Маленькое исключение

      Льюису нравится, когда Уильям укладывает его на белые простыни своей постели, покрывает его лицо, шею, грудь нежными поцелуями, распаляющих его, заставляющих покрываться мурашками и сжиматься. Он сам не замечает, как его член наливается кровью и начинает истекать смазкой от ласковых поглаживаний и в целом прикосновений старшего брата. Так нельзя, всё это порок, грязно — так может подумать каждый, каждый может осудить их действия и содрогнуться в отвращении, ведь они же связаны кровью, более того, они оба мужчины. Временами такое невозможно принять даже самому себе. Только Уильям и Льюис никогда не говорят об этом. Возможно, иногда они могут думать о неправильности своих действий, правда… когда они были теми, кто входил в рамки, принятые обществом? Когда они были простыми братьями, занимающиеся самыми простыми вещами? Не тогда, когда Уильям, будучи совсем юным, выступал в суде, и не тогда, когда они оба впервые оказались в поместье Мориарти, и точно уж не тот в день, когда то полыхало, сверкая ярким огнём, поглощающим каждый квадратный метр, каждую комнату и человека, что были внутри в тот день. Они не были обычными детьми даже в те дни, когда не имели дома и тёплого уголка, хотя, казалось бы, ничем не отличались от общей массы бездомных сирот. Они часто проводят свои ночи вместе. Ещё с тех пор, как стали достаточно взрослыми для того, чтобы заинтересоваться в изучении собственного тела и собственных желаний, которые могли пугать или превращать разум в какофонию беспорядочных мыслей. Первые неловкие прикосновение друг к другу, и то мгновение, когда Льюис увидел, как Уильям тяжело дышит и неуверенно проводит рукой по его торсу, спускаясь всё ниже, никогда не забудутся. С тех пор Уильям часто мог постучаться и пройти в комнату Льюиса, буквально одним только взглядом обращаясь к нему, приглашая его в свою комнату. Тот всегда мог отказаться и прекрасно знал это, но никогда этого не делал. Эта ночь не исключение. Льюис изгибается под Уильямом, неосознанно хватается за его плечи, закидывает ноги за его спину, прижимаясь к нему всё ближе и ближе. По его лицу течёт пот, а слёзы выступают на глазах. Он не может контролировать себя в этот момент, ему едва ли удаётся сдерживать стоны от каждого толчка внутри себя, каждого толчка, что заставляет его уходить в какие-то другие, совершенно незнакомые миры. Те самые счастливые вселенные, которые не были знакомы им. Только наедине друг с другом им удавалось ощутить всю их прелесть. Льюис затыкает себя ладонью, которая напряжена до предела, настолько, что чувствуется боль. Он стискивает зубы, временами прикусывая бледную тонкую кожу до крови. Когда Уильям замечает это, то аккуратно отводит его руку и, на мгновение замирая, целует его ранку, чуть ли не зализывая, словно маленький пушистый котёнок, что пытается всеми силами, как только может, подлечить своего хозяина. Глядя на это из-под ресниц и через пелену, что затянула его глаза, Льюис сглатывает. Как же он хочет поцеловать его, как же он хочет никогда не выпускать Уильяма из своих объятий, хочет, чтобы тот всегда видел только его, его взгляд был направлен только на него и вокруг никого. Только они вдвоём. Во всём мире или хотя бы в доме. — Тише, — мягко шепчет Уильям, прильнув щекой к его руке. Через мгновение он покрывает поцелуями его пальцы, возобновляя движение внутри. Льюис стискивает челюсть и, когда Уильям переплетает их пальцы, он приподнимается и, аккуратно надавив тому свободной рукой на шею со стороны спины, притягивает для поцелуя. Сначала тот мимолётен, но почти сразу перерастает в глубокий и французский. Они исследовали рты друг друга, лишь иногда прерываясь, чтобы вздохнуть. Иногда Льюис шипел, когда наслаждение слишком переполняло его, когда он больше не мог сдерживаться и дарить всё своё внимание этому великолепному поцелую, то стонал прямо Уильяму в губы, и тот с удовольствием принимал это. Хоть им было бы и хорошо скрываться, максимально прятать свои чувства от чужих глаз и ушей, они оба понимают, что никто из тех, кто находится в доме, не спросит их об этом, даже если заметит. Это своего рода негласное табу, к которому опасно прикасаться. Льюис вряд ли сможет вспомнить, сколько раз кончил за этот неполный час. Его живот испачкан смешанными струями спермы, что заставляют его выглядеть ещё грязнее, чем он есть на самом деле, и речь не только о визуальной составляющей. Уильям всегда изо всех сил старается не кончать в него, несмотря на желание, что посещает его, несмотря на то, что Льюис сам хочет быть заполненным до краёв, хочет почувствовать, как ему в миг внутри становится теплее, как после из него медленно вытечет сперма, спускаясь по его бёдрам вниз, и он не захочет этого, потому что тогда часть Уильяма, что ему хотелось бы иметь, исчезла. Но он может представить, как бы это было хорошо. Льюис не может описать того, что испытывает, когда член Уильяма оказывается внутри него, ему хочется всегда чувствовать, как тот движется в нём. Как они становятся единым целым. Только Льюис не может даже его пометить и показать всем, что Уильям принадлежит ему, что только он может прикасаться к нему так и только он может стонать под ним, принимая каждый толчок со всей жадностью, отвечая ему движением бёдер навстречу. Уильям помогает ему рукой, и Льюис, после двух резких и размашистых толчков внутрь, выгибается в спине и снова кончает, пачкая себя и немного брата, что прижался к нему в этот момент. Его сердце замирает. Он испачкал этого человека, как он… как он мог сделать это, ведь… Уильям буквально для него что-то большее, что нельзя опорочить и испортить, но он всё же сделал это. — Льюис, — шепчет Уильям, приблизившись лицом к брату. Он смотрит на него, распалённого, в его глазах плескался испуг, и Льюис порывался вскочить и вытереть сперму с Уильяма любой ценой. Хоть собственными волосами. — Ты такой красивый, особенно так. Просто невероятный, — и кротко целует в уголок губ. — Брат, я… — начинает вдруг Льюис, протягивая руку к той оплошности на животе Уильяма, но тот перехватывает её и ложится рядом. — Я испачкал тебя, я… Но тот тихо и медленно шикает ему и, пристроившись сзади, он, подняв ногу Льюиса, вновь входит внутрь, просто меняя положение. Тот, после того, как кончил, стал слишком чувствительным, и очередной толчок вызвал волну странных ощущений, которые не приносили ни удовольствия, ни боли. В этот момент Уильям подносит ладонь свободной руки, которой он удерживал Льюиса за плечо. И тогда тот осознал, что… разрешение и понимание того, что ему хочется. Льюис кусает его за ладонь. Не сильно, но ощутимо, но Уильям не издаёт ни звука, доводя себя до разрядки. Он стискивает зубы и, едва успев выйти из Льюса, всё же кончает. — Извини, — говорит Уильям, расслабив пальцы, начав поглаживать того по затылку, уже просто устроившись рядом с ним, будучи полностью обнажённым. — Я сделал тебе больно только что, извини, — и вытирает выступившие слёзы на глазах Льюиса большим пальцем. — Любимый младший брат, — уже шёпотом добавляет он. Льюис всегда вздрагивает, когда Уильям зовёт его так. Каждый раз это неожиданно и заставляет любить этого человека всё сильнее. Это прозвище дано только ему и никому другому больше. Сердце в очередной раз сбивается с ритма. Сложно сказать, кто они друг для друга: любовники или всё же просто братья — они словно что-то большее, никем более неизведанное, то, чему ещё никто не дал определение. Они как одно целое, не могут быть подали друг от друга слишком долго, чувствуют, будто дополняют друг друга, воздух будто лишается всех своих компонентов, освобождая место пустому вакууму, когда Уильям и Льюис находятся далеко друг от друга. Это состояние оба не смогут описать, слишком сложная задача, которая потребует слишком много сил и не оправдает себя. Им не нужно обозначение или какой-то ярлык, им не нужно объяснять друг другу, кто каждому кто. Уильям просто знает, что нуждается в своём младшем брате во всех смыслах: сексуальном, духовном и многих других, не имеющих конца. Хоть и уверенно сможет сказать, что если понадобится, он не оставит свою цель ради Льюиса или не отступит от собственных принципов. Льюис же знает, что сделает всё, о чём Уильям его попросит и даже больше, если на то будет возможность и нужда. Он готов следовать за ним до конца: их деятельности или жизней. Будет защищать любой ценой и встанет впереди, если кто-то решит прикоснуться к нему, чтобы причинить вред. — Хочешь, я приготовлю чай? — спрашивает Льюис, как только оделся в привычный костюм. Уильям же только завязывает халат. — Я с радостью, — улыбается он. Всегда так. Словно несколько минут назад ничего не было, они разговаривают, как самые обычные братья, обсуждают дела, готовку чая или чего бы то ни было. Они не прикоснутся друг к другу до самой ночи, пока снова не останутся наедине, тогда они снова насладятся друг другом сполна, так было всегда и неизвестно, сколько ещё будет. Таковы их отношения: странные и сложные на взгляд иного зрителя. Но им и не нужно чьё-то принятие, разве оно имеет хоть какой-то смысл? Уильям прикасается к щеке Льюиса той укушенной рукой, на которой остался след зубов, и нежно гладит её. Мориарти кротко улыбается, а после целует брата, чуть прикусив зубами его губу. Льюис сдерживается от желания зашипеть от неожиданности, только то, как его затянули в глубокий и мокрый поцелуй, заставило забыть обо всём в очередной раз. Он со всей страстью отвечает Уильяму, сжимая его плечи. Кажется, будто это длится всего мгновение, и Льюису хочется разочарованно вздохнуть, когда всё прекратилось, не взирая на опухшие за эту ночь губы и затуманенный взгляд, что стал таким за секунды. — Я надеюсь, что буду пить твой чай до конца своих дней, сколько бы мне ни было предначертано, — произносит Уильям, вновь, вновь улыбаясь. — Не думаю, что смогу жить без него. — А?.. Гм… — что-то мямлит Льюис и поворачивает голову на пустую чашку, оставленную братом на столе. — Ничего особенного, просто чайные листья… — Для меня твой чай — единственный неодушевлённый предмет, что является для меня особенным. Кто же мне его ещё заварит, как не ты? Льюис улыбается уголком губ и впервые за долгое время, первый проявляет инициативу и неуверенно берёт Уильяма за руку. Тот удивлённо чуть приподнимает брови и уже собирается что-то сказать, как младший начинает первым: — Надеюсь я… смогу приготовить тебе все виды чая до того, как ты умрёшь, брат. Какие только захочешь попробовать. Найду любой… — Отпусти меня, когда меня не станет, — вдруг просит Уильям, а после, чуть отведя волосы Льюиса в сторону, целует его в шрам, что пересекает его щёку. — Я никогда не смогу простить себя, если ты не сможешь жить без меня и пойдёшь за мной следом. Твоя красота утратится, я хочу, чтобы ты всегда был таким, как сейчас, несмотря на то, где я и что со мной. Хорошо, Льюис? Льюис несильно прикусывает нижнюю губу, что не скрывается от взгляда Уильяма. Даже когда тот собирается что-то сказать, тот прерывает: — Ну же, я же попросил не вредить самому себе, — без злости или разочарования, только с заботой и тоном, словно это не имеющая значения шутка, произносит он. — Я не хочу быть причиной твоей боли. Никогда. Уильям касается его губы указательным пальцем, не отрывая от неё взгляда. — Ты моё вечное исключение, Льюис Мориарти. Во всех аспектах. Ты словно моя Ахилесова пята. Ты заставляешь меня испытывать то, что мешает работе, но я ничего не могу с этим поделать. Более того, не хочу. Кто бы мог подумать… Льюис медленно берет Уильяма за запястья и опускает взгляд к полу. Это выглядит, будто он пытается обратить на себя внимание, желая с минуты на минуту сказать что-то важное, но он молчит. Просто стоит, нежно время от времени поглаживая чужие руки. Уильям не против, ему несложно постоять пару минут. Ведь Льюис его вечное исключение. Если ему нужно подумать о чём-то, прикасаясь к нему, то у Уильяма не будет даже мысли о возражениях.

***

— Перчатки? — фыркает Моран, нахмурившись, сидя на диване в гостиной, закинув ногу на ногу, где они обычно собирались для того, чтобы обговорить детали плана или будущих своих действий. Уильям переводит взгляд на свои руки, на белоснежные перчатки, что скрывают за собой его кожу и тот самый укус, которой, что он прекрасно осознаёт, не пройдёт быстро. Не стоило позволять Льюису сделать это, слишком много проблем. И всё же разве можно отказать своему маленькому исключению?