КЛЮКVА

Приём у графа Северского в Тобольской губернии был событием горячо обсуждаемым среди простого и необутого народа. Несмотря на то, что именно им не было и никогда не будет места на этом празднике жизни, поклонении свинского образа существования, и они могли лишь, гремя костями, на землях уже тронутых первым морозом, в которые с трудом входили хлипкие лопаты, довольствоваться отзвуками грохочущего праздника. Взрывы и вылеты пробок шампанского, конечно, не пушек. К графу из столицы приезжали дети и к мероприятию шла подготовка уже две недели. Даже удивительно, что к некоторым стекается вся округа не на похороны, на что можно было подумать по количеству хлопотов. Он уже немолодой мужчина разругался в пух и прах со своей семьей ещё много лет назад, но решил, чуя, видимо, свою скорую кончину, собраться всей семьей. Когда-то они все жили здесь и о их размахах в условиях сурового Урала и незажиточности провинции ходили роскошные легенды. Какие-то, что аскеты, родом прямиком из готичных романов, холодно, как кожа покойника, встреченных в узком круге сомнительных любителей не менее сомнительной поэзии. Чёрной и вязкой, как топи. Ходили слухи, а они всегда плодятся там, где гниль и падаль, что сам Вениамин Северский являлся членом Ложи Трёх Добродетелей, несравненным, тщедушным, лоснящимся формалиновым западником, что дышал пылью своих пудр на ладан. Аленин оказался к назначенному времени у старой барской усадьбы. Камнями грубыми и небольшими был выложен пруд рядом с самым входом, обзор на него закрывал лапник. За ним смотрели, ибо он не порос рогозом или камышом, что стоял бы кольями в омуте тины, а вдали уже были видны массивные поручни лестниц главного входа, однако, что походили на острые пики скал, грозящихся сорваться на голову незадачливому. Аленин мог сказать, что этот дом не уступал масштабу усадеб в черте столицы. Было видно, что само здание старой постройки, но в прекрасном состоянии. С фактурными барельефами, что покрывали красные виноградные засохшие лозы и с фасадом, хранящим отзвуки старого времени и выдавало новаторское что-то лишь эркер, что выступал вперёд застеклённый, давал обзор на внутренний интерьер здания. Аленин остановился у каменного высокого декоративного ограждения, он помнил похожее в имении прабабушки, что они заложили и не смогли вернуть обратно. — Не будете против моей компании? — учтиво поинтересовался молодой человек, на что мужчина, даже головы не повернув, кивнул. Не обязательно ему знать, что он только пришёл и решил выкурить сигарету. Собеседник неловко помялся и встал рядом — а погода все портиться, глядишь дороги точно все размоет и попасть домой только к вечеру следящих дней станется… — ему было неловко вести диалог, но его тёплая и обезоруживающая заставила тонкую линию морщин лба Георгия разгладится. — Если ещё не оставят в гостевых комнатах тут, обычно так бывало, — раздался низкий, бесспорно приятный, грудной бархатный голос Георгия — тучи идут низко к земле уже несколько дней. К плохой погоде примета. — А вы не первый раз здесь? — молодой человек был явно не чета Аленину, одетый по последней моде и так и сверкающий, как начищенная пиала. Закралась мысль о том, что не один ли из детей — простите, Паша, — он протянул руку. — Георгий, — угловатый мальчишка с чистой улыбкой не мог раздражать его отчего-то, в то же время одновременно это и делал. Рвение содрать улыбку когтями с лица сидела в голове и кинуть на землю приросшее лицо, оставляя лишь подобие, безликий манекен и этот простой жест вызвал незамедлительную ответную реакцию. Но Аленин, как чёрная дыра, поглощал любой свет, что идёт в его сторону. Это объемное кружевное жабо для представительнице, жилет оливкового цвета, сюртук, что видимо мешал, все это, неприятно отметил Аленин, не вызывало в нем обыденной неприязни. Но вместо улыбки у него выходил лишь оскал смазанный. — Красивое имя, — кивнул головой Павел, а Аленин отчего-то предложил ему вторую сигарету. Хоть и не мог представить, что тот согласится, но юноша удивил — да и сам вы очень красивый… — задумчиво произнёс Павел — Простите пожалуйста! Не подумал, все же вы не барышня, да и… Простите, ради Бога… — резко затараторил он, ну, вот сколько ему на вид, восемнадцать? Наверно. Не больше двадцати. — Успокойтесь, — поспешил спокойно пресечь попытки оправданий Аленин — лишь не проповедуйте декабризм, как Каверин, — закатил глаза Георгий, опуская руку на плечо Павлу и подумал, что ему немного даже и приятно. — Имеете свои счёты или просто против? — любопытно поинтересовался Паша. Павлом его называть было не менее приятно, но неформальное представление оставило отпечаток. Георгиевой слабостью были подобного рода разговоры, как выражение лица резко переменилось. Не туда попал. — Не имею желания обсуждать это с вами, как и времени. — вышло слишком грубо и нерасчитанно, он видел, как искусанные губы сжались в тонкую полоску. Ему бы сломать эту наивность. Его чувства как на ладони, это обезоруживало — Покину вашу компанию, я должен предстать пред хозяином вечера. — Постойте. Продайте мне ваши часы, пожалуйста… На память хочу забрать, так как Ваша натура мне очень приятна. А мое маленькое хобби давненько не видало немецких часов, — нагло, но обаятельно попросил Павел, будто бы отказа ему и вымолвить нельзя. — Забирайте даром, для меня они не представляют никакой ценности, буду рад от них избавиться, — Аленин ловко отцепил от себя брегет, небрежно протягивая юноше — Потому что порой лучше не знать хода времени. — сказал Георгий, как прописную истину, ибо кто об этом не знал? И взглянул своими свирепыми, в них виды, в них жизнь. Не обязательно им для понимания и расположения быть приветливыми, широко-распахнутыми, с морщинками от улыбки частой возле глаз. У него они другие, вредные, злые, но способные себя отстоять и гораздо более ведомые. Сигарету тушит о камень, не стесняясь. — Вы уже предстали, я тоже Северский, — в догонку бросает Паша, но Георгий не оборачивается. Они снова встретились уже в потёмках на втором этаже в его комнате, Северский даже не слышал, как мужчина шёл по коридору невесомой поступью, тут же все половицы скрипели на разные Лады и все отвратительно, как он играющий на пианино!.. Аленин посмотрел на него долгим, темным взглядом — словно тяжесть легла на плечи и придавила тонкий силуэт Павла к кровати. Он не зажигал свечей и пляшущие тени за окном становились призраками далекого прошлого, а Северский с самого детства обладал весьма богатым воображением. Но родителей пугало, когда он рисовал сине-серыми и чёрными цветами какие-то полупогруженные в воду руины и расползающихся мохнатых пауков. Они ему снились. Он вынимал их горстями из ротовой полости от мала до велика вместе с кровавыми зубами и ночами не мог спать… Читать больше не тянуло совсем. Северский повозился суетливо, не разрывая зрительного контакта, точно запоминал всех пляшущих чертей поименно, застывших в янтаре. Он на перине, подмяв под спину подушки, уставился невидящим взглядом прямо на силуэт мужчины, откинув рядовую книгу со шкафа, о морских пиратах начинающего французского писателя, какой-то знакомый дяди… С Пажеского корпуса и так бездарно нашедший свое мелкое призвание в литературе. — Приятно вас снова видеть, — дёрнул губы в усталой, но светлой улыбке Павел. — Это Ваша комната? — спросил собеседник, точно решая заходить ему или нет. — Моего отца, я-то тут впервые… — Здесь интересные книги, — произнес Георгий, оглядывая знакомый интерьер в малахитовых цветах ещё раз, по-совиному склоня голову и, как бы расправляя когти — я тут оставался несколько раз. — Все уже расходятся? — ради формальности и из желания заполнить паузу поинтересовался Павел. — И не думают. — Болит голова? — предположил цель визита собеседника Северский, не оставляя попыток его разговорить и уговорить ещё на пару слов, что не являлись бы ему эпитафией и сургучной печатью, клеймом. Аленин повёл головой, что Северский мог слышать хруст шеи смачный, точно он ее провернул вокруг своей оси — У меня тоже, слишком суетно и шумно, я уехать хотел, но отчего-то подумал, что вы останетесь… — Нет, — перебил бесцеремонно и вероломно клятве любезности Георгий — я сегодня поеду, но не принято уезжать, пока не пройдёт два с половиной часа, — объяснил терпеливо, как маленькому ребёнку Аленин, разворачиваясь, но на пороге его застал отклик и реплика, от которой прошла дрожь неприятная по стылой коже. — А у вас был человек, которым вы дорожили хоть самую малость, ваше высокоблагородие Аленин? — не любил положения отступления Георгий, а тут он будто самолично вложил хладное дуло револьвера в юношеские ладони и пронзительный взгляд зелёных глаз застал врасплох. — Единственные люди, о ком остаётся хорошее впечатление, это о мертвых, — бросил через плечо, не глядя на северского Аленин, но в то же время и не мог ступить шагу ни в одну из сторон — остальные все разочаровывали и дорожить ими отпадала надобность. — Надобность дорожить? — Перешагивание через людей равно недавнему преступлению линии Альп, — сложил руки на груди Георгий. — А добровольный аскетизм окружению союзных сил Англии острова Мальта? — с этого момента он заинтересованно повернул голову в сторону графа. Стоило ему только на секунду показать своё лицо, как тут же оказался под пристальным наблюдением, как бабочка, проткнутая иглой и прижатая к деревяшке, которую рассмотрят со всех сторон, как самый ценный экземпляр. — Ваше право так думать, господин Северский, — остановил себя Аленин, сохраняя интригующую нотку и поведя плечами. — И вы не согласитесь и не опровергните?! — возмутился с напускной обидой граф, подскакивая на постели и минуя расстояние меж ними в три шага. — Нет смысла, — отмахнулся от прикосновения нежеланного Георгий. Он не боялся обрезаться об него, обжечься, да только он об него ладони свои чистые замарает — ибо я расцениваю это не как аскетизм. — А как что? — Как явление дружбы императора Всероссийского Александра Первого и Наполеона. А потом тебе прилетает нож в спину весьма меткий. Как согласие императора Всероссийского Александра Первого на заговор против его отца и знание фамилий заговорщиков декабристского восстания и при этом бездействие? — привёл он одновременно несколько примеров, глядя на юношу с гораздо большим интересом. За окном каркнула ворона пронзительно, предупреждая, но граф, а его, бесспорно, хотелось назвать князем и получить удивленное: «А Отчего вы меня князем зовёте?» как будто и не заметит этого, он тянул темный мостик меж ними. На одной стороне которого пепел от расползающейся под ногами обжигающей магмы, а на другой холод лютой зимы и мертвое дыхание безжизненного времени отдаленных северных глыб Арктики. С книги упала бы Библия, да лишь перевернулось распятие. — Из второго вытекает третье, он сам боялся из-за либеральных начинаний молодости в старости шёлковых шарфов и табакерок, да и было ли вторжение Наполеона таким неожиданным? — Бойко ответил на брошенную фразу Северский. — Не было, я и не утверждал о его неожиданности. Это было задачей последовательной. — резонно высказал с наслаждением, перекатывая на языке черешневую сладость осознания, Аленин. Но оно было кислым — Наполеон мечтал о походе на Индию и, не сумев сделать Александра своим союзником, решил выполнить задачу в два действия. Сначала Россия, а потом Индия. Что-то более шаткого, чем Тильзитский мир и представить нельзя. Но каково вам знать, что этот факт реализовывается несмотря на ваши улыбки, объятия и преклонения колен друг перед другом? Бояться надо не врагов, бояться нужно друзей, они хотя бы не предают в неподходящий момент… — А есть подходящий? — парировал Павел, но абсолютно не язвительно, будто лишь невзначай касался громких струн души. — Как избавление от балласта, Отчего нет? — уста Аленина не скрыли усмешки — Каждый думает в этот момент о себе. — И все же, вы осуждаете Александра? — Нет. Нет смысла вести диалоги о том, что сделано и строить теории, что было бы, если бы движение изменило ход событий и русло. — пожал плечами Георгий — Все всё прекрасно знают, но говорить вслух не принято того, чего от тебя не ждут, такого наше время и думаешь, если бы Восстание декабристов удалось что-то бы изменилось? — Да! — воскликнул с жаром Северский, вставая почти вплотную, от него веяло этим жаром и он сгорит из-за него… Но восстанет, как феникс — Если бы Трубецкой вышел на площадь… — Сергей Трубецкой был избран диктатором, как альтернатива. По принципу «лишь бы это был не Пестель». Вот только сам князь руководить выступлением не хотел, дважды отказывался, он штабист, но не диктатор, — перебил грубо и жестко, отсекая, Аленин. — Хотите сказать, что у него не было выбора? — очень аккуратно перевернул сторону выпавшей монеты граф, да только Аленин бьет по рукам тут же, все также жестко и хлёстко, как себе пощёчины по щекам в период мрака и дисбаланса с самим собой, чтобы вернуть себя в шаткую реальность. — Выбор у него был. Или иллюзия выбора, учитывая, что фамилии знали. И он сделал свой выбор. У Константина был выбор, у Александра был выбор. А у Николая — иллюзия. Стало быть в перспективе есть всегда, но по факту практически никогда. — абсидиановые, совсем без отлива глаза, смотрели в душу, он медленно ее выпивал, стоило только невесомо толкнуть на кровать и Павел чувствовал, что не встанет больше — Константин, Николай или Михаил, опираясь на верные полки, восстанавливали бы всю полноту своей власти и садится править страной, как самодержец. А Муравьев, Трубецкой и Рылеев едут в Сибирь. Или на виселицу. — Стало быть все-таки не было… — И вот сейчас мы говорим обо всем этом, считаете есть ли смысл в этом? — наклонил на бок голову Аленин, наслаждаясь результатом из палитры выжатых эмоций. Но какие цвета не смешивай между собой, а стоит добавить чёрный и он их поглотит, он убивает живое, он топчет. — Как мы пришли к этому диалогу от значимых людей… — улыбнулся Северский, сам отходя на полшага, после и до расстояния минимального барьера. — Предпочтёте вернуться, граф? — дёрнул бровями Георгий выразительно. — Предпочту. — согласился Павел — Потому что, если бы был хоть в чем-то смысл, то был бы и результат, мы бы не сидели в моём поместьице в Екатеринбурге. — Я в ссылке, не от хорошей жизни. А сдал меня как раз-таки друг, о умении перешагивать через людей, любовь людей всегда выходит им боком, ножом, подставленным к горлу, — выцедил сквозь плотно сжатые зубы Аленин. — Как так получилось? — Я грабил богатеньких, коли так вам удобнее будет это назвать, да только бедным не отдавал, не вышло из меня Робин Гуда, а на вечерах любят видеть боевых генералов, офицеров… — речь была острым и бурным потоком, бьющим холодным ветром в лицо, а за спиной ощущался невидимый штык — Танец с женой, сестрой, дамой сердца, последующий вызов на дуэль на изящных и верных шпагах. Пистолет может обмануть, а вот шпага — никогда, только ты и сталь, окрашенная горячей багровой кровью. Холодная голова, умелые руки и грязные деньги. За счёт этого я жил, — он сделал паузу, что показалась бесконечной вновь придвигавшемуся к нему Павлу, что старался заглянуть в нечитаемые лицо со стороны плеча — пока в моем теле немногим сердца далече не осталась пуля — завязал, не вытащив. Сколько со смертью не играй, так победителем не выйдешь, а я хотел скопить денег, да уехать с моей Aimé во Францию. Об этом прознали посредством известным, о количестве ушей, и сослали под предлогом либеральных идей сначала на западную часть, а после сюда. Только один человек мог сказать и не мог не сказать, чтобы свою отпадающую змеиную шкуру не спасти. Нож из спины так и не вынул я, так и торчит меж лопатками. Я решил, что повернуться спиной практичнее, чем шеей. Я не самый чуткий и тонкий человек, но даже мне это доставляло болезненный дискомфорт, оттого, что одно дело выйти за штабс-капитана, за которым придётся ехать в Сибирь, а другое дело за полковника, что метит в генералы, имея дворянское звание. — Ваш друг… Это несправедливо! — повисшая тишина обнажила самые яркие эмоции в сердце Северского. — Жизнь вещь вообще несправедливая. Он жил себе хорошо, а потом обнаружился болтающимся в петле в черте города прямо перед носом своей немой и парализованной жены, когда любимой Aimé. Я всю жизнь пытался добиться хоть какого-то восстановления любого из званий, но стоит только бросить взгляд на строчку о Кавказе — все. Что мне оставалось кроме как идти в обход закона и сделать вид, будто никто не умирал? Большинство начинает вопить о справедливости, только когда это касается их лично… — чёрные глаза сверкнули недобрым блеском и Павел, глядя в свое отражение отчего-то напугался — Вам, должно быть, нелегко живётся, если вы всё ещё верите в эту справедливость. Когда ты видишь в хорошем человеке гниль, она имеет свойство с червями вылезать через глазное яблоко, носа и рта… — Я очень хочу найти слова поддержки, — слабым и охрипшим голосом, оттого, что пересохлом горле и слюна встала штопором Северский — но понимаю, что вам они не нужны, вы расцените, как жалость, но это понимание и сочувствие, уверяю. Я никогда не имел друзей… — повернув голову с легкой полуулыбкой произнёс Павел, будто даже стыдился этого — Но думаю это не лучше. Вы обжегшись на молоке на воду дуете, я вовсе не знаю какого это, быть кому-то важным даже на короткий промежуток времени, быть обманутым, кинутым. Даже пусть и используют и это будет сладкой иллюзией, лучше бы познал, ибо ощущение ненужности, как быть нескольким из нелюбимых детей, думаю, не считается. — Считается все, что дерёт душу. — сквозь зубы проговорил по привычке Аленин — Это я уже ничего не чувствую, выскажитесь. Сочувствия и понимания не обещаю, но как показывает практика — выслушать молча уже не равнодушие. Когда нужна поддержка, ты обычно оказываешься никому не нужен. Но на самом деле ты постоянно никому не нужен, это довольно любопытная истина. Просто замечаешь это лишь тогда, когда нужна поддержка. Хорошо людям вроде меня, что привыкли надеяться только на себя. — Я тоже ничего не чувствую… — уронив голову на грудь, изрёк Северский, глядя на расползающуюся полоску лунного света по полу. — Наговариваете, в ваши лета вы не можете ничего не чувствовать… — и хлесткий удар отвратительной силы, что заставляет руку к щеке прижать испуганно и глаза округлить. А на щеке печать позорная и Северский, как клейменный лжец. — Ай! За что?! — Что вы сейчас чувствуете? — с нажимом надавил на плечи с грубым тычком Аленин и продолжал, пока парень отходил спиной к двери, пока лопатки не уперлись в косяк дверной с хрустом. Георгий остановился в паре сантиметров от лица юного графа — Верно, если не боль, то неприятное ощущение, физический дискомфорт, может обиду и непонимание, видите? Чувствуете, — резал с садистским наслаждением нежную кожу подкорки неискушенного мозга — Вы хоть раз видели смерть? Я видел. Видел так близко, что поплатился за это собственной жизнью. — он показал демонстративно ладонь перед глазами, хотелось часто-часто моргать, чтобы отогнать это навязчивое видение — А эта седина… Свадебный подарок от нее. — Ты чего-нибудь боишься?! — совершенно не своим голосом произнёс Северский, чувствуя, что рука на его горле слишком сильно давит и не даёт нормально вздохнуть, он снова хлебал мутную воду, грозясь задохнуться от асфиксии, предавшись мучительным махинациям и обжигающему чувству внутри. Этот пожар сожжет все дотла. — Ничего, — они синхронно произносят это и отворачиваются, давая друг другу полноценный глоток воздуха, не разбавленный едкой серой и пеплом. Северский бессильно сполз в рядом стоящее кресло, боясь закашляться и ненароком слишком громко вздохнуть. Собственная голова стала закованной цепями клеткой, а слова все лживые, что произносил перед сном, обещая, что завтра все наладится — плетью. Снова остерегался оказаться вжатым в стену и почувствовать ледяные пальцы в районе лопаток при призывном наклонении на себя и немой вопрос: «Где твои крылья?». На щеке расползается кроваво-красное пятно, если бы не размазал — было бы менее заметным, но и в данном виде легко свалить на помаду. Не апостол Павел. — Это все игра с самим собой. По неоглашенным правилам, играя специально играть неправильно… Мой дядюшка выслужился ещё при Екатерине Великой, выставил себя шутом потешным, подумать тошно, а она засмеялась… — разносится голос Северского в тишине — Я не должен был тут быть, я не должен быть по определению. И я умирал каждый раз, как феникс… Когда критиковали за каждую ошибку, особенно мелочь, когда коленки были разбиты, как будто кому-то было важно, что ломается что-то поважнее костей, поднимался насмех. Когда я делал что-то хорошее, никто этого не видел, но стоило мне оступиться, как я сразу находился в центре внимания и порицания, без скидок и права на ошибку, иначе свежие шрамы. Глубокий и далёкий омут заложника своих иллюзий, когда все плохо, но становится ещё хуже. Казалось бы это детство трудное и оно прошло… Но нет. Это продолжается… Правда у какого своя, но это лишь общепринятые установки… Я единственный наследник мужского пола у дяди, но скорее он удавится, чем что-то отпишет мне, потому что я недостаточно хорош… «Вымётывайся вон, грязное отребье, не хочу видеть тебя в своем доме» слышал и отец. Он лишь получал крепкую пощёчину, что сваливала его с ног и в итоге свалила. Но тогда фамилия Северских будет навечно опозорена, а он не позволит этому случиться… — когда бретёр направил орудие убийства на него это было лишь знаком того, что оно направлено в его защиту, в тот момент, когда Аленин на секунду показал свое мало-мальски человеческое лицо, Северский перестал его бояться резко. Готов был наступить на острие длинной и острой шпаги, захлебнуться в своей чёрной и вязкой крови, что текла бы, как деготь. И никто бы не подошёл, побоясь замарать руки, никто не подойдёт пока он не ударится коленами разбитыми о землю, а приблизиться решат лишь для того, чтобы удостовериться, что тонкой жилке на шее недолго биться. И ему наверняка будет все равно на руки, шарящие по телу в поиске каких-то ценностей и не почувствует боли от отрезанного наскоро и криво пальца — ему будет все равно, ровно как и на то, насколько чисты руки, что будут копаться в его кишках, когда орган с аортой даст отказ, а мать больше никогда не улыбнётся глядя на него. Но пока он живой, он не будет ходить по воде, он ступает прямо в самый брод. — Люди-инвалиды, — оскалился в сомнительном удовлетворении Аленин — Проклинают, да откуда же им знать, что уже трижды проклят своим умением видеть сквозь мутное стекло истину простую, уродливую и совершенно никому ненужную… Они ведь весьма предсказуемы и посредственны в своём видение мира, редко встретить удаётся неограненный алмаз, оттого и не копаюсь в этом грязном осадочном чехле… — но глаза-горящие угли шептали тихим голосом другое — Как глупо стелиться ковром в попытке услужить, ведь от этого ты не станешь больше половой тряпки. Ты не обязываешь себя любить, но уважать должен заставить. Я не обязываю себя любить, но дружбу со мной водить выгоднее, чем спорить и враждовать, ибо отличившиеся лежат по разным каньонам Кавказа Северного, — Аленин поднимает глаза и они встречаются уже, как старые знакомые, где соединяет их красная нить тканевая заштопанных вен — Всегда так забавляет смотреть, как хладеет наше общение с разного рода людьми, будто я огонь, что должен разжечь их фитиль и гореть сгорая. Хах, они ведь тянулись, как к солнцу, чтобы понежиться в лучах тепла, но я оказываюсь лишь керосиновой лампой, что светит светом блеклым, но не греет. Оттого при первой же возможности замещается канделябром дорогим и отправляется на свалку жизни. — Все мы будем, есть и были обмануты счастьем, кто единожды, кто многократно… — засмеялся Северский и совсем не по-ребячески, он постарел на порядок лет, но не прогибаясь, а лишь соглашаясь на мраморный камень на спине, что рассеится миллиардами родинок и родимых пятен, сливаясь с кожей. — Ни Любви, ни заботы, зато у меня отлично получается выворачивать внутренности людей наружу, доставая самое отвратное, ломать их напористо изобретательно, смотреть, как они рассыпаются в прах, но не воскресают подобно фениксу… Ты исключение, — Северский на это мог лишь сдавленно ойкнуть, ощущая широкую ладонь на своей груди, а сердце билось совсем глухо и редко — зная иллюзию заинтересованности ты пришёл сам. Ты мог уйти от этой тьмы, ты светишься внутри, но ты предпочёл формалиновый мутный стакан. — Как сказал бы Максим Максимыч, в своих мемуарах, — Северский столкнул книгу за корешок вниз, но Аленин моментально среагировал, не давая упасть хлипкой и старой бумаге — чего бы то он понимал: «Эх, больно так жить. Нагнетает ощущение животного мира. И нет веры в завтрашний день и человечество. Так, хочется накрыться белой простыней и медленно ползти в сторону кладбища. Не имей сто рублей, а имей сто друзей — вот главная в жизни правда». — Спорно-спорно, старый и немыслющий он человек. Каждый даст по два рубля и будет двести… Не ищи привета, жизнь — она дело тёмное. И как оказалось в темноте и врага, и друга попутать запросто. Ты упрешься всегда в одно: «Дружок», а пошел бы ты!» Но… Ни с добром, ни с рублем, ни с душой — ты не надобен. — сигарета оказывается раскурена одна на двоих. «Сдай себя в стеклотару: ты — выпитая бутыль: поиссякло иллюзий твоих дорогое снадобье. Ты за одну улыбку готов отдать столько света, что сохранил в груди и бережно накапливал всю свою жизнь, но они лишь возьмут этот сосуд и кинут на пол чтобы он разлетелся на миллиарды осколков и звёзд» подумал Северский и ему уже не было так думно о том, что его существование бесцельное привело сюда, когда казалось, что он идёт ко дну, он просто хорошенько оттолкнулся и выплыл. Но, увы — даже ночью твоя не нужна звезда… И если их зажигают, то просто потешить себя, да и кто придумал, что зажигают их с какой-то определенной целью. Звезды сложились фигой над головой, хромая линия жизни ушла в пунктир… «Но если она и в правду есть, то покажи ее! Покажи уже хоть какую грязную ли, уродливую ли!» Чтобы привязать к себе человека навсегда ведь нужно сломать его волю или закопать вместе труп, не больше. Они закопали труп бытия. Люди такие черви, что его жрут и когда-то не останется ничего. Герои нашего времени. А хорошие люди быстро подыхают и бездельно, мучительно. Аленин будто читает мысли и выдыхает вместе с дымом прямо в лицо: «Поэтому мы и не хорошие люди, мы не умеем жить». — Быть может мы могли бы подружиться? Я бы хотел иметь такого друга, как вы, — выдыхает с улыбкой Северский, вспоминая с чего все началось, и почему сейчас его голова лежит на чужом плече, больше его не накрывает волна подходящей истерики и не колет змеиный яд. — Я бы не хотел иметь такого друга, как я, — поднялся с насиженного места Аленин — Видишь там, на горе, возвышается крест, — обратил он внимание на Белую гору, что у них именовали обычным кладбищем — Повиси-ка на нём. А когда надоест — возвращайся назад. Жар с щёк, кажется, спадает, а кровь больше не напоминает шампанское. Накрывает лишь дикий холод и губы кислит выдохшееся вино.