Твоей истории, что конца Ты не оставил, из-под пера Я продолжение написал — То памяти моей чернота.
Раз за разом Винсент возвращался в мир Чарльза с началом новой истории о девочке по имени Шарлотта. И неизменно это была лишь оболочка, пустой сосуд, составленный обрывками памяти о Истинном царстве. Каким бы божественно белым и чистым он не являлся на первый взгляд — внутри всегда зияла пустота. Ведь ни один куб души, ни одно человеческое тело, не могли вместить в себя то, что не принадлежало миру черноволосого юноши. Душу Винсента с несуществующей фамилией Вордсворт. Где же сейчас странствуешь ты, мой Бог? Неужели обратился Созерцателем звёзд? Так нелепо. Не пережив Суд, после смерти Чарльз сам стал некудышным Божеством. Слабый, беспомощный, он только и мог, что находить новый и новый сосуд, после постепенно заполняя белоснежными гниющими телами бездонную яму. Вероятно этот ритуал стал наказанием для него за то, что он не смог спасти Винсента при жизни. Теперь же и тут каждый его двойник безустанно стремился к самоуничтожению, напоминая Чарльзу о том, что он давно не в силах ничего исправить. И никчемный Бог громко сглатывает, заметив в толпе безликих учеников знакомую светлую фигуру. Сердце колотится, словно он впервые видит этот белесый отблеск перед глазами. Надежда? Ноги сами двигаются в нужную сторону и Чарльз Эйлер хватает рукав белой водолазки, отчаянно, словно есть в этом жесте спасение. «Си!» Винсент поворачивает голову и смотрит на Чарльза пустым, отсутствующим взглядом. Без капли эмоций, без тени души. Где та улыбка, жестокая в своей ослепительной красоте? Где тепло серых глаз, что он узрел лишь однажды, но которого хватило на то, чтобы не один год согревать истерзанное сердце? С бледных, сжатых доселе в полоску губ слетает тихий вздох разочарования. Разумеется — это лишь очередной пустой сосуд, которым он сможет воспользоваться в собственных целях. Просто чтобы хоть как-то сохранить иллюзию того, что ОН рядом. Пальцы обессиленно разжимаются, но Си продолжает стоять на месте, бессмысленно пялясь в лицо «незнакомца». — Пойдем со мной. Замявшись, Чарльз все же вновь хватает сосуд, но уже сжимая в руке чужую ладонь. Даже сквозь перчатку столь холодную. Неживую. Увести прочь от школы, с ее проклятой открытой крышей, из-за которой ему раз за разом приходилось соскребать останки Винсентов с парадного крыльца, пока ученики, спешащие на занятия бездушно размазывали кровь подошвами башмаков. Прочь от лифтов, в дверях которых Си зажимал себе голову, под расслабляющую музыку пачкая стенки отвратительными сгустками. Прочь от цветущего школьного парка, где в центре на огромном дереве Вордсворт регулярно мирно раскачивался в петле среди нескольких десятков других серых, безликих учеников. Прочь, прочь, прочь по высохшим лужам рвоты, что оставили за собой Винсенты наглотавшиеся таблеток, через засохшую кровь белоснежных Богов, павших под ногами агрессивных хулиганов. Нынешний сосуд покорно следует за Чарльзом, лишь голова его неестественно раскачивается на тонкой шее в такт их быстрым шагам. Эйлер уводит его туда, высоко-высоко, где весь созданный им отвратительный безумный мир распластан пред ними, как на ладони. (Которую сжать бы в кулак, чтоб ничего от него не осталось). И говорит, рассказывает взахлеб обо всем, что было создано его больным подсознанием, как жаль ему, что в мире этом не нашлось место истинному Божеству, о том, что каждая двадцатая Шарлотта дефектная, и кто знает, может сто тысячный Винсент тоже окажется таким? Рука в черной перчатке едва не до хруста сжимает бледную, хрупкую ладошку Си, но тот совсем не морщится, лишь внимательно слушает. Будто действительно слышит слова местного Бога.И за пределом глаз ледяных Просторы, что в окне видимы — На цвете мир построенный здесь Тихо дети шепчут всем свою песнь.
Сосуд, словно храня в себе программу, заложенную из прошлой жизни слабо шевелит пальцами, переплетая их с чужими, и Чарльз срывается, содрогаясь в беззвучных рыданиях. Цепляясь свободной рукой за смоляные пряди, словно пытаясь вырвать вместе с ними лихорадочно бьющиеся о стенки черепной коробки мысли, он содрагается всем телом под уничтожающим взглядом пустых пепельных глаз. В реальности он так и не успел узнать человека, чьему образу всецело подарил свое сердце и душу, поэтому и сейчас, в мире собственных грез не получил взамен ничего. Его трясет, очередной срыв, и не важно кто держит его за руку в этот момент: Анри, Кью, или же мясная кукла, словно бомба замедленного действия настроенная на самоуничтожение. Или все-таки важно? Несмотря на истеричную дрожь, пробиравшую ло костей и неподвластные контролю мысли Чарльз продолжает свой рассказ. О этажах, что поразили даже своего создателя неподвластным разуму разнообразием, о Оракулах, Пифиях, пришельцах, о том, что знал настоящий живой Винсент из Истинного царства благодаря истории с множеством закладок на ней, и о том, что появилось лишь тут, в искаженных иллюзиях умирающего рассудка. Слова льются невпопад, наспех, будто в любой момент и этот сосуд исчезнет из его жизни, вновь оставляя Бога одного в привычной роли наблюдателя. До тех пор пока не явится новый белоснежный призрак из прошлого его перерождения. Чарльз, обычно такой сдержанно вежливый и спокойный морально уничтожен уже давно, он громко, даже как-то по-детски хлюпает носом, сейчас позволяя себе подобную слабость. Перед ним все равно не человек. Сердце сжимается, казалось, сдавливая и все внутренние органы, словно передавливая их огромной мышеловкой. Он поднимает взгляд на чужое лицо и хочется дать самому себе звонкую пощечину. — Извини… Я не должен был тебя задерживать, верно? Голос охрип от недавней немой истерики, а язык с трудом поворачивался, присохнув к небу, но Чарльз смог выдавить из себя даже подобие улыбки. А янтарные глаза искрились неподдельным теплом.На черно-белом фото стоишь И алым столпом в огне горишь Из глаз твоих, что полны тоски Слезы синие капают вниз.
Сосуд перед ним… Тоже мелко дрожал, так же как когда-то при их первой и последней встрече на крыше солнечным днем. На дне покрытых пеленой глаз мелькнул испуг, тут же снова заменяющийся серой безграничной тоской. Прямой показатель того, что воспользоваться им как оболочкой для вселения он уже не успел. Чарльз опускает взгляд, боясь поднимать его вновь. — Я… Больше не держу тебя, можешь идти. В этот раз он наткнулся на Винсента слишком поздно, вероятно он как раз направлялся «самоуничтожиться». И из-за собственной слабости он не успел сохранить это тело в сохранности подольше, хотя бы привычным образом заняв его. Модель поведения Винсентов в этом мире была предельно проста — рождение, краткосрочная жизнь, направленная на поиск смерти, суицид. И если прервать его на стадии поиска, сосуд попросту потеряет последнюю стабильность и начнет биться об окружающие его предметы до своей кончины. С началом подобного занять его уже нельзя, процесс самоуничтожения необратим, а потому… Не оставалось ничего больше, чем отпустить его вниз. Подобного зрелища Чарльз все равно бы не выдержал. — Я с тобой, не бойся. Эйлер тихо улыбается, более нежно сжимая дернувшуюся ладонь. Он подводит Си к краю, становясь рядом. Какая ирония. Сосуд смотрит вниз, словно с самого неба на Мир, о котором ему только что с таким упоением рассказывал его создатель. На лице Винсента абсолютное спокойствие. Его больше не трясет. Наверное, в такие моменты даже пустая оболочка поразительно прекрасна. Чарльз тяжело сглатывает, прикрывая глаза, выжигая в памяти этот вечный покой в серебристом взоре. То неподдельное искреннее умиротворение, к которому и сам однажды мечтал прийти. Он не видит как текут бездушные, фальшивые слезы по чужим щекам, как беззвучно губы шепчут спасибо пока они летят вниз. Он не хочет этого видеть. Темнота хотя бы на короткий срок сладостной негой обнимает измученную душу непутевого Бога, что совсем скоро вновь распахнет янтарные глаза на больничной койке медпункта. Всё начнется заново. Где-то у окраине мира на месте слез сосуда сквозь неизменное месиво крови и грязи печально прорастают белые пионы.