***
– Оля! – Юля! – Нет, Оля! – Нет, Юля! Гриша знал, что он прав. Он всегда был прав. Девчонку точно звали Юля. Она смешная такая была: в розовом платье, с длинной косой. А ещё она огромными глазами смотрела на Рэмбо, пока Гриша с важным видом держал того за ошейник, а Захар с не менее важным видом выпендривался. И всё же Гриша скромно считал, что сам он выпендривался куда лучше. Они поболтали с девчонкой минут пять: мама напомнила им с балкона, что пора бы домой — уже поздно, а они и так весь день пропадали на улице. Гриша знал, что он прав. Он всегда был прав. Девчонку точно звали Юля. Упрямый братец твердил, что нет, не Юля. Не Юля, а Оля. Спорить больше не хотелось, тем более чего спорить, если они оба знали, кто был прав. Пройдёт пара дней, они снова будут вдвоём носиться по улицам, снова будут бросать Рэмбо мячик и громко смеяться над шутками, которые придумают во время очередных салочек — пройдёт пара дней и, возможно, они забудут про какую-то девчонку, которая просила разрешения погладить их собаку. Пройдёт пара дней, и они забудут о новом минутном знакомстве — скорее всего. Наивно было полагать, что они больше никогда не встретятся — наивно и так по-детски. Район был не особо маленький, но шебутных близнецов и их овчарку знали все в радиусе трех километров, а если не знали, то узнавали по громкому смеху. Девчонка тоже могла их слышать — жила, скорее всего, где-то рядом. Единственное, за что Гриша ненавидел выходные, так это за то, что к родителям приходили гости. Нет, с самими гостями всё было нормально: они приносили сладкие подарки, иногда игрушки, и в принципе вели себя довольно мило — слава богу не тискали его с братом и не говорили какими-то загадочными взрослыми фразами. Проблема была не в этом. Их с Захаром наряжали в практически одинаковую «парадную» одежду — они оба были более чем недовольны, но ради пары кусочков торта можно было и потерпеть. Гриша любил конфеты, а торты нет, поэтому свою порцию всегда отдавал Захару — как и в этот раз. «А взрослые любят тягомотину развести», — тоскливо думал Гриша, возюкая вилкой остатки торта и слушая очередное «как мальчики выросли!» и «кто у нас тут такой большой?» — ему уже шесть лет, он в этом году идёт в первый класс, он и без взрослых знает, что он уже большой. Взрослые такие взрослые, не понимают очевидных вещей. Беда пришла откуда не ждали — Гриша и Захар, наперегонки выбежав в коридор, когда их мама открывала дверь ещё пришедшим (о ужас!) гостям, с удивлением увидели её. Ту самую девчонку, с которой они болтали во дворе несколько дней назад. Она помахала им, и Гриша с Захаром, отзеркалив её движение, хором воскликнули: – Привет, Оля! – Привет, Юля! Девчонка секунду смотрела на них, потом обиженно поджала губы. – Вообще-то я Нателла, придурки! Она прошагала в зал, села рядом со своими родителями и за вечер ни разу не посмотрела в их сторону. В тот вечер Грише впервые пришлось признать, что он не всегда бывает прав.***
– Помнишь шестое июля? – Придурок. – Я знаю. Значит, помнишь. А помнишь, как мы познакомились? Нателла фыркает, а Гриша смеётся. Короткие колкие фразы, брошенные из-за плеча, по-детски невинные обзывательства и презрительные взгляды вскоре сменились ледяным молчанием — тотальным игнорированием. Школьные парты сменились университетскими скамьями. Темный русый сменился медовым блондом. А тотальное игнорирование — безразличием. Гриша знал, что это ненадолго — льды таяли, пусть и медленно, но таяли. Быстрее всего лёд тает под палящим солнцем в дикую жару, но Гриша никогда не умел быть солнцем. Максимум — громом без молнии. За его внезапностью пряталась свобода, а за оглушающим грохотом — ожидание. Раскатами грома было выложено всё небо, осколочной мозаикой задевающее горизонт. Горизонт никогда не пересекается с громом, а гром с молнией. Одно всегда идёт после другого. Сейчас это всё казалось незначительным и неважным. Прошлое оставалось в прошлом, но одну фразу Гриша помнил слишком хорошо. Помнишь шестое июля? Забавно. Сколько лет прошло, сколько пролетело седьмых месяцев, а фраза всё не потеряла своего смысла. Шестое июля закупорилось — обросло коркой воспоминаний и хрупкими трещинами. Каждое шестое июля, каждый листок календаря и совсем не каждая дата, обведённая красной ручкой — сквозили чем-то знакомым. Это как тоска по чему-то далёкому, уже отжившему своё, это как магия чисел и совсем не магия жизни. Гриша понял: где-то между воспоминаниями о красных розах, смятых билетах в кино, юной безудержной стремительности и мыслями об осколочных резких заявлениях, первом снеге, громком лае с заднего двора. Где-то между воспоминаниями о пятом и седьмом, где-то совсем рядом, на кончике языка — и где-то между мыслями о вечном. Гриша понял — он любил её. Как там говорят американцы? Mea vita et anima es.* А может, вообще не так говорят. И не американцы вовсе. Чёрт их разберёт.***
Гриша и сам не знал, что ему нужно. От жизни, от себя самого. Его близнец был таким же — на то они и были близнецами. В зеркале он видел не себя и не его — Гриша не знал, кто смотрел на него из зеркала. Зато Нателла знала. Безошибочно отличая Гришу от Захара, одного она в школе лупила портфелем, а другого — учебником. Примерно тогда-то Гриша и понял, что вот оно — начинается. – Мне не нужен ещё один друг Стрельников. Придурок, так и скажи, что хочешь со мной встречаться. Гриша любил ту непосредственность и неколебимую уверенность, которую излучала Нателла. Густая горячая волна её коварного обаяния била прямо в лицо, дурманом схватываясь на горле — и делать с этим не хотелось категорически ничего. Ну, Гриша и не делал. Он предпочитал жить моментом, пока была возможность. Гриша не знал, что ему нужно — от жизни, от себя самого. Но если быть честным, то всё, о чём он мечтал, умещалось в семь букв. В семнадцать легко быть счастливым, потому что для юного счастья не надо многого. В семнадцать у тебя в голове ветер, в мыслях великие планы и красочные мечты, а впереди — целая жизнь. Найти своё призвание кажется непростой задачей, особенно когда время начинает зажимать тебя в рамках, а белый скотч настойчиво наползает на носы ботинок. В семнадцать понимание мира приходит не сразу: понимание вообще не приходит — оно закольцовывается в мелочах, а позже переходит и в понимание цельных частей. Всё идёт по кругу, по вечному кругу, от мелочей к целому, и от целого к мелочам. Время циклично, жизнь циклична, конец всегда выступает началом — а начало предвещает конец. «Где началось, там и должно закончиться», — часто ловил себя на мысли Гриша, и сам не понимал, что это значит и как он пришёл к этому выводу. «Стрельников? Ну и?» — Нателла хмурится, сложив руки на груди. Гриша снова ведётся на провокацию. Снова — и каждый раз. «Стрельников? И это всё?» — Нателла хитро улыбается, склонив голову на бок. Гриша заправляет ей волосы за ухо. «Стрельников? Ты серьёзно?» — Нателла радостно смеётся и обнимает Гришу за шею. Рядом в снегу скачет молодая овчарка. В семнадцать, когда глаза блестят и радужку окатывает серебром, кажется, что мир у твоих ног. Проносится пара лет и всё — красивая картинка надежд бьется и разваливается, а серебро в радужке тускнеет. Тускнели ли так же начало и конец, думает Гриша. И, кажется — нет. Привыкать легко. Нателла любила власть. Она упивалась ею, забирала её всю и полностью. Казалось бы, плохо или нет? Вечный вопрос, личная дилемма и обычные будни. Нателла не любила ложь, хотя сама мастерски вертела словами и вила верёвки из нужных ей людей. Властная, пугающая своей амбициозностью. Гриша часто думал о ней. Не думать было невозможно. «Как началось, так и должно закончиться», — часто ловил себя на мысли Гриша, и ему казалось, что он вот-вот додумается до чего-то очень важного.***
Зимними вечерами в доме было тихо. Вся жизнь уходила на улицу. В буквальном смысле. Гриша отпускал своих «компаньонов» — думать в одиночестве, расхаживая по кабинету, было приятнее и спокойнее. Его никто не отвлекал, не раздражал и не выводил из себя: повод для злости Грише было лучше не давать. Не любил он это дело, злиться. В тишине собраться с мыслями было куда проще. Из снежной темноты улицы изредка доносились радостные возгласы, смех или собачий лай. К тому моменту, как возвращалась Нателла, часы успевали отбить пятнадцать минут десятого. Обычно Гриша, оставив дела, ставил чайник и выходил в прихожую — Нателла, стянув варежки, обнимала его, скидывала ему свой полушубок и, раскрасневшаяся с мороза, уносилась отогревать руки. Гриша тихо хмыкал, вешал одежду сушиться и возвращался обратно: либо в кабинет, куда вскоре приходила и Нателла, либо на кухню. Разными точками, разными маршрутами, но один итог: зимними вечерами они сидели вдвоём. Иногда они обсуждали Гришины «дела», иногда дальнейшую жизнь, а иногда — совсем ничего. Нателла клала голову Грише на плечо и они молчали ни о чем. Не тяжело и не легко — никак. Как там говорят американцы? Время циклично, жизнь циклична, конец всегда выступает началом — а начало предвещает конец. Последнее время Гриша стал много думать. Извечная дилемма, очерченная лишь выбором. Спросить — не спросить? Сказать — не сказать? Откажет — не откажет? Больше похоже на гадание по ромашке, которой по одному отрывают все лепестки, вразнобой задавая вопросы, никак не связанные с бедной ромашкиной жизнью. Нателла всегда любила власть. Чувство дежавю шибануло по затылку, когда на абстрактный вопрос Нателла ответила: – Ну, сомневаешься — подбрось монетку. Не понравится вариант, значит ты всё уже решил. И кажется, она никогда не ошибалась.***
Цветом клавиши пианино походили на выжженное молоко — нежные и матовые, будто мягкие под пальцами. Лента белых, вкрапления чёрных: обычные клавиши. Гриша долго сидел и задумчиво смотрел на них — музыкант из него был, мягко говоря, так себе. Он с тоскливой нежностью вспоминал школьные годы, дерзкие колкости и язвительное «отстань, Стрельников!» — он уже давно понял, что скучать сильнее невозможно. Музыкант из него был, мягко говоря, так себе — но клавиши призывно перестукивали, вставая на дыбы лентой позвонков. Один — год, второй — день, третий — промежуточная стадия поиска себя. Помнишь шестое июля? Гриша долго сидел и задумчиво смотрел на клавиши пианино. Всё, что ему оставалось — легко водить по ним пальцами. Всё снова вернулось на круги своя, как и должно было, как он когда-то и ожидал. Ожидал, но не так. Пианино было расстроено: клавиши были в пыли, звук был дрожащий и ломкий, трескался пополам. Оставалось только смириться. Тоска очень жестока. С ней были пройдены все пять кругов, по несколько раз, и каждый круг Гриша самозабвенно проживал как впервые. Всё циклично, всё закольцовано, и в какой-то момент Гриша задумался, когда это началось. Первая-вторая-вторая — в перезвоне клавиш Грише слышался шорох гальки, летние дожди и время его молодости. Когда звук ломался и затухал, очередное воспоминание растворялось перед суровой реальностью. Привыкать легко. Понимать, что всё потеряно — нет. За всё прошедшее время Гриша ни разу не притрагивался к пианино. Сейчас же, легко наигрывая мелодию, он думал только о том, что когда-то давно оказался прав. Нателла была ужасной и пугающей, коварной и хладнокровной — сильная женщина, которая может не моргнув глазом уничтожить его, подчинить своей воле. Но Грише не хватало её... всего. Громкие ссоры и практически разрывы, подлости и предательства имели место быть, и сейчас Гриша думал, что это было глупо с их стороны. Столько времени потеряли-упустили, столько времени потратили зря. – Помнишь? ...где наши семнадцать? — Гриша смотрит на клавиши и не может продолжить. — Я того не желал.