***
Ким Хэиль рыдает у алтаря, сыпя проклятиями и мольбами, упрашивает, угрожает, злится, злится, злится и наконец взрывается. Он разбивает руку в кровь, а потом смотрит на содранную с костяшек кожу и вспоминает, как Сонгю обрабатывал его ссадины после одной из серьезных драк, и яростное отчаяние захлестывает его новой волной. В тишине церкви надсадный крик звучит набатом, архангельским горном. А Ким Хэиль принимает решение мстить.***
Утром, перед тем как пропасть с радаров и отправиться в свой, возможно, последний бой, он заходит в палату, наклоняется к Сонгю и шепчет ему на ухо: — Я отомщу этому ублюдку за тебя. Я разорву его на куски. Я отправлю его в Ад. Обещаю тебе, отец Хан. Ким Хэиль целует Сонгю куда-то между бровей, под повязкой на его голове, над маской, обеспечивающей ему беспрерывный доступ кислорода, а потом беззвучно уходит, словно его и не было здесь никогда.***
Ким Хэиль держит слово и держит ублюдка на мушке. Некстати вмешивается полиция в составе всего убойного отдела во главе с детективами Ку и Со, прокурор Пак, конечно же, с ними. Они на разные голоса упрашивают его не стрелять, а у Ким Хэиля трясется рука. Он не хочет никого слушать. Ему плевать на все, плевать на увещевания других, на мольбы, он хочет только одного — мести. Он не хороший. Он не праведник. Он убийца. И всегда им был. Он... Ким Хэиль смаргивает и чуть дергает головой. Неужели так сильно по виску врезали? Как иначе объяснить, что он видит, как Хан Сонгю накрывает его ладонь своей и улыбается. — Но ты же не... Как же так?.. Губы не шевелятся, хоть Ким Хэиль и проговаривает слова. Хан Сонгю касается ладонью его щеки, тянется и прижимается поцелуем ко лбу. — Хэиль-хён. Не делай этого. Я прошу. Шепот проникает под кожу, заставляя тонкие волоски на предплечьях и загривке встать дыбом, а мурашки скатываются холодной волной от затылка вниз по спине, в районе груди жжет, и Ким Хэиль торопливо смаргивает подступившие слезы. В нагрудном кармане его пиджака испачканные в крови карточки из фотобудки. На них Сонгю счастлив и здоров. На них они оба дурачатся и веселятся. И уже одно это стоит того, чтобы отступить. Ким Хэиль опускает пистолет. Он должен быть милосердным. — Я прощаю тебя не семь раз, а семьдесят семь.***
Ублюдка чуть позже убивает детектив Ку. Это самооборона. Он защищает тех, кто ему дорог, не медлит ни мгновения, но, похоже, впервые убивает человека. И у него ожидаемо случается истерика.***
Ким Хэиль снова торчит в палате. Он держит Сонгю за руку и обещает: — Я не уйду, пока ты не откроешь глаза, пока снова не назовешь меня по имени.***
Ким Хэиль приходит в больницу каждый день. Он сидит подолгу у кровати Сонгю и, улыбаясь через силу, рассказывает о том, как продвигаются их дела. — Сегодня на утренней службе было так много людей. После того, как имя отца Ли очистили от скверны и грязи, в приход стали возвращаться люди. Только тебя не хватало, отец Хан. Очень-очень не хватало. И не только сегодня.***
Ким Хэиль каждый день сидит рядом до тех пор, пока его не начинают выгонять медсестры, сидит, держит Сонгю за руку и гладит бледную сухую кожу. — Прости меня, прости, отец Хан, прости, что во все это втянул. Я должен был тебя защитить. Я должен был... прости. Мне так жаль. Возвращайся, прошу. Ты не можешь вот так уйти. Ким Хэиль становится на колени перед койкой, сжимает аккуратно чужую ладонь в своих, склоняет голову, трогает пальцы губами и молится, молится так истово, как, кажется, никогда в жизни еще не молился. Он готов поменяться местами с Сонгю, готов умереть, если этого будет достаточно для того, чтобы тот снова открыл глаза. Он готов на все. Но Хан Сонгю не приходит в сознание.***
Ким Хэиль выпрашивает разрешение ухаживать за Сонгю. Он бреет его, старательно огибая все трубки, моет специальной пеной, мажет пролежни, чтобы они заживали легче, стрижет ногти, а потом долго стоит на коленях у постели, прижимаясь щекой к прохладной ладони. Он молчит, потому что ему не хватает слов, чтобы выразить то, что творится с ним в эти моменты. Такие люди, как Хан Сонгю, не должны умирать, только на них и держится мир. Они же как ангелы. Они же... — Прошу тебя, возвращайся. Он просит об этом каждый раз, когда ему приходится уходить. Просит, оборачиваясь через плечо, и смотрит до тех пор, пока перед его носом не закрывается дверь.***
Ким Хэиль моментально бросает все дела и прибегает — буквально прилетает — в больницу, когда ему сообщают по телефону, что Хан Сонгю очнулся. Он стоит, склонившись над кроватью, и не может сдержать слез облегчения. — Ничего не говори, просто моргай. И Сонгю моргает, а потом выдыхает что-то, слабыми пальцами сжимая чужую горячую ладонь. — Что? Ким Хэиль наклоняется ближе — ухом к чужим губам — и слышит тихое-тихое: — Хэ-иль-хён. Горячие слезы срываются с ресниц раньше, чем Ким Хэиль успевает их задержать.***
Ким Хэиль продолжает ходить в больницу, но теперь он может смотреть Сонгю в глаза, может видеть его улыбку, может ощущать ответное прикосновение, может... да все что угодно. Он старается не утомлять его болтовней, потому что, хоть Сонгю и быстро идет на поправку, истощенное тело нуждается в отдыхе, поэтому зачастую тот просто засыпает посреди очередного рассказа. Ким Хэиль кормит Сонгю с рук, когда ему наконец разрешают есть что-то посущественней перемолотых в блендере овощей. Ким Хэиль держит Сонгю под локоть, когда тот наконец решается встать с кровати и попробовать пройтись по палате без надзора медсестер. Ким Хэиль, улучив момент, когда Сонгю в очередной раз засыпает, пресытившись эмоциями и впечатлениями, целует его в голову и ерошит короткие волосы — он сам его постриг, чтобы не акцентировать внимание на недавней проплешине на затылке, выбритой, чтобы провести операцию.***
Ким Хэиль везет Сонгю в церковь, когда его наконец выписывают. К этому времени его волосы уже отрастают почти до прежней длины. И в целом отец Хан выглядит как обычно, только чуть более худым и уставшим. Они останавливаются всего один раз, потому что Сонгю укачивает (Хэиля предупреждали, что так может быть и что это нормально). Но тот отчаянно сдерживается, и просто дышит воздухом, согнувшись и оперевшись ладонями о колени. Такой хрупкий, но такой сильный. Ким Хэиль понимает: теперь ему нужно уйти. Навсегда.***
— Так красиво цветет вишня, — Сонгю улыбается и старается не говорить об очевидном. Не говорить о том, что отец Ким, отец Михаил, вот-вот оставит его. Сегодня был первый раз, когда отец Хан наконец провел утреннюю мессу после возвращения из больницы. А значит, надежды на то, что Хэиль останется, больше нет. Ким Хэиль улыбается в ответ, протягивает руку и большим пальцем смахивает слезу из-под густых ресниц. Сонгю смаргивает, словно не понимая, что происходит, а потом виновато кусает губу. — Простите, отец Ким. Не знаю, что на меня нашло. Ким Хэиль притягивает его к себе и обнимает покрепче. — Все в порядке. Не стоит себя корить за проявление эмоций. — Хэиль-хён. Я прошу тебя, останься. Останься. Ты нужен приходу! Ты нужен своей пастве. Ты нужен... мне, — последнее Сонгю шепотом выдыхает на ухо, как самую страшную тайну, как самый постыдный грех. Ким Хэиль достает из нагрудного кармана фотокарточки и вкладывает их в карман чужого пиджака. — Я вернусь, обещаю. Ты даже соскучиться не успеешь. — Хэиль, я уже скучаю. Лучше бы я... лучше бы я не приходил в себя! — Ну что ты такое говоришь, отец Хан? — Тогда бы ты никогда не оставил меня. Ты бы всегда был рядом. Ким Хэиль отстраняется и снова ласково стирает слезы с чужих щек, смотрит строго, но тут же улыбается и вздыхает. — Я никогда не оставлю тебя. И даже если буду не рядом, то всегда буду здесь, в твоем сердце. Ким Хэиль протягивает руку и прижимает широкую ладонь к чужой груди. Сонгю накрывает ее своей и крепко сжимает пальцы. — Только вы, отец Ким, и помогли мне вернуться. Вы помогли. Не Бог, не врачи, не я сам. Вы. Ваша вера в меня. Вы помогали мне с первого дня, как только переступили порог нашей церкви. Как же я буду... — Вы справитесь, отец Хан. Ким Хэиль мысленно хмыкает, эти перескоки с почти братского воркования на официальные вежливые обращения кажутся ему смешными, но не лишенными своего очарования. Сонгю улыбается смущенно и виновато и опускает руки. — Можно вопрос, отец Ким? — Конечно. — Пока я лежал в коме, я слышал все, что вы мне говорили, но одна вещь кажется мне какой-то нереальной. Как будто мне это приснилось, как будто я сам все придумал. — О чем вы говорите? — Я... Мне неловко об этом говорить. Но... Я слышал... Мне показалось... Простите, если я сейчас скажу глупость... У вас не найдется сигареты, отец Ким? — Отец Хан, вам еще нельзя курить, — мягко напоминает Ким Хэиль, и ловит чужую виноватую улыбку. — Да, вы правы... Что ж... Тогда... Хм... Хан Сонгю собирается с силами, вдыхает, жмурится и скороговоркой выпаливает на выдохе: — Мне показалосьвыговориличтолюбитеменя! Хан Сонгю гнет спину в поклоне, как провинившийся подчиненный, Ким Хэиль берет его за плечо и тянет вверх, заставляя выпрямиться. Он отвечает не сразу, молчит, поджав губы, смотрит пристально, но в конце концов кивает. — Говорил. Мы все вас любим. И мы все очень ждали вашего возвращения, отец Хан. Сонгю кусает губу, и по мученическому излому его бровей Ким Хэиль понимает, это не тот ответ, на который он рассчитывал. — Да, вы правы, отец Ким. Простите мне мою глупость. Хан Сонгю снова кланяется, улыбается безмятежно и легко, а после поворачивается и продолжает свою прогулку по аллее в парке. Ким Хэиль идет следом, но чуть поодаль. Он не может сказать правду по многим причинам. Первая из которых: они священники. И если Ким Хэиль совсем скоро может перестать им быть, то Хан Сонгю едва ли когда-нибудь оставит приход и свою работу в церкви. Ким Хэиль останавливается, смотрит на то, как уходит Хан Сонгю, и думает, что в этом и заключается вся его жизнь: он должен держаться в стороне от тех, кого любит, если хочет, чтобы они оставались в порядке. А он любит. И любит так сильно, что готов бежать без оглядки как можно дальше, лишь бы больше никогда не подвергать жизнь Сонгю опасности. Ким Хэиль сжимает пальцы в кулак и хмурится, вспоминая.***
В один из дней он протащил с собой в палату пару бутылок соджу, выпил их, а потом рассказал Сонгю обо всем, что было у него на сердце, обо всем, в том числе и о том, что являлось неправильным и постыдным. На прощание Ким Хэиль поцеловал Сонгю в щеку, не решаясь тревожить все подсоединенные к нему трубки, но пальцем все же погладил по подбородку, провел по линии челюсти и вверх — до виска. «Я так сильно тебя люблю, пожалуйста, вернись ко мне» сорвалось с языка как-то само собой. И кто знает, что было тому виной: соджу или общий эмоциональный раздрай — да только правда в том, что Ким Хэиль не жалел ни о том, что сказал, ни о том, что сделал, он был искренен в своих чувствах и помыслах и не собирался от них отказываться. Но и повторять не собирается. Чтобы не испортить чужую жизнь еще больше, чем он уже испортил.***
Когда становится ясно, что Ким Хэиль никуда не уезжает, что он остается, ведь так ему велел сам Папа Римский, Хан Сонгю приходит поздним вечером, чтобы лично еще раз выразить свою радость от того, как все сложилось. Они уже выпили изрядно с другими, но Ким Хэиль пьет еще и наливает Сонгю, они разговаривают, сидя на полу и прислонившись плечом к плечу. А потом происходит нечто... Хан Сонгю заваливается набок посреди произносимой им фразы и перестает подавать признаки жизни, Ким Хэиль трясет его за плечи, бьет по щекам, пытаясь привести в чувства, проклинает свою дурость, ведь он не должен был позволять Сонгю пить, да еще и в таких количествах, ищет телефон, чтобы вызвать скороую, щупает пульс, подносит палец к носу, проверяя, дышит ли Сонгю, а потом не придумывает ничего лучше, чем попытаться сделать искусственное дыхание. И когда Хан Сонгю обхватывает его за шею, превращая спасательную операцию в полноценный поцелуй, Ким Хэиль хочет его прибить, но в итоге лишь прижимает к себе, гладит по волосам и зацеловывает лицо, чуть не плача от вновь пережитого ужаса и от счастья, что все это оказалось лишь шуткой. — Сонгю, болван! Не делай так больше! Я же испугался! — Прости, Хэиль, — шепчет в ответ тот и обнимает покрепче, пряча лицо на чужом плече. — Я тоже тебя люблю. С первого дня, как увидел тебя, понял, что пропал. Я знаю, так нельзя. И мы священники. Клянусь, этого больше никогда не повторится, я буду держать себя в руках и не поставлю тебя в неудобное положение. Просто хотел, чтобы ты знал: твои чувства взаимны. — Сонгю, мальчик мой, — Ким Хэиль выдыхает долго и качает головой, целует в голову и покачивает в своих объятиях, словно беспокойного младенца. — Пора спать. Завтра поговорим, хорошо? — Можно мне остаться здесь? — невпопад спрашивает Хан Сонгю, и Ким Хэиль, не задумываясь, соглашается. — Конечно. Так мне будет даже спокойнее. — Спасибо, отец Ким.***
Хан Сонгю засыпает едва ли не раньше, чем оказывается на кровати. Ким Хэиль укрывает его двумя одеялами, а сам снова садится на пол и смотрит на спящего Сонгю до тех пор не задремывает, уткнувшись лбом в сложенные на кровати руки. — Господи, зачем ты обрек этого ангела на страдания, ниспослав его по мою душу? Чем он так провинился-то перед тобой? — шепчет Хэиль, невнятно бормоча себе под нос в полусне.***
Хан Сонгю, проснувшись среди ночи, поворачивается набок и ладонью накрывает чужую ладонь, сжимает пальцами и гладит большим по ребру. Он отвечает на заданный вопрос, хотя даже не слышал, о чем говорил отец Ким перед тем как окончательно уснуть. — Бог вложил твою душу в мои руки, чтобы она всегда оставалась в безопасности. Ты любим. Ты принят. Ты важен. Ты прощен, Ким Хэиль. Спи спокойно. Ты не одинок и больше никогда не будешь один. Я всегда буду с тобой. Обещаю.