Где жало змеи, где пылающий уголь, где тюрьма

— Хорошая была жизнь всё-таки, да, родной? — он смотрит на закат за окном, стекающий на землю небесный пламень, — Столько всего прошли вместе. Всё сделали, всё успели. Там, где кожу должно рассечь лезвие, впиваются пальцы. Зажимает еще не нанесенную рану, такой его близкий во всем — ищет, как положить конец страданиям тех, кто еще не родился. — Сколько же ты отдал… — теплый лоб утыкается ему в плечо, — Осталось последнее. Так ведь, только тот, кто теряет всё, обретает свободу? Так ты говорил. Я помню, всё помню. Урок, который предстоит выучить Игорю Константиновичу в самом конце, для его учителя самый сложный. Смирение — жалящий бич; овладеть им можно только тогда, когда перестаешь чувствовать, как иссекает сердце потеря, когда терять больше не умеешь. — Если он придет раньше… скажу, что ты обещал спасение. Но я пойду долиной смертной тени и не убоюсь зла, ведь я самый злобный сукин сын перед лицом господа. Ни в бога, ни в черта они, конечно же, не верят. Но как-то надо назвать ту силу, которую понять нельзя, только принять, как данность, явление природы — не тот господь, ради которого золотятся купола и бьет колокол. Купола… На картошку когда ездили, студентами, в церковь ходили тайком. Посмотреть. На самом деле, хотели сбежать туда, где не станут искать комсомольцев, и не станут косо смотреть. Просил тогда в глаза, как покойника, не целовать, примета плохая. Мать научила. Мать по её вере и отпевали, дома. Открыли все иконы, что-то шептали, ладан в затхлой избе душил — ничего не помогло унять боль, отпустить, забыть восковое лицо на подушке. Пока он не вернулся, словом одним, взглядом вечно теперь уставших глаз, смог душу облегчить. — Я первым пойду, как всегда. Так что ты — за мной, сможешь по-настоящему не бояться смерти. Встречу там. Ради всего, что имело смысл — это тоже должно; он впервые испытывает кризис веры, ведь вера — это Его слово, Его воля, перекраивающие мир, и в этом мире всегда было место для обоих; — Прощаться не будем, ненадолго-то расстаемся. — и окружающее его тепло исчезает, скрипит стул и шелестят страницы. Оборачиваться не хочется. На его похоронах утешать будет некого.