разлили по склянкам и давали каждый раз, когда его сбитые в кровь кулаки сжимались в попытке не разораться, сдирая горло. Беатрикс, определённо, его не любила, а Ривен, определённо, не брызгал слюной от одного её вида, но она приносила в его жизнь успокоение без оттенка уныния. Редкую хероту, которой умные ребята обязаны дорожить. Муза, в свою очередь, вызывала у него странные, небезопасные ощущения с самого начала, ведь ей-то не нужно было подступаться к людям, чтобы попытаться их узнать. Девчонка, считывавшая чужие эмоции, хоть и таскала с собой эти громоздкие наушники, всё же изредка бросала на него осторожные, неоднозначные взгляды, и Ривен точно понимал: его эмоции она попробовала на вкус как минимум раз. Ривен её даже не винил: если бы ему приходилось уживаться с таким ебанутым даром, он бы сдох, не дожив до её возраста, а Муза, вроде как, даже нашла себе подружек, часто тусовалась на людях и не подавала признаков феи, которая вот-вот слетит с катушек. Именно поэтому, проходя мимо тренировочного зала, Ривен застыл, увидев её посреди класса. Муза была одета так же, как и на прошедшей тренировке: короткий серый топ, обтягивающие лосины и простенькие кроссовки, волосы забраны в высоких пучок, а на ушах — всё те же наушники, из-за которых она не услышала его появления. Муза с закрытыми глазами разминала сначала шею, затем плечевой пояс, а потом массажными движениями прошлась по уставшим после тренировки икроножным мышцам. Ривен уж было собрался тихонечко свалить, но вновь замер, увидев, как Муза сделала несколько рвано-плавных движений правым бедром и повторила то же самое левым. Её руки поднялись вверх, а затем нежно, но одновременно соблазнительно очертили её тонкий силуэт, скользя от груди к талии и этим грёбаным бёдрам, которыми Муза начала двигать более изящно и плавно, подобно извивающейся змее, и Ривен едва удержался, чтобы не присвистнуть. Девчонка поймала какой-то доступный только ей вайб и, ведомая внутренним импульсом, ловила кайф от самой себя, не обращая внимания на и без того незамысловатую причёску, которая с каждым её движением становилась всё более неряшливой. В этом было столько настоящей женской энергии, что Ривену пришлось схватиться за дверную ручку, чтобы не потерять равновесия от шальной волны девичьих феромонов. Ручка, повернувшись, скрипнула, и дверь открылась шире прежнего, и Ривен полетел прямо на неё, впечатывая дверь в стену. — Блять, — только и мог сказать он, когда Муза вздрогнула от шума и, сняв наушники, обернулась на звук. Надо сказать, у него на лице отобразилось явно что-то очень комичное, раз она не свела брови, не наморщила нос и не надула губы, а только поджала их. И уж определённо в её глазах не было страха, который многие испытывали по отношению к нему. Её поза оставалась естественной, как будто она была уверена, что ей нечего бояться. — Что ты тут делаешь, Ривен? — она даже не постаралась вложить эмоции в этот простой вопрос. Может, настолько утомилась на тренировке. Задания отнимали много сил у новичков, а эту фею и вовсе превратили в ищейку и заставили вынюхивать эмоции дорогой подружки. Он мог представить, насколько выматывало предательство, и мысленно добавил очков в копилочку уважения по отношению к этой странной фее за то, что она хотя бы старалась сохранять самообладание. — Мимо проходил, — заявил Ривен с деланным безразличием. — Увидел кое-что интересное. — Я не устраиваю представлений, проваливай, — Муза отвернулась, предприняв попытку надеть наушники обратно. Его заинтересованность с примесью стыда её интересовали меньше всего. — Но ты танцуешь, — заметил Ривен. — А что, кто-то против? Ривен закрыл за собой дверь и подошёл к ней ближе. — Я, правда, хотела бы остаться наедине с собой сейчас. — Нужно выпустить пар? — он усмехнулся, и она сузила глаза, ощутив… понимание? «Кошмар, Муза, просто кошмар! Избавься уже от него!». — И тебя это касается в последнюю очередь. Кто-то танцует, а кто-то -… — она осеклась, — неважно. — Хотела сказать: трахает всё, что женского пола и движется? — Ривен вновь усмехнулся. Невесело усмехнулся, но и без акцентированной злобы. — Вообще-то, я имела в виду ночные кроссы и несправедливое причинение вреда здоровью кроне деревьев. Твоё счастье, Терра ни разу не стала свидетелем такого варварского обращения с… братьями нашими хвойными. «Муза умеет шутить? Надо же, вечер перестал быть томным!» — подумал Ривен, но тут же себя осадил: он стоял рядом с девчонкой, которая ловила каждую его эмоцию, и нужно было по-быстрому куда-то спрятать собственное удивление. Впрочем, если девчонка и почувствовала что-то, то не подала виду, а просто продолжала на него смотреть с лёгкой улыбкой на губах. — Как ты…? — Не я. Аиша иногда плавает ночью, когда не может заснуть. — Ясно. С минуту они молчали, разглядывая друг друга, и Муза уже было пожалела, что занималась в обтягивающей и даже слегка компрометрирующей одежде. Под прицелом его взгляда ей стало настолько неуютно, что плечи покрылись мелкими мурашками, и то, что от Ривена разило интересом, ситуации не помогало. Чёрт, да ей даже не пришлось лезть к нему в голову, чтобы расценить эту лёгкую и даже слегка смущённую (если такое вообще возможно) улыбку и выгнутую бровь, как неожиданно возникший интерес к её скромной персоне. — Ты собираешься уходить? — Ты собираешься танцевать? Фея подплыла к двери и открыла её, а затем блёкло ответила: — Как только, так сразу, — и указала на выход. — Тогда, кажется, ты остаёшься сегодня без танцев, — Ривен засунул руки в карманы спортивных брюк, — потому что я никуда не собираюсь. Муза прыснула и прикрыла дверь, как будто боялась, что этот нелепый разговор кто-то услышит. Алфея разве что не лопалась от сплетен, гулявших по коридорам. Меньше всего ей хотелось стать поводом для перешёптываний. — Зачем ты всё это делаешь? Блин, да ведь ты же даже не такой урод, которым пытаешься казаться, к чему все эти детские прикольчики? — Муза смерила его кошачьим взглядом. А вот это ему уже было нечем крыть. Ну, по крайней мере, что-то адекватное на ум не приходило, и поэтому он выплюнул: — Что, уже отсканировала мою жалкую душонку? Муза терпеливо скрестила руки на груди, и он мог поклясться, что она примется его поучать. — А мне не надо ничего сканировать, чтобы понимать, как устроен этот мир. День ото дня я чувствую сотни, если не тысячи, эмоций, и этого хватает, чтобы понять, что в конечном итоге мы все — обычные живые люди, которые умеют злиться, радоваться, стыдиться и разочаровываться, играть и притворяться. Это и делает нас обычными людьми, и мы все до смешного одинаковые: не плохие и не хорошие, — произнесла она с неожиданной лёгкостью, хотя, будь на её месте Терра, та бы уже прочитала лекцию и для устрашения обвила вокруг его лодыжек путы плюща. Впервые в жизни Ривен не знал, что сказать. Его мировоззрение как будто вытащили у него из головы и преобразовали в слова. И уж точно он не ожидал, что именно Муза сможет его не только услышать, но ещё и понять. Стоя истуканом, Ривен отчаянно соображал, что в данной ситуации нужно сделать, чтобы не ударить в грязь лицом. «Просто свали. Сделаешь одолжение обоим!» — думал он. «И вот так сдаться? Признать поражение?» — нагнала его мысль, когда Ривен уже подходил к двери. Неожиданно для самого себя, Ривен обернулся и произнёс: — Потанцуешь со мной? Муза охнула, даже не пытаясь спрятать удивление. Интерес, который она до этого улавливала тоненькой волной, теперь же буквально затопил её сознание. Отчего-то этот парень нуждался в спасительном танце не меньше, чем она сама, и, чёрт, ей почему-то было абсолютно плевать на его причины, как и на то, кто протягивал ей свою ладонь. Муза проигнорировала его жест, но подошла к окну, бросила наушники и достала телефон. Из динамика заиграла знакомая плавная мелодия. Когда её маленькая ладонь вложилась в его руку, а свободная рука сомкнулась у неё на талии, Ривен почувствовал что-то… что не смогла бы охарактеризовать даже сама Муза, которая вынырнула из потока его чувств, заворожённая ощущением долгожданной пустоты, в поисках которой она скиталась уже долгое время. Белесоватая дымка неопределённости и спокойствия, так и не сформировавшаяся в какое-то целостное чувство в её груди, окутывала и овладевала Музой, ведя её в неспешном, раскачивающим, как волна, танце, пока Ривен отчаянно пытался надышаться иллюзией свободы, которую давали её изгибы, её подрагивавшие губы, её совсем растрепавшиеся волосы. У её пустоты отчего-то были его холодные руки. У его свободы почему-то были её теплые глаза.