Дурные сны

Марье Болконской часто снились кошмары. В основном это случалось душными летними вечерами, когда исподнее намокало от пота и за чтением книг, а воздух неизбежно густел. Марья тогда до последнего откладывала отход ко сну, а когда всё же решалась – мучилась и впадала в подобие лихорадки, находясь не то в забытьи, не то в сознании. Ей всё казалось, что отец вновь разбушевался, не спит, и надо его уложить; что Андрей вернулся с войны; что он ранен и нужно срочно послать за доктором; что Николенька что-то разбил, – не то сервиз, не то вазу, - и нужно бежать прибирать осколки, пока отец не проснулся. Видения следовали один за одним, не давая понять, что истинно, а что ложно, и не давая очнуться. Марья в такие дни извечно не высыпалась и была утром будто бы ещё более уставшей, чем с вечера. Отец недовольно поджимал губы и из раза в раз ругал её за то, что она вместо здорового сна вновь маялась дурью. Марья не спорила. Зимой – особенно к святкам – ей тоже не спалось. Из окна виднелось синее зимнее небо с яркими звёздами, а тени были темнее, нежели летом. Марья ложилась раньше, желая забыться сном до рассвета, но часто видела во снах свой тёмный пустынный дом, промёрзший от зимнего холода. Она ходила там одна, в ночном платье, с подсвечником в руке, безнадёжно пытаясь греться о слабое пламя. Иногда вдалеке раздавались страшные завывания, и Марья, путая коридоры, натыкаясь на тупики и закрытые двери, носилась по дому подстреленной птицей, пытаясь убежать от этого воя и надеясь найти Николеньку. Иногда – было совершенно тихо, и ни души. Марья слышала лишь свои тихие-тихие шаги по половицам, и пугалась прыгающих теней от трясущегося в руке подсвечника. Открывая очередную дверь, Марья молилась о двух вещах: чтобы она была открыта, и чтобы за ней был хоть кто-то из домашних. Первая её молитва доходила до Бога всегда; вторая – всегда сбивалась с пути. Тишину Марья не любила много больше воя. Однако просыпалась и от первого, и от другого одинаково: с колотящимся сердцем, испуганными глазами и в холодном поту. Она тогда вставала с постели, поспешно зажигала свечу и на какое-то время замирала, прислушиваясь к дому. Услыхав же сквозь пелену метель за окном, чуть успокаивалась и вставала у образов читать молитву. Молитва приводила в чувство, и Марья снова ложилась спать, надеясь проснуться с рассветом. Марья не любила кошмары, но принимала их, веря, что они посланы ей в назидание, чтобы она поняла что-то, прозрела своей заблудшей душой. Только понимала она мало, кажется, ещё меньше, чем в разговорах с отцом. После ссор с ним, к слову, кошмары не снились. Сны не снились вовсе – Марья засыпала со слезами в глазах или шелестом крон в голове и просыпалась ещё затемно, отдохнувшая и уставшая в то же время, не зная, как это объяснить. Долго лежала с совершенной пустотой в мыслях, глядя в потолок и размеренно дыша, потом поднималась, вздыхала и начинала утреннюю молитву. Пока отец не проснулся, можно было заняться хозяйством. Марья боялась своих кошмаров – долгих, изматывающих, перетекающих из одного да в другое. Она знала, что если сегодня промаялась всю ночь со своим ужасом, ничто не убережёт её от того же и назавтра, если такова воля Божья. Больше она страшилась лишь одного: снов, которые так походили на правду, что по пробуждении она замирала и заставляла себя дышать вновь. Бывало, ей снилось, что Лиза жива. Марья слышала её звонкий смех из зала, смех и вскрики Николеньки. Она заходила в зал и любовалась прелестной картиной игры матери с сыном. Вдруг за её спиной неслышно возникал отец, разозлённый до крайней степени, твёрдым шагом входил в зал и начинал ругать Лизу, призывая блюсти дисциплину, которую в доме соблюдали все. Лиза пугалась, прижимала к груди Николеньку, каялась. А потом бледнела лицом и падала замертво. У Марьи перехватывало дыхание – и она просыпалась с перепутанными мыслями, напоминая себе раз за разом, как всё было в действительности. Иногда ей снился отец. Он угрюмо ходил по дому сколько-то времени, недовольно поглядывая на неё, а потом обрушивался руганью, объясняя ей, что она вновь делала не так. У него горели глаза, тряслись руки от злобы, а Марья смиренно клонила голову вниз, принимая всё и думая, сколь долог будет его гнев на этот раз. Марья до боли сжимала руки одна на одной и не поднимала взгляда, надеясь, что это скоро кончится. Но отец всё не прекращал, и Марью начинало мутить, дыхание сбивалось, а она чувствовала, что открой она рот – точно что-то ответит. И в ужасе распахивала глаза, ясно осознавая, что то, что сорвётся с её языка – мерзко, непозволительно, продиктовано словно самим Дьяволом. Несколько раз в этом сне она поднимала взгляд в сторону – и видела в дверях Андрея. Он не входил в комнату и смотрел на эту сцену со странным выражением на лице. Будто бы с сочувствием к Марье, а будто бы и с презрением. Марья так ни разу и не разобрала, что это именно, но каждый раз теряла землю под ногами и чуть не падала. За что получала новые упрёки от отца, но не способна была их разобрать, борясь с гулом в ушах и пытаясь заставить себя дышать. Когда-то она всё же открывала зачем-то рот – и просыпалась, не вымолвив ни единого слова. И снова училась первому вдоху. Несколько раз ей снилась и Наташа Ростова. Она улыбалась свободно и весело, открыто и смело глядя ей в глаза, и в Марье разрасталось непознанное ею доселе недовольство. Наташа что-то щебетала, об Андрее, о приятности знакомства, о почтении, но для Марьи это было сродни жужжанию пчёл. Потом в комнату заглядывал отец, со спины от Наташи, смотрел полминуты на гостью и, не сказав ни слова и даже не поджав недовольно губы, уходил. Марью словно обдавало ледяной водой, и она просыпалась, онемевшая до кончиков пальцев. Марье снилось столькое, что вспоминать страшно. Ей снилось безмолвие, снился шум, крики, Николенька, отец, Андрей и Наташа Ростова; снились юродивые, тёмные образа в углу, безукоризненное безразличие и дрожь от ярости. Столько, что не высказать, не вспомнить всё; да Марья и не рассказала бы, даже если б спросили. Она устала от кошмаров, но была дружна с ними изо дня в день, потому что Бог не посылает испытаний больше, чем можно выдержать. Поэтому Марья держалась, видя в них свет, праведность, наставление Божие. Но однажды, проснувшись от очередного кошмара, Марья вдруг ясно осознала, что теперь её отец мёртв. И её затошнило с новой силой: то ли от осознания собственной низости и никчёмности, то ли от сознания воцарившейся наконец свободы.