Железо и живые люди

«Ты прошептал: я люблю тебя, что означало: не уходи».

Закончилось очередное военное совещание, которое, впрочем, ничуть не помогло им в решении вопроса о том, как отбросить фьерданские войска к горному перевалу. И хотя все они были так крепко связаны честью и обязательствами, так хорошо знали, как легко и как мало порой поставить на кон собственную жизнь, а, коли так, что рискнуть должно жизнью другой, жизнью того, кого любишь, этим утром они снова смотрели друг на друга взглядами родных, собравшихся за одним столом, чтобы обсудить дела житейские, а не войну. И все равно Зоя думала, что место ее было не среди пирожных и тортов, и молчаливых графитных линий обороны, и политической элиты, пусть даже все в зале сидящие были ей не только военными союзниками, но обретенной семьей, братьями и сестрами, и товарищами, которым не думая доверила бы она прикрывать свой тыл. Нет, долг отчизне и собственному сердцу звал ее на скованную первым морозом границу, на жесткую землю с ее красноватым железистым румянцем во мху. Туда, где она стояла бы плечом к плечу с ее солдатами, что этим днем не могли шутливо потрепать младших братьев и сестриц по златокудрым макушкам или поцеловать нежно жен и матерей, а отнимали друг другу до колен ноги, но все равно следом глотали снег и кровь и заходились в патриотических криках, выученных наизусть. Зоя сама была воином и солдатом. Посвятила себя цели более важной, чем она сама, чем все, что было ей дорого. И в эту утреннюю минуту, как в десятки и сотни других, руки с большими плоскими ногтями снова начали тихонько играть на извилинах размеченной карты от желания поскорее схватить за глотку незримого врага, которого снова и снова Зоя находила и вызывала в ночи. Не было и нет в политике никакой нравственности, и единственная ее заповедь – добиться победы. Но вот уже как с час малиновым пожаром взошло солнце, новый день сел с ними за один стол, извинившись за опоздание, а зал опустел, и в нем они с королем остались вдвоем. Тогда Зоя в очередной раз глянула на сплошную безмятежность столичного неба, на облачка, что были точно пар от послеобеденного самовара, на дворцовые сады в шелковых и жирных красках, поднялась со своего постыдно насиженного места и сказала: – Я хочу, чтобы ты отправил меня на границу. Вот тут-то потускневшие до цвета заржавленного железа глаза Николая наконец воззрились на нее, и пусть стоял он не близко, при одном взгляде Зоя вспомнила то, память о чем не гасла, как коротка ни была бы встреча, как кроток ни был бы взгляд. Не исчезали ни густой бархатный полог у постели, облитой с неба серебряной осенней луной, как парным молоком, ни лицо Николая, окруженное взъерошенными мальчишескими кудрями, окутанное горящей вуалью жара и горечи. Ни его белая рубаха и босые ноги. Еще помнились движения под складками одеял, влажное тепло, усыпляющая близость. Но сейчас Зоя видела белки глаз из снега, не успевшего растаять на зубчатых и голых хребтах этой страны. – И не подумаю, – ответил он с молоточной простотой, но тоном отчетливо-отпечатанным, тоном короля. Целовал он ее тоже решительно и с тем же решительным натиском в последний раз заполнил собой, изливаясь в нее, как разогретое вино в пустую чашу, с непозволительными для них словами, которые Зоя хотела бы навсегда забыть. – Послушай доброго совета, Назяленская: не втягивай себя в битву, которую сегодня можно избежать. Это прерогатива юнца с оттопыренными ушами под непомерной фуражкой. А коли хочешь в бой, будь уверена: ждать осталось недолго. – По-твоему, много найдется людей, способных во имя голого долга и безрассудной веры сдержать врага в проклятых цибейских пустошах? Глупец! Мы отступаем и несем огромные потери, и, видят святые, завтра одной из этих потерь можешь стать ты! Николай, обычно болтающий горячо и беспечно, сперва смолчал. Намедни появилась на его лице еще одна черта – прямая и резкая, не сестра лукавой улыбке, заставляющей всех купеческих девиц стыдливо краснеть, точно щеки их были румяные крендели. Пред этой же чертой опускались человеческие глаза, не смея ее узнать. Но Зоя не позволила себе отвести упрямого взгляда, хотя и рвалось наружу сердце. Никого она не любила с такой болью, таким желанием за него умереть, как его, своего короля, этого идеалиста и романтика, мерзавца и мальчишку-глупца. Его шепот в жемчужной ночной тиши, нежный, как цветение виноградника, и жестокий, как запах полыни, звучал в памяти ясно, что генеральская клятва. Николай прошествовал к ней величественной царской поступью, но напротив встал и в миг стал родной душой, но по-прежнему чужим мужчиной. Николай был будущий шуханский муж, и в первую брачную ночь должно ему было любить молодую жену и в ее теле зародить новую жизнь, чтобы сын его или дочь стали символом веры, более древней, чем золото их знамен. Торжествовала справедливая и холодная голова рационалиста, а сердце кричало и молило о пощаде. Николай скользнул рукой по ее щеке, мягко и бесшумно, как с низко опущенных веток падают яблоки, и спросил: – Если и сейчас не видеть ничего, кроме горя и гнева, чем же тогда жить, Назяленская? Во имя чего умирать? Зоя отстранила его руку: – Я делаю то, что лучше для нашей страны. Ведь не нам позволять себе забывать, кто мы и где наше место. – Признаю, Зоя, все так, и в неверности тебя не упрекнешь. Но не лицедействуй и не лукавь о том, что случилось. И без того пылко любим мы прелестницу-трагедию, а от ее внимания, видят святые, устаешь куда больше, чем от вшивой овчины и напряженной мечтательности. Он коснулся ее волос, и на этот раз Зоя позволила ему. – Раз просишь, будь по-твоему. Отправляйся на границу, а мне, стало быть, остается засучить кружевные манжеты и заняться перепиской, ведь кто, если не ты, станет теперь радовать Крыгина? – Я готова пробыть на границе хоть все отведенное мне время, если мне больше никогда не придется иметь дело с Крыгиным, – фыркнула Зоя. Руку от ее волос Николай не отнял, и так они и стояли с минуту молча, глядя друг на друга, а в сердцах печаль томилась, как в печи. В глазах Николая Зоя видела отражение самой себя, когда, точно финиковая шелуха, осыпались к ее ступням ткани, когда ласкали ее его губы. Так много всего хотелось сказать, но вместо этого Зоя просто и ровно, без особенной муштры, зато с дружеским почтением отдала честь, но тут же насмешливо добавила: – Поговори с ней. Расскажи, какой ты на самом деле болван, а не то твоя сладкоголосая невеста с хатуурой, богатым приданым и волшебной армией не станет тебе доверять, и плакала твоя мечта о наследнике. – Помнится мне, это была твоя мечта, а не моя, – поправил Николай. – Я лишь хотел прославиться своими гениальными изобретениями и по утрам лопать с тобой селедку. – Вот и начнешь с этого, – вставила Зоя, – с селедки. Кто знает, вдруг шуханская любимица за нее родную сестрицу продаст. – Зоя, – Николай удержал ее за запястье. – Побудь со мной еще немного. Клянусь нашей достопочтенной селедкой, я не стану спрашивать, отчего наутро ты от меня сбежала. Зоя закрыла глаза, успокаивая сердце. А когда обернулась, голос ее был ровный, потому что только на то должна была быть ее воля. – Отпусти меня, – сказала она Николаю, и в этот раз он не стал ее держать. Зоя ушла, не оглядываясь, и назавтра так же без оглядки отбыла на границу. Солдаты там не могли ни есть, ни спать, и слезы они смывали кровью. Зоя сама была солдатом. Вот где было ее место.