мусорить нельзя

      Прибой щекочет ноги — ластиться ласковым зверем, мягко опутывая пальцы теплотой вод и водорослей, морской ветер греет лицо и не нужно даже смотреть, чтобы угадать цвет неба над головой — сказочный, волшебный, самый красивый. Джисон ради интереса приоткрывает левый глаз — оранжево-розовое зарево нависает золотым драконом облаков — замки с принцессами и принцами, страна великанов, государство грез. Джисон никогда так сильно не любил жить, как сейчас.       Все замирает и продолжает жить дальше одновременно — опыт — морские птицы галдят на фоне моря, назойливыми местными мухами заполняя пустоту. Джисон, как музыкант, такие вещи слышит чутко — словно в оркестре, каждый птичий голос — инструмент, дополняющий ведущий рояль вод. Он не живет музыкой, он и есть музыка.       Хан зарывается ногами поглубже в мокрый песок, пропуская мелкую гальку через пальцы обратно в море — нельзя брать чужое. В такие моменты действительно верится, что там кто-то есть — кто-то, кто знает больше нас всех, кто-то, кто по-отечески с материнской теплотой и любовью уберегал бы нас от самих себя, словно слепых нерадивых котят.       Джисон улыбается сам себе — юношеская спесь давно пропала, но в чудо верить хочется всегда.       Когда тебе в жизни не хватает волшебства, ты творишь его сам — Джисон это выучил с самого детства, рисуя у себя в голове целые города музыки, где в каждой букве заключалась нота. Он перебирал пальцами на коленях, сидя на детском концерте в музыкальной школе, дирижировал руками, проходя мимо телевизора с каналом симфонических оркестров у бабушки дома, если ловил счет. Учительница по сольфеджио ругалась только за излишнюю инициативу — Джисон никогда, никогда не останавливался, если лажал в нотах — он писал дальше. Сам. Свое. Свою мечту, свою сказку. Свою жизнь.       Но жизнь на то и жизнь, что она непредсказуемая, и как бы ты ее не продумывал, судьба и случайность болезненно часто вносят свои коррективы — чайки не галдят в симфонии, даже не в этюде и маленьком менуэте, чайки просто кричат. Без нотного стана, счета и бемолей — кричат, потому требует от них этого сама жизнь, закон выживания и их маленький птичий мозг. Морю остается лишь с снисхождением улыбаться пеной волн, приглашая в свои чертоги равно как и светлейших невинных, так и испорченных, сломанных, повинных.       Джисон отдал бы морю сердце — но мама учила его не мусорить.       Оставив один глаз приоткрытым, Джисон замечает компанию людей — двое взрослых и ребенка лет пяти, девочку. Они пришли на море, так же, как и Джисон, может быть, полюбоваться — ребенок радостно в своих красных сандалиях подбегает к линии шумящей воды, с криками отбегает, когда вода касается ее блестящих туфелек. И заливается хохотом, совсем как местные чайки.       Ее родители стоят поодаль, обнявшись, совсем погрузившись в друг друга — белое платье женщины развивается от бриза, открывая вид на тонкие щиколотки и изящные худые ноги, в глазах у обоих любовь и звезды — Джисон может поклясться, пусть они и так далеко, что не видно.       На одном полосатом оранжевом покрывале Хану уже лежать совсем холодно — он спиной чувствует морозность песка и мелкие камушки, которые, нагретые солнцем, отдают свое такое маленькое, до умиление слабенькое, тепло.       Песок попадает прямо Джисону в лицо — нос, уши, волосы — покрывало. Маленькая девочка ойкает, прижимает ручки ко рту, а где-то грозно кричит ее отец: — Хаюн!       Мать издалека качает головой и подзывает девочку, та, спешно поклонившись, поскорее убегает под ласковое крыло-руку матери. Отец идет явно с намерением приносить свои глубочайшие извинения. — Господин, прошу прощения за свою дочь, она иногда бывает совершенно неуправляемой, — мягкий голос опускается где-то рядом, слева, пока Джисон встает и, наклонив голову вбок, высыпает песок с ушей.       И вроде бы совершенно не обидно — отчасти смешно и забавно, отчасти так взбалмошно и неожиданно, но для виду повозмущаться хочется — и тут слова предательски застревают в горле.       Первое, что вспоминается — руки. Нежные, ласковые, любимые. Руки, которые едва касаясь, водили по волосам, руки, которые совершенно неумело готовили ранний завтрак перед первой парой, руки, которые как обожженные касались голых острых плеч.       Потом глаза. Аккуратные карие «рыбки», в которых всегда плескались черти. Глаза, которые манили и подначивали, глаза, за которые было не жалко умереть, стоило им чуть прищуриться от улыбки во все лицо. Глаза, которые каждый раз самыми голодными волками сжирали до костей, забираясь под самую кожу, впиваясь прямо в сердце.       Последним вспомнился голос. На пару тонов выше, но с теми же нотками теплоты к каждому случайному знакомому — за занавесом холодного колючего кактуса фальцета самый родной баритон. Голос, который заставлял просыпаться по утрам, нехотя раздирая глаза. Голос, который сыпуче смеялся и пел, фальшивя, голос, чей смех заставлял в ту же секунду разразиться диким хохотом в ответ. Голос, который напоминал музыку — всю его жизнь он гнался за тем созвучием жалких семи нот, которые могли бы повторить голос Ли Минхо. Ли Минхо был не нотой, не аккордом, даже не целым тактом — когда-то Ли Минхо был всем. — Извините?       Джисон не просыпается ото сна, как любят говорить, Джисон вынимает голову из воды — скрипичный ключ одиноко стоит на пяти пустых сточках. Бабочек больше нет — осталась заполняющая пустота голубого небосвода, запах самых вкусных оладий и шершавые пальцы, бабочек нет. Нет. — Мне еще раз очень жаль за такое поведение своей дочери, но вы же понимаете, дети, верно, — отец девочки улыбается, вежливо — без прищура — как для коллег на работе и кассира за стойкой.       В голове набатом кричит: Неужели не узнал? — О, нет-нет, все в порядке, что вы, — Джисон вежливо улыбается в ответ, — дети на то и дети, чтобы шалопутничать, верно? — Ваше покрывало? — мужчина охает, будто на его глазах разлилась банка молока, — Оно испорчено!       Джисон смотрит на полосатое оранжевое покрывало с вышитыми зелеными нитками перпендикулярными линиями — кроме горстки мокрого песка он не видит ничего существенного. — Вот, возьмите мой номер, на всякий случай! Мы- Я готов заплатить… или купить вам новое? — продолжает хлопотать мужчина, на ходу вытаскивая бумагу и карандаш — будто бы он всегда носит их в своих широких карманах бежевого разлетающегося пиджака. Спешно протягивает бумагу и снова улыбается — с прищуром карих рыбок. Слегка задерживает свои руки в джисоновых — едва ощутимо, почти так же невесомо, как морской бриз. Хан ловит момент, чтобы вырезать снова в памяти знакомые черты, затуманенные ниточками морщинок — перед глазами только человек двадцатилетней давности. Не тот. Другой.       В голосе звучит обеспоенность навязчивости: — Возможно мы могли бы обсудить это за чашкой чая или как вам удобно…       Мужчина мнется как смущенный пятиклассник, с какой-то жалкой, болезненной для наблюдения со стороны, надеждой в глазах улыбается и глупо мнет пальцы. Как радостный щенок на легкий кивок Хана он вскакивает, разворачивается на пятках лакированных ботинок и, напоследок еще раз извинившись, смешно и спешно убегает к семье.       К семье.       Бабочек нет. Больше нет. Джисон продолжает себя убеждать в этом.       Джисон разрыдался бы — прямо сейчас, прямо в это старое бабушкино покрывало — но внутри ничего не ломается. Пусто, сухо, горло сушит и морозит пальцы.       Прошлое остается в прошлом — замки остаются в облаках — морщины покрывают родные щеки, чужие щеки, счастливые без него щеки.       Когда семья уходит, Джисон с характерным скрипом старой крышки рояля поднимается.       Мнет в руках бежевую бумажку с аккуратным слоем графита из одиннадцати цифр.       И выбрасывает ее в море.       Он дарит воде Свою сердце любовь,

но мусорить нельзя.