Порядок

Ривай склонен считать, что порядок должен быть в любой мелочи: начиная с чистоты полов и натёртых до блеска окон и заканчивая стоящими строго параллельно сапогами и идеально отглаженными рубашками. Хоть и весь корпус нервно вздыхает, услышав из его уст слово "уборка", он ни на секунду не усомнится в своих методах наведения чистоты. Сама мысль о том, что что-то может быть недостаточно чистым, недостаточно идеальным, выводит его из себя. Она не даёт ему покоя, не оставляя ни на секунду, не даёт ему думать ни о чем другом, назойливо вертясь где-то на периферии сознания. Будто назойливый комар ночью, которого и не видно совсем, но о его присутствии ты отлично знаешь из-за противного писка над ухом. Спокойствие Леви пугающе шатко, неустойчиво. Потому что мир - это хаос, сплошной беспорядок. Он делает все, чтобы сохранить мысли в порядке, а для этого нужно держать порядок вокруг себя самого. Леви наводит порядок в штабе. Он тщательно протирает все возможные поверхности, следит за чистотой всех углов и закоулков. Следит за тем, чтобы все в корпусе поддерживали штаб в чистоте. О его собственной комнате и говорить не приходится, все в ней так, как надо. Строго. Чисто. У него не стоит много мебели. Всего-то шкаф, рабочий стол, узкая кровать и кресло. Нигде ни пылинки. Вся одежда выглаженная и аккуратно сложенная лежит на полках. Вычищенная обувь в его шкафу всегда стоит, повёрнутая носками налево. Вправо нельзя, ни в коем случае. Так надо. Подушка на его кровати лежит строго посередине. Одеяло сложено ровно. А ещё Леви считает, что порядок в счёте. Он стучит в кабинет к Эрвину четыре раза. Четыре. Ни больше, ни меньше. И сахар в чае он размешивает так же: четыре по часовой стрелке и четыре против. Душ он принимает четыре раза в день по восемь минут. Это правило. Его нельзя нарушать. Если он нарушит это правило, то к нему придет ощущение, что вот-вот случится что-то страшное, неконтролируемое. Леви ненавидит это ощущение. Ему нужен контроль. Вид грязи, вид отсутствия хоть какой либо системы беспокоит, заставляет нервничать. Заходить за отчетами к Ханджи пытке подобно. Когда ему приходится это делать, он пытается не смотреть на все эти пыльные полки, на которых абсолютно безобразно накиданы друг на друга книги и бумаги. На ее рабочий стол с пятнами чернил и, кажется, крошками и круглыми отметинами, оставленными, очевидно, от пролитого из кружек чая. Ему попросту трудно дышать, потому что он видит летающую в воздухе пыль. Это мерзко, грязно. Отвратительно. Он пытается успокоить себя: один-два-три-четыре Он на несколько секунд зажмуривает глаза. Один-два-три-четыре Он выходит из её кабинета со всеми нужными бумагами. Один-два-три-четыре Ему надо просто немного успокоиться. Один-два-три-четыре Так-то лучше. У него периодически случаются плохие дни. У всех бывают плохие дни. Но для него они имеют несколько иное значение, чем для остальных. И тогда ему нужно просто учащать свои "ритуалы"- только и всего. Подумаешь - задержался в ванной. Ну и хер с ним, что мочалкой он трёт себя до красноты, а руки уже давно стёрты и покрыты ссадинами. Ну и ладно, что он не спит, а моет всевозможные поверхности. Всё равно ему будет не заснуть, он не сможет не думать об этом. Главное – чистота. Порядок превыше всего. Он выходит из ванны. Дышит глубоко, носом. Один-два-три-четыре Один-два-три-четыре Один-два-три-четыре Один-два-три-четыре Блять. Просто в какой-то момент его мозг начинает улавливать то, на что он мог позволить себе не обращать внимание. Просто вид того, как из аккуратной стопки бумаг на столе командора выбивается несколько листов, нервирует. Просто сам факт того, что галстук-боло Эрвина висит не ровно посередине его груди, а немного сбоку, заставляет его чувствовать себя плохо. Он подойдёт к Эрвину, и ворча что-то про себя, поправит галстук, а потом и бумаги. Эрвин ничего не скажет. Он привык к этой "странности" Леви, и относился к ней снисходительнее, чем все остальные. Он знает, что Леви лучше просто позволить сделать свое дело, а иначе он не успокоится. Леви знает, что Эрвин замечал его беспокойство, тревогу, в моменты, когда ему приходилось иметь дело с грязью против его воли. В карцер, в первые месяцы нахождения в разведотряде, Ривая сажали довольно часто. Солдаты недолюбливали его: кто за резкий и грубый тон, кто за происхождение. Они могли с лёгкостью бросить ему ехидную шутку, оскорбление или замечание, которые он привык воспринимать в штыки. И однажды офицер, узнавший о его странной тяге в чистоте, посадил его в самую грязную из камер. Это было невыносимо. Он провел там не более двух суток, но для него и это было слишком. В камере противно воняло ссаниной и сыростью, по каменным стенкам расползлась плесень. Он не мог лечь, а уж тем более сесть на койку, которая уж точно не вписывалась в его понятие "терпимо", а уж тем более "чисто". Он просто ходил туда-сюда, от стенки к стенке, беспокойно меря шагами грязный, блевотный пол. Мыслей слишком много, они неконтролируемы. Словно мухи, летающие в тесной склянке, врезаясь в прозрачные стенки и друг в друга. Ему самого себя не слышно. Он пытается считать, успокоить себя. Раз-два-три-четыре Раз-два-три-четыре Раз-два-три-четыре Раз! Чёрт! Два! Три! Четыре! Всё это слишком для него, и в какой-то момент воздуха становится мало, к горлу подкатывает тошнота. Ему почему-то очень холодно, но с висков капает пот, рубашка на спине прилипла к судорожно дрожащему телу. Голова идёт кругом, перед глазами все паскудно плывёт. Когда его приходят выпустить, он уже сам не свой. Офицер, открывший ему дверь из этой клетки, не заметил в темноте подземелья, что узник выглядит так, что сказать можно "трупы краше видели". На дрожащих ногах он еле дошёл до своей койки в казармах, которая, благо, была снизу, и свернувшись на ней калачиком, измученный, погрузился в недолгий сон. Часа за три до построения он рывком проснулся, вздрогнув. Он медленно сел в своей кровати, вслушиваясь. По казарме разносились сопение и храп спящих рядовых. В плохо отапливаемом помещении было зябко. Воспоминания вчерашнего резко нахлынули на него, и он, вскочив, быстрым шагом направился в туалет. Там, склонившись над раковиной, он мыл свои руки. Быстро. Жёстко, Ритмично. Один-два-три-четыре-один-два-три-четыре-один-два-три-четыре-один-два-три-четыре. Щёткой он трёт ладони. Щетина расцарапывает бледную кожу, впивается в раны, которые уже щиплет мыло. Но он не остановится. Он не обратит внимание на боль, пока руки не станут чистыми. Пока он не начнет ощущать их и себя чистыми. Он устал. Фарлан, живя с ним под одной крышей, отлично знал о его отношении к чистоте. В первое время их сожительства он посчитал это забавным: впервые в своей жизни он встретил человека, настолько одержимого порядком. Но на выдвинутые Риваем требования по типу "Не прикасайся ко мне", "Чаще мойся", "Не смей мусорить в доме", "Уборка у нас будет раз в день" Фарлан согласился, хоть и привыкать ему пришлось долго. А потом одна из их "вылазок" кончилась неудачно: Изабель получила глубокую рану и они не выполнили свою часть договора с одним главарем местной банды. А это значило только одно: у них не будет достаточно денег на еду в этом месяце. Зимой она необыкновенно дорогая, пусть и была откровенно говоря дерьмовая: никто не заботился о том, что будут жрать подземные крысы. Ривай стоял на четвереньках и уже который час драил пол. Ритмичный звук щетки наполнил небольшое тускло освещённое помещение. Фарлан, спустившись с второго этажа, начал шутливо возмущаться, что он, Ривай, своим чистоплюйством скоро все полы в доме сотрёт. Но тот на него не глянул даже. Фарлан вздыхает, приседает перед брюнетом на корточки. Ривай не поднимает головы, только, кажется бурчит что-то себе под нос. Фарлан видит: то ли от напряжения, то ли просто от резких движений тело и голова Леви подрагивают. Он методично трёт одно и то же место, красные от холодной воды руки заметно напряжены. И Фарлану не показалось, Ривай что-то шептал. Считал. Шептал и шептал, нервно дергаясь. Один. Два. Три. Четыре Парень сглотнул. Ему никогда ещё не внушала такого беспокойства чистоплотность его товарища, но теперь под вопросом стояла вменяемость друга. Он медленно и осторожно протягивает руку к своему, совершенно не обращающему на него внимание, приятелю. От прикосновения к плечу Леви резко вскидывает голову, переставая считать, вперив в пришедшего свой взгляд. Глаза Ривая увлажнились, были красными от бессонной ночи и напряжения, правое нижнее веко подрагивало. Он смотрит на друга дико, во взоре читаются тревога и усталость. Ривай дышал носом: часто и глубоко. Фарлан тогда, ощутив беспокойство, попросил друга закончить уборку и пойти спать. Ривай поочередно переводил усталый и тревожный взгляд с сожителя на пол и обратно, словно мысль о том, что ему придется покинуть это место, причиняет ему дискомфорт. Он, всё-таки остановив глаза на ведре с мыльной водой, ответил Фарлану лишь тихим "надо закончить". Тогда Леви закончил ближе к утру. С тех пор Фарлан стал относиться к "причуде" своего друга осторожнее, а к постоянной уборке терпимее. Он понял, что для его друга это больше, чем просто наведение порядка. Он был единственным, кто знал. Леви выходил из переполненной завтракающими солдатами столовой. После суток, проведенных в карцере, ему кусок в горло не лез, а нахождение в одном помещении с кучей галдящего народа било по нервам, однако, он решил, что выпить горячего чаю не помешало бы. Он шёл, на ходу поправляя бинты на руках, скрывавшие следы вчерашней ночи. К счастью, он смог закончить до пробуждения своих соседей по казарме, устранив любые подозрительные следы вроде розовых разводов на куске мыла. Но кто-то вдруг позвал его. Обернувшись, Леви увидел Эрвина. Командор, приветственно улыбнувшись Леви, дал поручение: сходить к Ханджи за документами. Ривай стучит в дверь кабинета учёной, крикнув четырехглазой открыть. Один-Два-Три-Четыре Через несколько секунд дверь широко распахивается. На пороге появилась хозяйка кабинета, как всегда растрёпанная, взъерошенная. Услышав, зачем он пришел, Ханджи поморщилась, так что стало понятно, что она, погруженная в исследования, совсем забыла доделать бумажную работу. Но женщина пригласила его войти, сказав, что ей около двух листов осталось дописать, пусть на пороге не стоит, лучше внутри подождёт. Лучше бы он не входил. Судя по всему, Ханджи, сидя в кабинете безвылазно несколько дней, решила не обращать внимания ни на что, кроме работы. На полу валялись скомканные бумажки и какие-то вещи, рабочий стол Зоэ вообще был полностью завален какими-то то чертежами и клочками записей, но на нём ещё каким-то чудом уместилось пять грязных кружек и несколько книг в потрепанных временем обложках. Леви прикрыл глаза на несколько секунд, поморщился. Один-Два-Три-Четыре. Мужчина старается дышать, но то ли от пыли, которой так сильно пропитан воздух, то ли от резко нахлынувшей тревоги, заставившей всё внутри завязаться узлом, делать это становится сложно. Один-Два-Три-Четыре. Чтобы отвлечься от беспорядка, он подходит со спины к успевшей сесть за стол и принявшейся заканчивать заполнение бумаг Ханджи. Он слегка дёргает головой. На бумаге сбоку пятно. И на столе пятно. Пятна. И пыль. Один-Два-Три-Четыре. Он сжимает начавшие мелко дрожать руки в кулаки. Ханджи громко вскрикнула. Она так торопилась закончить заполнение документа, что опрокинула чернильницу, разлив всё её содержимое. Благо, чернила уже почти кончились, но этого хватило, чтобы оставить крупные тёмные пятна на столе и бумагах. Леви большими, полными ужаса глазами наблюдал, как они расползаются, загрязняя всё большую и большую часть поверхности. Она, выругавшись, сказала что у нее кончилась бумага и ,спешно встав со стула и похлопав его рукой по плечу, выбежала из своего кабинета за новой. Он медленно посмотрел на плечо своей форменной куртки. На нем было противное, гадкое, мерзкое чёрное пятно, и он подавился воздухом. В нарастающей панике Леви скинул с себя загрязнённый предмет одежды, швырнув его от себя как можно дальше. Грязно. Он теперь грязный. У Ханджи, как и у любого капитана, есть своя ванная с раковиной, и он, не помня себя, бежит туда на негнущихся ногах. Во рту чувствуется горький привкус. Он судорожно намыливает руки и считает. Один-Два-Три-Четыре. Леви весь крупно дрожит, по вискам скатываются капельки пота. Он смывает мыло с ладоней и пытается дышать. Дышать. Но это слишком для него, попросту невыполнимо. Голова кружится, к горлу подкатывает тошнота. Брюнет склоняется над раковиной и его рвёт. Он загибает рукава рубашки до локтей и, сняв бинты, тщательно моет всё предплечье. Мыло попадает в раны, но ему до этого нет дела. Он слишком погружён в процесс, он не может думать ни о чем другом. В голове стоит гул. Леви жалеет о том, что у Ханджи, похоже, нет щётки. И о том, что он не может сейчас вскипятить воду, чтобы вымыть руки чуть ли не кипятком. Так было бы чище, лучше. Мужчина начинает считать вслух, его дрожащий голос эхом отражается от равнодушных стен душного помещения. Один-Два-Три-Четыре Он крупно вздрагивает, когда до его уже мокрой спины дотрагивается чья-то рука. Обернувшись, он видит бледное лицо Ханжи. Она быстро вернулась в свой кабинет. И она уже некоторое время наблюдала за ним. Но он не может терпеть чужого прикосновения, ведь её руки, несомненно, всё ещё грязные. Он шарахается от неё, вжимается спиной в раковину. - Леви.. что происходит? Мужчина молчит, его трясёт. Взгляд на учёную загнанный, неподвижный. - Леви, давай ты сейчас умоешь руки и мы с тобой выйдем из ванной, хорошо? Она говорила так, как будто говорила с человеком пьяным, или, по крайней мере, не вполне трезвым. Медленно, спокойно, осторожно подбирая и четко выговаривая каждое слово. Мужчина неуверенно кивнул. Он повернулся обратно к раковине и начал смывать мыло. Вода стекала бледно-розовая. Закончив, он стряхнул капли с подрагивающих рук. Ханджи медленно подошла к нему и подала полотенце. Но мужчина взглянул на неё исподлобья, попятился. - Полотенце.. грязное.. - В странном отчаянии шепнул Леви. Он перевёл болезненный взгляд на лицо Ханджи. Смотрел загнанно, устало. - Грязное? Хорошо, Леви, если хочешь, я могу дать тебе другое.. - Нет!.. Твои руки.. они грязные.. - Ривай говорил отрывисто, выдавливая из себя слова. - Если я помою руки прямо сейчас, я смогу отдать тебе полотенце? Я смогу прикасаться к тебе, Леви? Ривай, вздохнув, опустил голову и слабо кивнул, попросив тщательно вымыть руки. Когда она обернулась, Ривая в ванной уже не было. Волнение стеснило её грудь и она выбежала из комнатки, но увидев товарища, всё ещё находившегося в её кабинете, успокоилась. Леви сидел на стуле, склонившись, поставив локти на колени и роясь пальцами в волосах. Ханджи видела, как его трясет, как под кожей рук подрагивают судорожно мышцы. Его нога дёргалась, отбивая ритмичный стук. - Леви, что с тобой?.. - Я.. я не могу, Ханджи... - Ривай резко тряхнул головой, наклонившись ещё ниже и крепче вцепившись пальцами в тёмные волосы. -Что не можешь? - Я не могу думать, я ничего не могу.. Все мысли о том, что.. что я недостаточно чист. Ривай обхватил руками колени и тихо взвыл, начав тихо считать и покачиваться на стуле с негромким скрипом. Ханджи вздрогнула. С этим надо было что-то делать, Риваю нужно было помочь. Она быстро подбежала к шкафу у стены кабинета. На нескольких полках у неё всегда лежали какие-то травы и порошки. Она достала небольшую бутылочку, на которой была выведена размашистым почерком надпись: "настойка валерианы" На тумбочке у её кровати стоял принесённый Моблитом ещё утром графин с водой. Ханджи взяла стакан и накапала в него тридцать капель валерьянки, а потом разбавила водой. Она собиралась отдать Леви стакан, но его руки так сильно дрожали, что он был не в состоянии держать его, не облившись, так что ей самой пришлось влить в его рот содержимое сосуда. Ривай лежал на кровати Ханджи, положив голову ей на колени. Уставшие серые глаза смотрели в стену напротив, непрерывно и мучительно долго. Дышал он спокойнее: прежде судорожное дыхание стало более размеренным и ровным. Ханджи мягко гладила его по голове, медленно пропуская угольно-черные волосы сквозь пальцы. Смотрела на его лицо: бледное, болезненное. И Леви рассказал. Сбивчиво, но рассказал про то, что постоянно стремится поддерживать порядок не потому, что ему нравится это делать, а потому, что он иначе не сможет ни думать об этом. О том, что если он будет игнорировать эти мысли, они станут страшнее и громче, и ему станет только хуже. И о том, что уборка для него превратилась в "ритуал", приносящий временное облегчение. Ханджи молчала и слушала, гладя Ривая по спине круговыми движениями. - Когда опять станет плохо, будешь приходить за успокоительными. И не смей возражать! Достать я их всегда смогу, мне не сложно, тем более тебе в самом деле нужно. Ханджи старалась держать тон голоса спокойным и тихим, чтобы не беспокоить и без того тревожный разум друга. - Попробуй заснуть, Леви. - Прошептала учёная после недолгой паузы. - Тебе должно стать лучше. Ривай повернул голову и встретился с ней взглядом. Даже в полумраке спальни с зашторенными от утреннего солнца окнами было видно, насколько усталый у него вид. - Я, наверное, не смогу заснуть. - Ривай сказал это почти беззвучно, одними губами. Но несмотря на сказанное, мужчина прикрыл глаза и наклонил голову вбок. - Спи. У Ханджи на руках было спокойно, комфортно. Ривай проваливался в сон, убаюканный нежно гладящими его руками. В его голове, впервые за долгое время, был порядок.